– И я. Редко кто умел врать так изощренно, как я. И редко кто из моих сверстников умел так ударить словом. И, когда меня все-таки настиг раж самопознания, я легко отыскала в своей душе все известные мне пороки, но не нашла ни одной регулярно действующей добродетели, кроме все той же любви к животным. Но к тому времени я уже давно решила, что буду биологом, и здесь все сходилось. Относительно же прочего я некоторое время считала себя выродком, а потом, поработав с литературой (я тоже любила читать), помнится, решила, что я циник, и немного успокоилась этим определением. Логика, кажется, была строго математическая: если есть термин, значит, есть и группа…
– А потом? – завороженно спросила Маргарита.
– Потом я выросла, стала, как и собиралась, биологом… – я усмехнулась. – В процессе взросления, создания семьи и прочего узнала о существовании новых человеческих недостатков и благополучно обнаружила все их у себя…
– И вы так жили и практически ничем от других людей не отличались?
– Да вроде ничем особенным… Может быть, чуть меньше других люблю рассказывать о своих достоинствах…
– Я тоже не люблю! – воскликнула Маргарита. – Мне это кажется смешно или глупо! Как у Джерома К. Джерома, помните, когда Гаррис, судя по его рассказам, не страдал от качки?
– Да! – подхватила я. – Во время шторма все умирали, и на ногах всегда оставались только капитан и Гаррис, или Гаррис и помощник капитана, или только Гаррис…
Мы вместе засмеялись – "книжные девочки", бывшая и действующая, вполне понимающие друг друга.
А потом она ушла по совершенно пустому гулкому коридору вечерней поликлиники, а я смотрела ей вслед. В двери, ведущей на лестницу, Маргарита обернулась:
– Вы знаете, я ведь вам не соврала насчет "всех". Я правда рада, что все вокруг не такие. Но мне все равно немного легче, что нас с вами по крайней мере двое…
– А то! – я подмигнула ей и закрыла дверь кабинета.
Выключила лампу, села в кресло и еще долго смотрела в окно на фонарь, который светил и светил сквозь осеннюю листву.
Преступление и наказание
Мальчишка смотрел в пол, на вопросы отвечал односложно. Общаться не хотел, несмотря на все мои ухищрения. Отец, которого, как и сына, явно притащили к психологу насильно, вел себя аналогично. Фактически говорила за троих одна мать. И в голосе, и в словах ее, сквозь напористость и возмущение, отчетливо слышалась растерянность.
Что-то такое у них происходит? Не понять ничего. И с чего началось – тоже не понять. Подростковый кризис у тринадцатилетнего сына? Ну да, может быть… Но вот дочка у них росла, она сейчас взрослая уже, своим домом живет, так ведь ничего же такого, хоть и бывало, ответит там, дверью хлопнет: "Вы меня не понимаете!", но не так, понимаете, не так, она, конечно, характер показывала, но не давило это, вот что! У всех по-разному бывает? Ну да, да… А когда ж это кончится? Так же ведь жить невозможно… Что такое "это"? Да вот на языке вертится, да никак не схватить. Не писатель она и не говорун из телевизора – маляр-штукатур, бригадир. А муж – мастер на заводе, он, правда, и в институте когда-то учился, но как разговаривает – сами видите. И сын… да он вот еще недавно все рассказывал, как придет из школы и начинает – не остановить, бывало, мы с отцом смеялись даже: как миксером слова мелет, – а вот теперь замкнулся, не понять с чего. В учебе съехал. И муж тоже – то нормально с ним, то вдруг как заорет ни с того ни с сего. Раньше-то они много времени проводили, и на рыбалку, и в гараже, а теперь… Я спрашиваю их, почему так, а они оба молчат. Я мужа специально сюда привела, меня-то он не слушает, так хоть вы ему скажите: нельзя так, он же взрослый мужик, а у мальчишки сложный возраст… Он уже, глядите, и чесаться начал, прыщи ковыряет, туда инфекция попала, вздулось, даже вот резать пришлось, живот у него то и дело болит, тут вот как-то на сердце пожаловался, я вообще забеспокоилась, у меня мама от сердца умерла… Давит, давит что-то, все это чувствуют, даже дочка, когда в гости приходит, а не словить никак, не рассмотреть поближе… Может, хоть вы разберетесь?
К окончанию материного монолога у меня было две рабочих гипотезы. Первая, уже озвученная, – подростковые проблемы у мальчика Вани. Ощущаемая всеми тяжесть могла объясняться какими-то неизвестными семье запутками мальчика – денежные долги, затяжной конфликт со сверстниками, запущенная учеба, какой-то криминал, самое страшное, конечно, – наркотики. Все это объясняло внезапную замкнутость прежде общительного подростка, его проблемы со здоровьем и учебой и в какой-то степени его ухудшившиеся отношения с отцом.
