- Да я вот видел у вас, в кухне, кастрюльки худо полужены…
- Ах, мои светы! Вот то-то вы, ученые люди, все вам в невидаль; а кастрюльки нет недели, как лудили…
- Как лудили, Василий Сидорыч?
- Ну, известно, как лудят… я сам видел…
- Полуда полуде розь, иная полуда с двух раз сойдет, все равно что не лудили…
Меж тем блюдо за блюдом - уж какие они были, и назвать не умею, и все приправлены лимоном да сахаром; кухарка говорила, что ее так одна немка учила, говоря: "Что бы ни было, положишь лимона - пахнет, положишь сахара - сладко". Мученье мне было, да и только; возьмешь на тарелку - и противно и страшно; так и думаешь, что яда съешь - да еще и яд-то невкусный; вот уж я на хитрость пустился: режу, режу да развожу на тарелке, - а отвернется хозяин - иное и под стол; а он-то чествует, да угощает, да еще подсмеивается…
- Так-то вы, батюшка, думаете, что мы отравить вас хотим. Это, батюшка, все в вас от науки - а мы вот так просто живем, да Бог милует. Послушайте, батюшка, вы там как хотите себе судите, а я вам скажу, что, по-моему, и вовсе полуда не нужна, была бы кастрюлька чисто вымыта, зелени бы не было, а полуда только так, чтобы медный дух отбивала, ведь варенье же варят в медных тазах.
- Так, Василий Сидорыч, я с вами согласен, что если кастрюльку чисто-начисто вымыть, то без полуды можно обойтись, - да в том штука, что трудно чисто-начисто ее вымыть, а притом надобно сказать, что варенье - одно, а, например, кислое какое блюдо - совсем другое, тотчас зелень наведет, и не заметишь.
Между тем подали какой-то красный кисель, уж от него я решительно отказался, а хозяин с семьею кушает да похваливает; раза три себе на тарелку этого киселя положил, - а меж тем все надо мною подсмеивается…
- Это все, батюшка, оттого, что вы в чужих краях заморского житья насмотрелись, оттого вам все-то коренное и не нравится…
Да, в домашнем порядке нельзя иностранцам не позавидовать; вот посмотрите, и здесь они живут, которые попорядочнее; кухня у иного маленькая, с ноготок, а любо-дорого смотреть - столы белые, вымытые, на полу хоть катайся, не замараешься, все наружи - и противень, и сковорода, и ложка, и шпиговка, - каждая вещь свой гвоздичек знает; кухарка одна на целый дом, она же часто и горничная, в белой кофте, в белом чепчике, кастрюли по стенке рядком вытянуты, словно жар горят…
- Так, да ведь отчего это? Оттого, что у них уже заведенье такое, а у нас нет такого заведенья… вот и все…
- Нет, Василий Сидорыч, слава богу, начинают…
- И, батюшка, да еще много ли, - а другие-то? Скажу тебе правду-матку про полуду-то, - неужли ты думаешь, что, по твоим словам, в каждом доме так и наблюдают, как ты говоришь, давно ли полужено? да какова полуда? Да живут же, благодаря Бога, не умирают…
Видно, мое замечание о полуде тронуло за живое Василия Сидорыча; однако ж я не намерен был ему спускать, помня золотое правило одного древнего писателя: "Тот, которого ты пригласил обедать, вверяет тебе и свою жизнь и здоровье; ты обязан заботиться о том и другом, как равно и о том, чтобы он не вышел из обеда голодным; иначе ты предатель".
