- Внимание, полная готовность! Натан Григорьевич, по моему сигналу берёте лыжника в начале спуска, ведёте на меня до створа! Вадим - запись по отмашке! И не вякать! Вякать дома будем.
- Ой, ноги не держат, - приникла вдруг к Кречетову Тамара. - Чем так болеть, лучше самой бежать.
- Любовь? - покосился на неё комментатор.
Она отпрянула, обожгла своими зелёными. Рыжая грива, сбитая в ком, тяжело упала на лицо, она её отхлестнула:
- А вы думали, любовь - это когда в койке? Эх, вы-ы…
Утирая шапочкой щёки, с палками под мышкой заскользила прочь - к подножию спуска. Встречать.
Лыжня сама потрясённо кидалась Ивану в ноги, и он попирал её яростно и властно. Гонщики, которых на последнем километре обгонял он уже десятками, шарахались вправо и влево от красного свитера, на плечах которого, казалось, вскипал рушившийся с ветвей снег.
Уже в финишном створе отчаянным прыжком опередил он парня, чей результат трудно будет отыскать в третьем, если не пятом десятке. И, сломавшись в пояснице, касаясь пальцами лыж, опустошённо катил ещё несколько метров.
Кто-то набросил ему на плечи полушубок. Вроде бы Быстряков. Кто-то, присев на колени, отстегнул крепления. Вроде Нелька.
С неба загремел жестяной голос:
- Финишировал Иван Одинцов, Московская область. Время… - голос преисполнился торжеством… - время заслуженного мастера спорта Одинцова два часа двадцать две минуты сорок шесть секунд!
Вокруг захлопали - сперва глухо, в варежках, потом хлёстче, потому что люди бросали рукавицы, бежали Ивана качать. Потянули назад за плечи, подхватили под спину, под колени. Он отбился:
- Рано.
- Ванечка, иди в палатку, простынешь!
Нелька, что ли?
Подошёл Федотов:
- Поздравляю, дядя Ваня.
Бобынин не подошёл, и Иван подумал, что хотя Костя рад за него больше, чем Федотов, но тоже понимает - рано.
Подошёл знакомый телевизионщик Толя:
- Иван, как говорят в народе, ты меня уважаешь?
- Ну?
- Минут через десять… Вон наша камера. Пару слов - я тебя терзать не стану. Договорились?
- Ну?
За спиной кто-то сказал:
- Теперь бы ему и уйти. Непобеждённым.
"Дудки", - подумал Иван. А сам всё слушал радио.
И вдруг оно загремело с неслыханной силой:
- Финишировал Игорь Рыбаков, Московская область! Время - два часа двадцать две минуты тридцать…
У него заложило уши, и он пошёл в палатку. Мельком увидел, как знакомый телевизионщик Толя бежит за Львом Николаевичем Прокудиным, который тоже бежит, на ходу стаскивая номер со своего мальчугана и обороняя его локтями от трусящей следом толпы. На ходу, не глядя, телевизионщик толкнул Ивана, и, не глядя же, извинился.
- Ничего, - ответил Иван. - Быват.
И уже для себя, а не для окружающих, вполголоса договорил любимую дедову поговорку:
- Быват, что и медведь летат. Когда с горы падат.
- Вы помните мой намёк? Что я давеча говорил? Игоряша, соберись, дружок, это же ответственный момент, тебя вся страна увидит!
Парень промокал варежкой лоб, от багрянца солдатская стрижка казалась совсем белёсой. Под носом светлый пух. Кого-то напоминал он Кречетову, но кого?
- Закончилась эта гонка, эта битва титанов!..
- Анатолий Михайлович, встаньте к товарищу поближе… Вадим, вы готовы? Бог мой, я опять вижу микрофон!
- Съесть мне его, что ли?
- Закончилась эта гонка, эта битва титанов! Кто ожидал такой сенсации? Девять секунд - всего-навсего - выиграл двадцатилетний Игорь Рыбаков у самого Ивана Одинцова, который - прав оказался наш недавний собеседник Лев Николаевич Прокудин - никогда не сдаётся без боя. Один человек этого ожидал - вы, Лев Николаевич, не правда ли?
- Сглазить боялся.
- Мы понимаем вас и разделяем вашу радость. А что скажет победитель? Что вы сейчас чувствуете, Игорь?
- Я чувствую, - заговорил триумфатор неожиданно спокойно и солидно, - что мне повезло. Я шёл позади Ивана Фёдоровича и равнялся на его время. Меня готовил и лыжи мне мазал Лев Николаевич, который дал мне всю функциональную и физическую подготовку и велел всю её показать. Вот я и показал.
- Стоп мотор. Молодцом, Игорь.
Но кого же он так мучительно напоминал?
Вспомнил, конечно. Странно, что не сразу.