Вторая гипотеза касалась уже отца семейства Ивана. У него серьезный роман на стороне. Возможно, он даже подумывает об уходе из семьи. А сын обо всем этом как-то прознал, но скрывает от матери. Возраст отца для похода налево самый подходящий – старшая дочь уже живет самостоятельно, сын тоже подрос. Но чувство вины (кажется, в первую очередь перед сыном) мужика снедает, вот он и ведет себя слегка неадекватно. Ваня тоже разрывается между любовью к отцу и жалостью к матери. Эта гипотеза как будто бы объясняла все. Но совершенно не проясняла алгоритма моих действий. Не могла же я спросить у насильно притащенного в детскую поликлинику Ивана: "Скажите, пожалуйста, а у вас есть любовница?" То есть спросить-то я, конечно, могла, но что он мне ответит? Хмурый Ваня тоже явно на контакт по такому деликатному вопросу не пойдет… Рекомендовать матери внимательнее присмотреться к поведению супруга, с которым они вместе уже около четверти века? Тоже какая-то сомнительная рекомендация…
И я пошла по пути наименьшего сопротивления – решила сначала отработать первую гипотезу. Мать, видимо, реально устала от "ощущения нависшей угрозы" (так называют это психологи) в семье и действовала быстро и решительно. Конфликт в школе и во дворе отрицали все опрошенные (друзья Вани, учителя и т. д.), с учебой все оказалось не блестяще, но вполне приемлемо, прогулов не было, непонятных отлучек из дома тоже, тест на наркотики отрицательный. Оставался все тот же гипотетический внутрисемейный конфликт. На всякий случай я спросила о прародителях. Бабушка со стороны матери умерла "от сердца" (это я уже знала), отец давно женился снова и с семьей дочери встречается два раза в год, на дни рождения внука и внучки. Дед со стороны отца пил по-черному и как-то нелепо погиб, когда Иван был подростком. Мать Ивана и по сей день живет в их родном маленьком городке; дети, когда были маленькими, иногда ездили к бабушке на каникулы. Как у Ивана с алкоголем? На праздник – одна или две рюмки водки, и все. Не уважает он это, в детстве насмотрелся. И тут не за что зацепиться…
Ваня между тем, кажется, поверил, что я действительно хочу помочь матери разобраться в происходящем, и слегка оттаял.
– Ваня, – сказала я. – Подростков обычно считают деревянными, но они бывают очень наблюдательными и видят и слышат то, что вовсе не предназначено для их глаз и ушей… И то, что они видят и слышат, им бывает иногда очень трудно понять и принять, особенно если это касается самых близких для них людей…
– Это вы про что? – спросил мальчик. – Про материного любовника дядю Пашу, что ли? – я молча открыла и снова закрыла рот. – Так они уже разбежались давно, – успокоил меня Ваня. – Как тот объект сдали, так у них и кончилось все. Отец и не узнал ничего.
– А у отца? – я решила, что играть в дипломатию больше не стоит.
– У отца сейчас никого нет, – твердо сказал Ваня. – У него просто крыша едет. Отчего – я не знаю. Но это точно из-за меня, я же чувствую…
Я ничего не понимала. Несколько раз нарисовала на листочке кружочки, обозначающие всех известных мне персонажей (включая дядю Пашу), соединила стрелочками так и так… Ничего не выходило. Есть еще кто-то, кто мне неизвестен? Может быть, муж дочери, конфликт Ивана с ним? Но тогда при чем тут Ваня?..
В поисках инсайта все автоматически обращаются к своим сильным сторонам. Художник берется за кисть, писатель – за перо… Я – возрастной психолог. Если последовательно пройтись по их онтогенезам… И вот!
Мой вопрос матери: сколько лет было Ивану, когда погиб его отец?
Ее ответ: 13.
* * *
– Мальчишка ничего не понимает, – сказала я Ивану. – И у него идет соматизация тревоги. По линии жены – заболевания сердечно-сосудистой системы. У нее тяжелая физическая работа. Она на пределе. Вы хотите остаться вдовцом с больным сыном?
– О чем вы вообще говорите? – в голосе нет возмущения, агрессии, только холодная тяжесть. Ассоциация с могилой.
– Как погиб ваш отец?
Пауза. Пауза. Пауза… Даже занавески в кабинете тяжело обвисли…
– Я его убил.