- Все так, Василий Сидорыч, живут, не умирают, да заболевают; иногда доктору и в голову не придет, отчего болезнь пришла…
- Что же, батюшка, по-вашему, все болезни от нелуженых кастрюль…
- Нет, не все, а большая часть… да не только болезнь, а бывает и самая смерть; вот посмотрите, в газетах как часто пишут о таких случаях…
- И, батюшка, что не пишут! Вот онамедни мне сосед читал, так мы животики себе надорвали со смеха; вишь ты, описывают, что где-то человек рыбы соленой поел, да с того и умер…
- Да ведь это действительно так и было, Василий Сидорыч: рыба-то была посолена гнилая, отчего в ней сделался такой яд, что хуже всякого другого; а по вкусу от соли не заметно; да вот, говорят, и тот, кого взяли псалтырь над мертвым читать, так же, как вы, не поверил, чтоб от рыбы такая болезнь могла приключиться, поел ее, да тоже Богу душу отдал…
- Нет уж, батюшка, этому ни за что не поверю, чтоб от соленой рыбы человек умер… это уж так предел пришел! Ну чему быть в рыбе? Ведь рыба - известно что такое, откуда в ней яду взяться…
- Да ведь и медь известно, что такое, - а налей в нее уксуса, тотчас из нее зелень выйдет, и зелень ядовитая…
Меж тем мы встали из-за стола - подали кофе; Василий Сидорыч налил на блюдечко, но не успел и половины чашки выпить, как вдруг побледнел…
- Батюшки, - кричит, - судороги в животе… ай! беда! умираю!
За ним, смотрю, - и с женой, и с детьми, которые побольше киселя поели; я тотчас смекнул, в чем дело, послал скорее за доктором, а между тем ну им лить в горло масло, молоко, что попалось под руки.
- Батюшки - что это с нами? - кричал бедный Василий Сидорыч…
- Нечего греха таить, - отвечал я, помогая ему сколько можно, - кисель был кислый, а варили-то его в нелуженой кастрюльке…
- Нет, батюшка, уж не от полуды, это не даровое, это какой-либо враг нам что-нибудь подмешал…
Между тем пришел доктор, кастрюлю осмотрели, и он подтвердил мои слова; оказалось, что кухарка деньги взяла, а лудить не отдавала, полагая, что еще продержится… Медицинских пособий описывать нечего, - скажу только, что старика с женою спасли, хоть с большим трудом, а один из детей таки умер после долгих мучений.
Ну, что же, вы думаете, с тех пор завелось ли больше порядка в доме у Василия Сидорыча? Ничего не бывало! Еще онамедни я ходил его навещать; о ребенке и отец и мать до сих пор плачут, а кастрюли все такие же, как прежде.
Здесь, кстати, расскажу вам сказочку:
Жила-была на сем свете Фабрика чугунной эмалированной посуды, кажется, она так называлась; как бы то ни было, но посуду в ней делали чудесную: кастрюльки, чайники, котлы из чугуна, и внутри покрыты некоторого рода фарфором; лудить не надобно: вари, жарь, что хочешь, - не лопается года три-четыре, всегда чисто - стоит кипятком всполоснуть; наконец, ценою впятеро дешевле против медной посуды. Эта фабрика не устояла; отчего бы так? Некто, говорят, из любопытства и филантропии являлся в разные дома и предлагал эту чудесную посуду - везде отказ. Пришел он наконец к одному управителю - человек он нравственный, добрый отец, верный супруг, почтительный сын - только денежку любил, и то говорил, что ради семейства. "Ну, что ты, - говорит, - с твоей посудою! На что нам твоя посуда, когда ее лудить не надобно? Ну, давай тысячу рублей, так возьмем…" - "Помилуйте, отец родной, да вы и всей посуды на столько не возьмете…" - "В том и дело, - отвечал эконом, - в том ее и порок, что она и дешева, и прочна, и полуды не просит, потому что я от полуды да от переплавки медных кастрюль каждый год тысячу рублей получаю; а как твоя проклятая посуда войдет в употребление, тогда где я эту тысячу рублей накоплю?" Филантроп рассердился: "Да я, - говорит, - пойду к твоим господам, пусть посмотрят да посудят, разберут на деле, какая посуда лучше…" - "А как разберут? Заставят ее испробовать? Тогда, отвечаю тебе, мы такую в твоей посуде сварим похлебку, что и ты ложки не проглотишь. Спросят: от чего? - а мы в ответ: "Да от посуды, ваше превосходительство, - железная, известно, что не годится". Тут и концы в воду; кто пойдет в кастрюльку заглядывать? Неприятно перед другими черную похлебку заварить, а я и все голосом закричат; все выдумки да новости! Так уж свет ведется".
