- Анатолий Михайлович, в какое вы меня ставите положение? Вы ведь в курсе, что Ваня давно у меня не тренируется. Он сам тренируется, он и знает не меньше, чем я, а я, возможно, для него устарел. Он меня уважает, и тренером пишет, и деньги я за тренерство получаю, а что он может теперь подумать? Что старикашке этого мало, славу ему подавай… Каждый сверчок должен знать свой шесток.
- Воля ваша. Я сформулирую вопрос по-другому. Натан Григорьевич, пожалуйста. Лев Николаевич, вы упомянули о большом опыте. Как в этой связи вы расцениваете шансы одного из самых опытных наших лыжников, олимпийского чемпиона Ивана Одинцова?
- Иван Одинцов… находится сейчас… по моему мнению… не в лучшей форме. Нет, пожалуй, так: не в самой лучшей своей форме. Но Одинцов он и есть Одинцов. Он никогда не сдаётся без боя.
- Спасибо, Лев Николаевич.
- Я ещё хотел сказать про талантливую молодёжь. Например, Рыбаков Игорь…
- Спасибо. Стоп мотор.
- Анатолий Михайлович, вы того мальчика приметили? Кому я лыжи мазал? Запомните, запишите: Рыбаков Игорь. Двадцать лет. Нет, нет, никаких авансов, только намёк. Рыбаков Игорь. Рыбак - запомните?
И позже он несколько раз возникал в поле зрения Кречетова, хоть и на почтительном отдалении; поймав же взгляд, производил жесты, имитирующие забрасывание удочки, и пятернями отсчитывал число двадцать.
Километров через десять, в ельнике, в тени, лыжня стала ходче: буран разбился о стволы и лишь задел по касательной, как бы смазал лыжню. Здесь Одинцов с Шерстобитовым достали и обошли Митю Леонтьева, динамовца, и это их порадовало: Митя ушёл в группе сильнейших; видно, и они уже сели группе на хвост. Митя их пропустил, пошёл сзади.
- Дай-кось, я поведу, - предложил Шерстобитов, когда началось безлесье, и Иван согласился, подумав, что Коля - мужик что надо. Снег продолжал падать, но редел и, ложась на старую укатанную колею, не спаивался с ней, осыпался под лыжами, мешал толкнуться в полную силу. Коля принял лидерство, чтобы всем досталось по справедливости. Идя же впереди, знал, что показывает Ивану своё скольжение, а значит, открывает, на каком участке от него сподручней оторваться. Но сейчас они были как бы одно целое, команда, состоящая из двоих, и объединяет их не цвет фуфаек и эмблем, но большее - корневое, и грех им хитрить и таиться.
Гнутые острия лыж подминали, таранили свежак, темп малость упал. Хотя и такой для многих был непосилен: на длинном тягуне они шутя объехали нескольких парней.
- Может, прибавим? - окликнул Иван Шерстобитова.
- Успеется. Далеко иттить-то.
И Иван усмотрел в его спокойствии здравый резон. А Леонтьеву не терпелось, пару раз он пристукнул носками по задникам Ивановых лыж.
- Тебя пустить? - зло спросил Иван.
Митя засмеялся и не стал больше его тревожить.
- Проигрываете две минуты! - крикнул с обочины какой-то балда-мученик, не сообразивший сказать, кому проигрывают они. Если мальцу, ушедшему среди первых, то пускай себе резвится, а коль серьёзному гонщику, бегущему среди сороковых-пятидесятых, держа в голове свой расчёт, - другой разговор.
Нелли Одинцова стояла у лыжни в новой шубе, накинутой на тренировочный костюм. Шуба была американская, из искусственной цигейки, а смотрелась не в пример богаче натуральной: радуга играла на пышном ворсе. Нелли знала, что по ту сторону каната ограждения простые любители спорта указывают друг другу на неё, какая она из себя эффектная, и как наряжает её, холит знаменитый супруг. Знала, впрочем, что по эту сторону некоторые злословят о ней и об Иване. Мол, как выгнал её из номера, так и не пускает, и она ютится у Ртищевой и Шарымовой на раскладушке. Беспокоило, что Иван вышел на старт слабо отмассированный: только она знала, где у него болевые точки на дельтовидных мышцах, пояснице и икрах, и могла промять крепче, чем старик массажист, которому за это деньги платят. В спорте, как на войне; жена должна быть боевой подругой. И советчицей, и наставницей, как, например, Гликерия Бобынина своему Костику, который исключительно к ней относится, феноменально. Однажды Нелли пришла к ним в гости, Глаша стала собирать на стол и между прочим так, ненавязчиво: "Константин, у нас хлеба нет". Его ветром сдуло в булочную. Нелли тоже так попробовала - при гостях: "Иван, а ведь у нас хлеба нету". Он ухом не повёл, бесстыжий: "А пирожные есть?"