Ну вот. Докопалась. И что ты теперь будешь с этим делать?!
– Говорите, Иван. Да говорите же, черт бы вас побрал!!
– Он пил. Когда пьяный, бил мать, бил меня. Чем попало, как попадет. Когда я был маленький, мать меня собой прикрывала, потом – я ее. Мать два раза в больнице лежала, у меня как-то рука была сломана – он стул кинул.
– Как все случилось?
– Я заранее его и мать предупредил. Сказал: вот еще раз, и я его убью. Это называется, я потом узнавал, "преднамеренное убийство".
– Как вам удалось с ним справиться?
– Я колун взял, а он уже и на ногах не стоял.
– А потом?
– Мы с матерью его в погреб скинули и железяку под голову положили, будто разбился.
– А милиция?
– Это маленький городок. Там все всё знали. Они, конечно, поняли все, но прикрыли меня, написали "несчастный случай в состоянии алкогольного опьянения". А старший их мне сказал: ты, пацан, скорее уезжай отсюда. Тебе теперь надо так свою жизнь в узел завязать, чтобы из этого дерьма человеком вылезти, что я даже и не знаю… Я в армию ушел, потом уже туда не вернулся. Я в ВДВ служил… – кажется, он хотел показать мне татуировку, но я отрицательно помотала головой.
– А потом?
– Мать просто расцвела. Похорошела, помолодела, по службе продвинулась. А я вдруг почему-то понял, что как-то стал к ней равнодушен, хотя раньше очень любил, умереть был готов за нее. Я вспоминал, как мы с ним змея пускали. И как он учил меня на лодке грести. И еще как он за мной на дерево лазил, когда я маленьким совсем на спор залез и не мог слезть. Он стоял в последней развилке, тянул ко мне руки и говорил: прыгай, не бойся, я тебя удержу, я же сильный, я твой отец. И смеялся, чтобы мне не страшно было… Он, когда не пьяный, был смешливый очень, выдумщик и любил всякие приключения…
Иван замолчал и как-то жутко, из ворота вверх покраснел. На шее у него надулась какая-то жила, а на виске что-то задергалось. Я испугалась, что его прямо вот здесь, у меня в кабинете хватит инфаркт или инсульт, и от растерянности стала вспоминать что-то из времен гражданской обороны – оказание первой помощи. Потом сообразила, что я теперь по другому ведомству.
– Да тут теперь вообще-то много всяких разных вариантов есть! – бодро сказала я. – Только вы сейчас в таком состоянии, что не запомните, пожалуй. Поэтому берите ручку, бумажку и записывайте…
Иван, как я и предполагала, несколько оторопел от такого поворота событий. Ведь ситуация уже больше тридцати лет представлялась ему совершенно безысходной… Он тупо вертел в руках выданную мной ручку, но красная волна медленно стекала обратно.
– Ну первое, конечно, это вы идете и наконец сдаетесь ментам. Не знаю, как там по законам со сроком давности, но про вас пишут инет и газеты, все упоминают про Достоевского и Раскольникова, у вас пытаются взять интервью, что для вас с вашим складом ума уже нехилое наказание. А дальше отсидите и – на свободу с чистой совестью! Второй вариант – вы садитесь и честно, но без подробностей рассказываете сыну, что с вами такое случилось и почему вы сейчас не можете с ним нормально общаться. В конце рассказываете, как вы его любите. Это для него будет, конечно, стресс, но однократный, лучше, чем длящаяся неопределенная тревога…
– Не могу я на мальчишку…
– Так, как сейчас, – хуже всего. Решайте!
Пауза.
– А вы… вот вы теперь знаете… Вы меня осуждаете? Или думаете, что такое можно простить?
– Послушайте, я вам что, поп? – разозлилась я. – Или прямо господь бог? А может, я похожа на Сонечку Мармеладову?
– П-почему на С-сонечку? – от моего внезапного наезда Иван даже начал заикаться. – К-какая Сонечка?!
– Я всегда работаю из интересов ребенка, – отчеканила я. – У меня был папаша, который в Чечне двух мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати почти в упор убил. А они – пять его однополчан, во имя Аллаха. Не мое дело разбираться, кто из них там прав или не прав, и отпускать им грехи. Но раз уж он (или вы) решил после этого размножиться, мое дело – сделать так, чтобы жизнь его детей была по возможности комфортной и независимой от тараканов папаши. Ясно?!
– Двух мальчишек? Как мой Ванька? – задумчиво переспросил Иван. – Прямо вот так застрелил? О Господи… Ладно, я понял. Пошел думать.