Филантроп должен был замолчать после такой логики; фабрика остановилась; остальную посуду продали с аукциона, - счастлив, кто спохватился ее купить про запас! Теперь ни за какие деньги не найдешь, хотя многие, изведав ее качества, готовы были бы как за медную заплатить!
Милостивые государи! У меня до вас покорнейшая просьба: сделайте милость, взойдите на кровлю и прокричите хорошенько: "Эмалированная кухонная посуда не пошла потому, что мешала столовым, дворецким, поварам и кухаркам воровать!" Уверяю вас, что это для общественной нравственности будет гораздо полезнее, нежели многие вещи, которые к ней причисляются.
Лекция 33
Странная приправа к обеду Компания на акциях Простой обед у просвещенного богача
Пересмотрев тщательно все сказанное мною до сих пор касательно искусства хорошо обедать, я с удивлением заметил, что если хороший обед зависит от хорошей кухни, то хорошая кухня, в свою очередь, зависит от каких-то других довольно странных вещей.
Вспоминая, где я дурно обедал, нахожу:
1) в таком доме, где хозяин приучил своих слуг других поддевать;
2) в таком доме, где хозяйка приказывает, не подумав, можно ли приказанное исполнить;
3) в таком доме, где хозяин совершенно неуч, засел в грязь, и любо ему, не хочет выходить из нее.
Если б эти три дома были дома бедные, я бы подумал, что тут дурно обедают по бедности, а прочее так, случайное, прикладное. Так нет! Все три дома богатые, а едят в них дурно.
Что ж это значит, милостивые государи? Значит то, что для искусства хорошо обедать необходимы:
1) добросовестность;
2) распорядительность;
3) немножко просвещения.
Какая странная приправа к обеду! - не правда ли? Но я не виноват в ней, господа, право, не виноват - так вышло из самого опыта!
Такого открытия я сам не чаял, но теперь намерен на него взять привилегию и учредить компанию на акциях; акционерами у меня должны быть люди добросовестные, рассудительные и просвещенные - надеюсь, милостивые государи, что никто из вас не откажется участвовать в моей компании, тем более что она будет называться "хорошо обедающая компания", в отличие от хорошо объедающих.
Между тем для усовершенствования моего открытия я продолжаю обедать в гостях; вот вам некоторые из новых наблюдений, мною сделанных.
Скажу вам хоть про вдову Елизавету Марковну; муж ее был оптовым торговцем, езжал не раз за море, вел торговлю умную, ученую; детей учил языкам и коммерческим наукам; сам читал и книги и газеты, знал движение чужестранной торговли и по своим ученым соображениям отправлял товары за границу наверняка, а не на авось, и товары хорошие, а не те, которые живут; этих двух слов, авось и живет, Иван Петрович терпеть не мог, и в доме у него никто не смел и произносить их; от всех этих причин он из маленького сидельца обратился в богатого негоцианта; он собирался уже, оставя торговлю, приняться за обширное банкирство и доказать на деле, что не одни иностранцы могут быть важными банкирами; но, к сожалению, Иван Петрович не успел, состарился, а тому причина была вот какая: в молодости он был как многие грешные, то есть ничему не учился, да и отец его был того мнения, что наука для купца вздор, а была бы у него практика; с этой практикой отец его чуть было не обанкрутился; по смерти отца Иван Петрович обделал кое-как дела, но шло плохо; как-то довелось Ивану Петровичу, скуки ради, прочесть статейку в одном, русском журнале, где какой-то добрый человек ни с того ни с сего начал уверять, что неуч не может быть хорошим купцом; эта статейка сильно взволновала Ивана Петровича; оглянулся - видит: много времени прошло! нет нужды! Ну учиться, так, между делом, в праздное от торговли время, - а в торговле, известно, нужно и то, и се, и мало ли что, - едва Иван Петрович раскусил до зерна, отчего купцу нужна наука, едва пошла она ему впрок, как смотрит, стукнуло ему лет сорок с хвостиком; что делать, опоздал! Однако как бы то ни было, а Иван Петрович добился до того, что мильончиками ворочал, жене оставил и деньги, и богатый дом, двум сыновьям по мильону и отеческое наставление: "учиться и отнюдь не оставлять купеческого звания". Дети теперь пошли в ход, переженились, завелись своими домами и смотрят в банкиры. У одного я недавно обедал - прекрасно, нечего сказать! Всего четыре блюда, а объеденье: русские щи, английский ростбиф таял во рту, картофель к нему хрустел на зубах; бобы были такие зеленые, что глаз не хотелось отвесть так приятно. Дупели тщательно обвернуты шпеком, изжарены впросырь и грациозно положены на подсушенные ломтики хлеба, помоченные в лимонном соке. После жареного подали мармелад, какого я сроду не едал; я спросил:
- Не киевский ли?