Самой непонятно, желала ли она мужу успеха или, наоборот, неудачи - чтобы дошло, как ему без неё худо. На заре их встречи она перед ним преклонялась. Поразилась, увидев, как он во время летних тренировок опоясывается брезентовым ремнём с карманами, в которых свинцовые чушки, и в этакой амуниции - бегает! по буеракам! Собралась себе похожую сшить, а он запретил: "Ты женщина, тебе родить". Трогательно до слёз. А в последнее время стал нытиком - то болит, другое мозжит, Нелли не давала ему раскисать, напоминала про мужество и долг. А как же иначе? В детдоме, в хоре, она запевала, лучше всего получалось: "Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза, я тебя провожала и слёзы сдержала, и были сухими глаза", а спорт и есть подвиг. Иван же вместо благодарности: "Дура, нет в тебе бабьей ласки и не было никогда". - "Жизнь не ласкала, вот и нету". Конечно, он избалованный: мало какая в сборной не была готова одарить его своими сладостями. И на периферии похаживал - Полина с Галкой врать не станут. Но жена, поскольку друг и опора, не должна ни его увлекать, ни сама увлекаться нарушениями режима.
Опять же: если ты муж, глава семьи, то должен в дом, а не из дома. Нелли как-то раскинула умом: "Иван, неправильно получается - за что Прокудину деньги идут? Даже премию свою для него ополовинил. А тренерскую ставку можно бы и на меня оформить - мало я для тебя делаю? Опять же и у меня тренер только формальный, меня ты фактически тренируешь". Ноль внимания, фунт презрения. Вообще до вечера - ноль слов. Не выдержала: "Ванечка, ну ты чего?" - "Ничего. Презираю хабальство".
Она - хабалка? Ну уж нет: научена, что ей положено и что не положено, что можно и что нельзя, что правильно и что неправильно, - сурово научена. Папу убили на фронте, в первый после войны год мама померла - простыла, когда остатнюю картошку из-под снега выковыривали. И попала Нелька в детдом. А там как? Не урвёшь - ходи голодная. Врывались в столовую - и "на шарап". Кому не досталось, куски под столом подбирали. Потом детдом расформировали, перевели в другой. И она по привычке, хоть от горшка два вершка, кожа да кости, - шилом сунулась в дверь столовки. Цапнула стакан компота, где больше всего гущи. Поняла - не пропадёт, местные - просто тюхи-матюхи. Во второй раз удалось, в третий - а потом - видно, они сговорились - прорвалась вовсе легко, без протыра, водит ладошкой над стаканами, выбирая, который с черносливом и без жёстких неразваристых груш. А вокруг тишина. Оглянулась: все стоят и на неё смотрят. Не смеются - смотрят. Как на оглоедку. Бросилась вон - они расступились. Она в спальне ревела, воспитательница туда обед принесла, она отказалась…
Вот так проучил её коллектив. Он великая сила. Воспитывает справедливость и чувство долга. Должна была Нелли вернуться в спорт и вернулась. Хотя Иван мечтал засадить её дома с ребёнком, как клушу. Но ведь ясли, садик - это тоже коллектив, там закаляют характер ребёнка. В выходные же Сашеньку забирают по очереди Иванов брат Алексей - в свою семью, или бездетная сестра Мария: худо ли, не коров за сиськи дёргать, а жировать в столичных чемпионских хоромах? И денег ей Иван шлёт больше чем достаточно, даже есть опаска, что забалует она Сашеньку. Хотя небось в деревню посылку за посылкой… Иван, едва вырвется в Москву, творит глупости. Например, весной привёз Саше в садик кило ранней клубники с рынка, усадил мальчика в "Волгу", стал по городу катать и смотреть, как тот кушает. Нелли, находясь в машине, поучила ребёнка: "В другой раз скажи папе: "Папа, я должен поделиться с другими детьми, одному кушать неправильно"". Так благоверный на неё - при мальчишке-то: "Молчи! Дай с сыном побыть, пропагандистка!"