– Да. И помните: самое худшее в вашем случае – оставить все как есть.
* * *
Поразмыслив, Иван твердо решил идти сдаваться. Но подумал, что непорядочно будет, если жена узнает обо всем не от него, а от следователя или из газет (я его прямо "зазомбировала" этими газетами – жена сказала, он даже пытался сам про себя статью сочинить). И накануне ночью разбудил жену и все ей рассказал. Она, как и следовало ожидать от "простой русской женщины", сначала ужаснулась, потом кинулась к нему с воплем: "Бедный ты мой, как настрадался!", а потом деловито объяснила ему, что нагружать и без того перегруженную бумажной работой милицию (женщина любила смотреть сериал "Улицы разбитых фонарей") – просто наглость с его стороны, так как посадить в результате его все равно не смогут (ему же и четырнадцати не было на момент совершения преступления), а время занятым людям тратить придется. Пусть они лучше за это время нынешнего какого-нибудь преступника поймают. А насчет отца – пусть он не думает, они сейчас же всё сделают: и в церковь сходят, и службу закажут, и на могилку съездят. А там он сам сыну всё и расскажет: и как страдал потом, и про свою семью, и про внуков, небось ему там приятно будет…
Выслушивая все это, я, психолог и атеист, думала о том, как далеко все-таки современной психотерапии до народной мудрости, складывавшейся веками.
Разговор с Ваней все-таки состоялся. Мальчику не сказали про убийство, но объяснили совпадение по датам. Отец взял на себя всю вину за недавно испорченные отношения с сыном и попросил прощения. Ваня, естественно, радостно простил. В этом месте у отца случился гипертонический криз, дальше семья очень сплоченно провела две недели у его койки в больнице, ну а потом вроде бы стали жить дальше…
Призрак бродит
Они пришли вдвоем – мальчик и девочка. Явно влюбленные друг в друга и потому (вне зависимости от реальных черт лиц и прочего) красивые до невозможности. Только увидев их, я мысленно собрала в кучку все свои ресурсы, готовая использовать их в полную силу. Постарев душой, мы любим иронизировать над подростковыми чувствами, но что у нас вообще есть красивее, нежнее и трепетнее первой любви? Раз они пришли ко мне вдвоем, значит, в их отношениях возникли какие-то проблемы. Родители против их дружбы, ссора влюбленных, в чем-то один не понял другого, не сумел найти слов, измена, которую надо простить, а может быть, она беременна?! – мысли мои катились по накатанной дорожке. Когда-то мы обсуждали всё это со своими друзьями (больше не с кем было), часами сидя на изрезанной ножами садовой скамейке и чертя в пыли тупыми носками туфель производства фабрики "Скороход". Но вот новое поколение. Они знают о существовании психологов – отлично! Я ничего не забыла и очень-очень-очень постараюсь им помочь.
Против всех моих ожиданий первым заговорил мальчик:
– Скажите, пожалуйста: отдельная, уникальная человеческая личность – это действительно самое ценное, что есть на свете?
– Н-не знаю, – опешила я, потому что только что приготовилась совсем к другому. – Тут, наверное, надо в контексте смотреть.
– Ну, мы так в гимназии на обществознании проходили, – объяснила девочка. – Права личности, все такое…
– Э-э-э… – неопределенно проблеяла я, все еще не в силах перестроиться. Эта влюбленная парочка явилась к психологу в детскую поликлинику, чтобы обсудить программу школьного курса обществознания?!
– Я у вас уже один раз была, с мамой, когда мы с братом дрались, – объяснила девочка. – Вы сказали: разделить пространство и установить правила. Нам тогда помогло…
– Ага, – я ее совершенно не помнила, должно быть, это было несколько лет назад. – А теперь?..
– Все люди равны. Никто не лучше никого, ни по каким признакам – раса, национальность, здоровье, ум, профессия, честность и т. д. Нельзя дискриминировать. Так? – упрямо наклонив голову, продолжал мальчик.
– Ну, теоретически так, – согласилась я, все еще ничего не понимая. – Но это абстракция. В реальности для каждого человека есть близкий круг – родные, друзья…
– Да. Но ведь самая близкая и касающаяся до меня личность – это я сам.
Я почувствовала ловушку и для ускорения процесса прыгнула в нее по собственной воле:
– Да.
– Вот! – мальчик вскинул на меня торжествующий взгляд. – А если я сам (личность, верховенство которой у нас в школе проходят) – высшая ценность, то, получается, к чему мне стремиться? Ублажать себя? Но я чувствую, что это неправильно. Обязательно должно быть что-то больше меня.
– Гм-м…