- Нет, - отвечал хозяин, - у меня сама хозяйка делает.
- Да где же она научилась?
- Покойник батюшка ей на свадьбу французскую книжку о хозяйстве подарил, говоря своей поговоркой: "Добро тому, кто и книжки читает, и хозяйство не оставляет, потому что одно другому помогает". Вот, жена эту книжку читала, читала, да и ну по ней кое-что делать; сначала портила, а теперь у нас и соленье, и варенье, и все домашнее дома делается.
Хозяйка закраснелась от моих похвал ее доброму хозяйству, - а между тем, страх сказать, я у ней на столике, между рукодельем, заметил и модный журнал, и иностранные газеты, и новые романы, и "Отечественные записки"; и сама она была одета просто, в белом платьице, но чисто и со вкусом, и пальчики были у ней чистенькие, и ноготки подпиленные. За обедом было только две бутылки вина, оба простые, но неподмешанные, из хорошего погреба; одно - сен-жульен, другое - вен-де-грав; но красное было подогрето, а белое стояло во льду; и то и другое было пить гораздо приятнее, чем холодный шато-лафит с сандальцем и теплое шампанское с мыльцем, которыми потчевал меня всегда мой почтенный Василий Сидорыч, тот, знаете, что находил, что лудить - дело лишнее. Помню только, что для меня Григорий Иванович велел принести еще бутылку, похвастаться; то была бутылка крымского вина из казенного училища, знаете, о котором я вам когда-то говорил и которого я еще тогда не знал.
- Вот вино, - говорит Григорий Иванович, - насилу достал, так нарасхват и берут. От дорого бургонского не отличишь, особливо которое постоит в бутылке.
- Ну вот, - сказал я, - есть же способ крымскому вину быть не хуже иностранного! Казенное училище это доказало. Отчего же у других не так?
- Покойник-отец говаривал, - отвечал Григорий Иванович, - что многие люди на паре чучел ездят, из которых одна бьет и задом и передом, а другая в землю упирается; называются же они: авось да живет. В том вся и разгадка.
Покойный отец был беспрестанно на языке Григория Ивановича: "так говорил отец, так делал отец" - слышалось каждую минуту; редко встречалось мне видеть такое полное уважение к отцовской памяти; видно было, что просвещенный Иван Петрович глубоко подействовал на душу своего сына.
После обеда пришли дети Григория Ивановича, премилые ребятишки, но Григорий Иванович не позволил им обедать за общим столом, когда у него были гости. "Покойный отец говаривал, - сказал он, - что или дети мешают взрослым говорить свободно, или слышат то, чего слушать им не годится". Дети не ломались, не дичились и не лазили к гостям на колени; одеты были просто, но чисто; блузы из небеленой холстинки, белые передники с рукавами, волосы распущенные.
Я попросил хозяина показать мне свое хозяйство; мы обошли с ним весь дом; комнат немного - спальня, детская, кабинет; гостиная служила и столовою; после обеда все выходили в кабинет, а окошки и двери гостиной отворялись настежь для чистоты воздуха; вся мебель из ясеневого дерева, но очень покойная, обитая кожею и крепко налощенная; занавески ситцевые; никакой роскоши, но все чисто и опрятно; кухня - загляденье! - не вышел бы из нее. Всей прислуги: кухарка, нянька и артельщик! В кабинете хозяина несколько полок с книгами (конторские дела у него внизу, в конторе), столы, покрытые клеенкою, фортепьяно для жены и портрет отца, Ивана Петровича; на этом портрете я не заметил ни перстней, ни колец, а только внизу надпись:
То могу, что хочу;
То могу, что знаю.