Не случайно иногда проявляется в Саше индивидуализм. Например, такой случай: за неделю до Нового года Иван решил лететь со сбора в Москву. Не самовольно, но, как всегда, вынь да положь. Павел Феоктистович Быстряков вынужден был согласиться. А у Сашеньки утренник - маскарад, его назначили зайчиком. Иван ему всю ночь кроил костюмчик из новой простыни, ушки накрахмалил, хвост приделал - отрезал у Нелли помпон от шапки. А чем кончилось? Другие детишки скачут, поют про ёлочку, лишь Одинцов Саша забился в угол, как бирюк, как его папаша иногда, набычил лобастую головёнку и ни с места. Нелли сгорала со стыда: "Сашенька, ступай в хоровод, это же общественное поручение - участвовать в представлении". Иван взял мальчишку на руки, заслонил от всех. И от неё в том числе.
Неправильная у них семья.
Мимо шла вереница лыжников. Возле столика питательного пункта стоял Иван и пил из картонного стаканчика, запрокинув багровое под белым вязаным шлемом лицо с белыми от инея бровями, и кадык дёргался так судорожно, что Нелли сглотнула, непроизвольно помогая Ивану. Левая его рука была выкинута вперёд, готовая к толчку. Нелли мельком подумала, что муж и в мелочах выказывает вздорный характер: в обед сто лет этому шлему, его бы на кухонную тряпку - нет, бережёт, сам стирает и штопает…
Он повёл на неё глазами и отвернулся. Может, не заметил? Бросил стаканчик, из него плеснула, растеклась по снегу розовая муть. Разведённая донельзя даже небось некипячёной водой. А какой Нелли обычно готовила ему клюквенный морс и сама привозила на трассу подогретым, в термосе, подавала.
Иван заскользил, побежал в подъём. Лыжи немного отдавали. Стоя на месте, Нелли своими ногами ощутила, как вполовину теряется упор.
Он бежал, и она невидимо бежала с ним рядом.
Коля Шерстобитов пить не стал. Медлить не стал тоже, что было, может, и правильно, но немного обидно. По молодости лет тебе твердят, что спорт-де есть спорт, подразумевая какие-то особые правила его жизни. А что они не особые, жизнь едина, только сейчас понимаешь.
Перед тягуном, на равнине Одинцов и Леонтьев, так и державшийся за ним в следу, застряли среди вереницы лыжников, шедших мерно и тесно, шаг в шаг. Иван надсадно требовал дорогу - ещё немного, и звезданул бы кого-нибудь палкой вдоль спины.
На середине подъёма стоял в ярко-лазоревом бобриковом пальто и пыжиковой шапке - форме времён Доломитовых Альп, там эти шапки были в большой цене у иностранцев, ими наши, случалось, приторговывали - Павлик Быстряков. Когда Иван поравнялся с ним, он пригнувшись, чтобы было слышнее, затараторил:
- Три минуты проигрываешь Федотову! Федотову три минуты!
Федотов - это было серьёзно. Тимоша Федотов молодой, техничный, крепко стоит и споро бежит, его уже прочили в сборную.
Подъём был открыт солнечным лучам, лыжня здесь потемнела и заглянцевела, лыжи стали "стрелять".
Быстряков торопился вдоль обочины, уговаривая:
- Потерпи, Ваня, дальше легче пойдёт!
Одинцов знал, что легче не пойдёт: квасилось всё больше, а мазь, похоже, стёрлась до дерева. Он имел про запас коробку с твёрдой мазью-самоваркой, но решил не сбиваться с темпа до крайней нужды.
Оглянулся: Леонтьеву тоже приходилось несладко - дышал не носом, а раззявленным ртом. От форсистой динамовской шапочки по щекам тянулись синие потёки, линяла от пота шапочка, вот какую дрянь выпускают. Иванов белый шлем связала в давние времена одна добрая душа, правильная была женщина. Сколько уж лет этой шапке - восемь, девять? Нелька охотилась её постирать вместе со своим барахлом: интересно, какого бы она оказалась цвета?..
Кречетов отпустил группу обедать, настрого приказав, чтобы к часу дня, к началу финиша сильнейших, "рафик" был на месте как штык. Сам он пил жидкий кофе в судейском буфете, устроенном в передней горнице, - здесь пошумливала местная и приезжая пресса, время от времени кто-нибудь из секретариатских высовывался прицыкнуть на неё.
Сдобный, словно булочка, тассовец рассказывал о том, как один коллега путём заковыристой интриги оттеснил от зарубежной поездки другого:
- "Что это, братцы, мне анкету на аккредитацию не шлют, кажется, пора бы". А Эллочка спокойненько так: "Вова, да её уже Сева на себя заполнил, я вчера в кадры отнесла". Жалко было смотреть…
- Ну и как Сева в поездке сработал?
- Вполне прилично.
- Значит, дело не пострадало? И нечего жалеть.
- Считаешь?
- Считаю.
Кречетов мысленно спросил себя, светит ли ему на будущий год Олимпиада, и мысленно же ответил, что должна светить. Метушиться, лизаться к начальству не будем: просто телефильм надо сделать классный.
Туго подалась наружная дверь избы, в морозном облаке возник усатый газетный фотокор:
- Закурить, закурить, закурить, - крикнул с порога, потопав ножками в модных полусапожках. - Что творится на трассе! Заруба идёт - фантастика, полплёнки отщёлкал!
- Кто хоть лидирует? - лениво поинтересовался тассовец.
- Не знаю, братцы, но Ваня даёт Одинцов - красота! Я такой кадр сделал, чувствую - выставочный! Сквозь ветви и контражуром!
- Вот тебе пример борьбы за жизнь, - сказал Кречетов тассовцу. - У Одинцова нет другого выхода. Я бы на него поставил.
- Не-ет, его песенка спета. Я бы поставил на Бобынина, - сказал тассовец. - А что, старики, учиним тотошку. Ставка - пиво.
- Я бы поставил на Федотова, - сказал местный юноша и покраснел. - Федотов - наследник Одинцова.
- Заголовок уже придумал, - иронически догадался тассовец. - А приметы не знаешь - заранее нельзя.
- Это почему?
- Воробушек склюнет.
- Малыш, Ване рано писать завещание! - крикнул фотограф. - Толяна, - по-приятельски обратился он к комментатору (он ко всем обращался по-приятельски), иду к тебе в долю и удваиваю, ты везун.
И перемазался давно, и Леонтьев давно отстал - Иван не сразу заметил, что остался один. Когда это было - час назад, год ли? Казалось, сколько себя помнил, всё шёл - шаг, толчок палкой, шаг, толчок. От двадцатого примерно до сорокового километра требуется совершенный автоматизм движений, нервы надо беречь. А лучше всего - любоваться природой. Иные не поверят, что в гонке ею можно любоваться. Ивану доставляли радость и струнный сосновый Уктусский бор, росший из коренастого елового подлеска, и весело пегий, сорочий березняк под финским городом Лахти, и скалистый шведский Фалун, где только держись на обледенелых трассах, и дородный ельник австрийского Зеефельда, напоминавший родной Уктус, только там под серебром верхушек стволы - чернь, здесь же - червонное золото.
Природу любят все люди лыжной страны, основательные, немногословные, несуетливые. А неосновательные и болтуны здесь в люди не выбиваются. Страна эта словно бы и не знала пограничных столбов - земляком для Ивана был и знаменитый шведский мужик Сикстен Ёрнберг, столь сухой, ужаривший всё лишнее в теле, что лицо казалось костяным. Однажды он Ивану пояснил - доходчиво, хоть и жестами, - что летом для общей физической подготовки трудится на лесоповале: приезжай, мол, посоревнуемся, кто быстрей и ладней напилит, наколет и сложит поленницу. А Иван ответил, что, будь уверен, не отстанет. А уважительно внимавший землякам-старослужащим способный норвежский новобранец Харальд Грённинген потрогал Ивановы и Сикстеновы бицепсы и поднятыми указательными пальцами обозначил мнение, что и в таком поединке они финишируют лыжа в лыжу. И среди финнов был у Ивана дружок - Ханнес Колехмайнен, по-нашему тоже Ваня. Оригинальный товарищ - он однажды вслед за Иваном бежал, а тот всё прислушивался: чудится, что ли, с устатка, или лыжи, скользя, на самом деле издают протяжную мелодию? Оглянулся, а Колехмайнен Ваня - поёт…
Так шёл Иван, пока не стряслось то, что случается со всяким из них, но всякий раз неожиданно. Он увидел подъём, четырежды уже преодолённый, но словно внове увидел - стену ноздреватого снега, наискось пересечённую тенями деревьев, и полосы разъезженной лыжни, размазню обочин, и ощутил, что стену эту больше не осилит. Он знал, что это всего-навсего "мёртвая точка", надо её перетерпеть. Но терпеть было невмоготу. И взмолился Иван: кто там есть - на земле, под землёй, на небе? Судьба, фарт или, может, Господь Бог - тёмный лик, безмятежный взор, почерневшее от времени серебро оклада бабкиной иконы? Из каких передряг выбирался, из каких переделок, и ведь тоже казалось - конец, но вот он я, живой-здоровый. Ничего не хочу, не прошу, лишь бы шаг и ещё шаг, лишь бы добраться до близкого же, господи, белого увала, за которым голубизна.