- Это была любимая батюшкина поговорка! - сказал мой просвещенный мильонер.
Через несколько дней мне случилось обедать у мильонерши Лизаветы Марковны, но об этом до будущего раза…
Лекция 34
Экономка Скупость - не бережливость, и бережливость - не скупость Что значит каждую вещь на место класть и что может произойти от веревочницы • "Всем приказывала"
Лизавета Марковна самая странная женщина, которую мне только случалось встречать. Покойник Иван Петрович, сколько ни старался, никак не мог приучить ее к порядку; замуж за него она вышла уже на возрасте, переиначить ее было трудно; часто бранивал ее покойник, но за хлопотами по торговле не мог смотреть за каждым шагом ее, а она ино место не поймет, за что ее бранили, а ино место подумает, что это так, сплеча говорится, а после и забудется. Например, Иван Петрович требовал, чтобы Лизавета Марковна приказывали стол накануне, для того чтоб кухарка могла лучше исправиться, иное заготовить накануне, да и поутру раньше на рынок идти, а не оборыши покупать. Лизавета же Марковна или забудет, или вспомнит, уже ложась спать, а тут лень вставать, дом будить; думает: завтра пораньше встану, прикажу, не все ли равно, что сегодня, что завтра; а завтра Лизавета Марковна проспит, а там проснется, встанет, пойдет на лежанку с соседкой толковать, а не то просто, так, от сна отдохнуть, - лежит, лежит, да вдруг вскочит и вскрикнет: "Ах, батюшки-светы! а я обедать ничего не приказала… Авдотья! Кухарка!.." Ну весь дом тормошит, чтоб поскорее кушанье состряпать. Возвратится домой Иван Петрович - голодный, усталый, а обед не готов. "Отчего?" Барыня ничего не приказывала; а у Ивана Петровича время считанное, после обеда у него назначено для свиданья с нужным человеком, - туда-сюда, иногда и не поест, и не отдохнет порядком, сердечный, а иногда и без обеда уедет, да где-нибудь, от домашней кухни, в трактире что-нибудь перехватит. А еще у Лизаветы Марковны откуда гордость возьмется! Муж тужит, что нужного человека пропустит, а она толкует, что "обед-де кухаркино дело, а она-де не кухарка".
Наконец это так надоело Ивану Петровичу, особливо когда пошли дети, что он сказал Лизавете Марковне наотрез "ни во что не вмешиваться"; об одном только была просьба: нельзя же было, уезжая со двора, не оставить жене ключей, - вот оставит, просит поберечь, так нет! На Лизавету Марковну хозяйничанье найдет; шляется по дому, распоряжается, все путает, а между тем ключи куда-нибудь засунет; целый дом часа два ищет.
Живучи с Иваном Петровичем около двадцати годов, Лизавета Марковна таки понатерлась; смекнула, что надобно на сем свете умываться, чистое белье надевать, и одевалась она очень пристойно; мотовкой ее нельзя было назвать: она денег не сорила и даже была немножко скупенька - считала, сколько полен дров на печку пошло, огарки сбирала и потом на новые свечи меняла; одного она не могла смекнуть, зачем каждую вещь надобно на свое место класть; бывало, что ни попадется ей под руки, все раскидает - одно в углу, другое в другом; иное забудется, покроется пылью - и цело, да испорчено, а иное просто сгибнет, как гибнет в доме все, что плохо положено. Иван Петрович бранит ее за пустодомство, а она толкует, что уж нет скупее и экономнее ее в свете, что и подлинно так было, только была она скупа, а не бережлива.
Однажды Иван Петрович отдал Лизавете Марковне пакет и говорит:
- Слушай, жена, - тут бумаги все очень важные, такие важные, что и в конторе боюсь держать, и с собой возить боюсь - неравно когда второпях потеряешь; ты же все дома сидишь, побереги мой пакет; да смотри, какова пора, ни мера, сперва о детях думай, а потом и о пакете; все потеряю, с этим пакетом все наживу, а его потеряю - пропадет моя головушка; смотри же, тут и деньги, и векселя, и счеты, и все, что ни самое важное!