На вершине, что была вовсе не вершиной, а лишь порогом перед новым подъёмом, вдвое длиннее прежнего, стоял, прислонясь к сосне, Коля Шерстобитов.
- Ты что? - сквозь одышку спросил Иван.
- Ногу свело, не знаю, дойду ли, - с жалобной усмешкой отозвался Коля.
- Дай разотру.
- Иди знай. Перемогусь. Было бы мне за тобой держаться. Мази нет твёрденькой?
Иван вынул из заднего кармана, протянул и зажал и холодном Колином кулаке гуталиновую коробку.
И через десяток шагов - то ли от жалости к Коле, то ли по другой, непонятной, причине - такая на него накинулась злоба на равнодушие гладкого неба и жёваных обочин, на какого-то бездельника-зеваку, весело подкрикнувшего из чащи: "Давай-давай", пуще же всего на себя, горемыку, что, не уступи ему дорогу бегущий впереди лыжник, он бы грудью его сшиб.
- Слыхал? - спросил Кречетова знакомый тассовец. - Одинцов-то лидирует. Полторы минуты разрыв. Кажется, пиво с меня. "Есть ещё порох в пороховницах" - как заголовок?
- Заранее?
- И сглазить не боюсь.
- А можно лучше. "Старая гвардия умирает, но не сдаётся".
- "Умирает" у меня вычеркнут. Гляди, вот он! Гляди, что делает, собака!
Искрой мелькнул вверху справа красный свитер. Слаломным виражом вылетел из-за леса Одинцов и рванулся вниз, широко переступая лыжами, прямо на спуске обходя двоих скользящих в низкой посадке гонщиков. От питательного пункта кинулся к нему навстречу Быстряков, крича: "Плюс полторы у Федотова, плюс две у Бобынина". Иван на ходу вырвал у него картонный стаканчик, но бросил, обдав питьём пальто Быстрякова. Вразмашку мчал вдоль стартовой поляны, вслед бежали люди, бежала новая знакомая Тамара, вертя над головой лыжной палкой, будто саблей, вопя: "Ванечка, ещё десять осталось, прибавь!"
Петля пятидесятикилометровой трассы, напоминавшая неровно выведенную восьмёрку, опоясывала и пересекала Уктусский бор. В одиночку и вереницами кружили по ней чуть более ста тружеников и мучеников (остальные, не выдержав, сошли) в разноцветных недавно, но теперь побуревших, приобретших одинаково тёмный колер рубашках. Кто-то ещё тужился занять место повыше, кто-то чаял лишь дойти. Федотов, Бобынин и Одинцов на отдалении не видели друг друга, но подсказки тренеров словно натягивали шнур, связывавший сейчас только их троих. Упругий этот шнур порвётся на финише, больно стеганув по двоим, оставив третьего в невредимости и торжестве.
Жестяной репродуктор со столба долдонил без передышки, звучали фамилии тех, кто закончил, и их результаты. К отстрадавшим своё спешили тренеры и товарищи, помогали снять лыжи, разводили по палаткам, но толпа вокруг судейской не рассасывалась, назревали главные события.
Куда, к дьяволу, запропастился "рафик"? Наконец комментатор углядел его за канатом, призвал свирепым гребком ладоней. Милицейский майор Матюнин стремглав бросился выдёргивать колья.