Политзанятия в огневом взводе. "Вопросы есть?" - "Разрешите, товарищ лейтенант?" Рыбаков похож на ефрейтора с забавной фамилией Полубесов. Не лицом, но ростом (ефрейтор - правофланговый), аскетической стрижкой (несмотря на близость "дембеля", эпидемии стиляжничества не поддался), а скорее всего прямым и уверенным взглядом. "Наш сосед был арестован до войны. По пятьдесят восьмой статье, как враг народа. А сейчас мне пишут из дома, что он вернулся и полностью реабилитирован. Как это расценивать?" Спрашивает ефрейтор Полубесов.
"Это совершенно ясно. Шайка Берии творила много несправедливостей, а теперь партия восстанавливает справедливость". Ответил так, как в те годы любой лейтенант на его месте, и ефрейтор должен был удовлетвориться. Однако не удовлетворился. "Несправедливости - они в массовом масштабе происходили?" "У меня до войны, - поддержал с места один из первогодков, - дядьку посадили, что вроде овин колхозный поджёг, он на фронт попросился, в штрафбате был и кровью смыл, а война кончилась, обратно досиживай, это как?"
Политзанятия во взводе почитались образцовыми как с точки зрения охвата международной обстановки, так и явлений культуры. Кто ещё из лейтенантов мог рассказать солдатам, например, о системе Станиславского и изобразить, меняя голос и интонации, как в известном спектакле Художественного театра Чичиков торгует у Ноздрёва мёртвые души. "В шашки играют с порядочными людьми, - дребезжащий тенорок Белокурова, - а с тобой не стану". - "Не ста-анешь? - Роскошный громовой раскат Ливанова. - Порфирий! Павлушка!! Сейчас я его буду бить!!!" Хохочет личный состав, старшина расслабил ремень. Замполит батареи любил бывать на этих занятиях.
Он и тогда присутствовал. И хоть это бы учесть - не распускать бы язык. Не утерпел - щегольнул, пижон, главным образом, перед интеллигентным земляком ефрейтором.
- Вы ведь знаете, Слава, где на Кировской магазин "Чаеуправление"?
- Так точно, его вся Москва знает.
- А где находится Главная военная прокуратура, вам известно? Сколько от магазина до неё?
- Километра полтора, если не больше.
Взвод притих, до взвода ещё не дошло, куда клонится разговор. Замполит мял в пальцах незажжённую папиросу, крошил на пол табак.
- Так вот, Слава. Я сам в семь утра видел очередь в прокуратуру, и начиналась она за "Чаеуправлением". Это были родственники невинно осуждённых. С просьбами о пересмотре. Вывод делайте сами.
Вот на этом бы и кончать. Так нет.
- Слышал, как называют наше время? Эпоха позднего реабилитанса.
- А почему позднего? - спросили с места.
- А то раннего… - откликнулся давешний первогодок. - Покуль травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт.
Что стоило замполиту на миг раньше смять папиросу в комок и подняться с места? И лейтенанту, значит, подать команду "Встать"?
Всего лишь миг, но неугомонный ефрейтор успел спросить:
- Товарищ лейтенант, а товарищ Сталин знал?
Шёл пятьдесят шестой. Начало.
Взвод молча ждал.
Лейтенант мог бы и выкрутиться: ему-де лично такие вещи неизвестны. Мог бы, не роняя в глазах личного состава авторитет, произнести нечто глубокомысленно-неопределённое: например, что на этот вопрос ответит история. Однако прицельно смотрели ясные глаза ефрейтора Полубесова.
- Думаю, не мог не знать.
Пижон, пижон. "Кабы ведать, где падать, да соломки подстелить", - говаривал начштаба майор Наёлкин после неожиданной инспекторской проверки, сопровождая народную мудрость собственным, на все случаи жизни, присловьем: "Пех-хота".
Кабы ведать, служил бы себе, как медный котелок. Сейчас сам, глядишь, дослужился бы до майора. Что нет худа без добра, выяснилось позже: на необъятных наших просторах великое множество майоров, телекомментатор Кречетов - один. Никогда не стремился в военные. Поступал в театральный институт - с его-то голосом и внешними данными, с дипломом всемосковского конкурса на лучшее исполнение стихов Владимира Маяковского. "Мою крр-р-раснокожую паспорртину!" На сцене Центрального Дома работников искусств диплом ему вручал председатель жюри знаменитый актёр Боголюбов с гранитным комиссарским лицом. Удостоив гранитного комиссарского рукопожатия, Боголюбов добродушно пророкотал на ухо: "Хоть и щенок, но породистый". А вот приёмная комиссия не оцепила достоинств абитуриента.
Зато их оценил райвоенкомат. "Предлагаем зенитно-артиллерийское училище ПВО. Зенитчики - глаза и уши армии".
О, как щедро вызвездила красная смородина сад училища, какие в готическом городке водились блондинки! А пиво - лучшее в Прибалтике! Бравой наружности курсант со столичным аттестатом зрелости, призёр первенства округа по боксу, он рассчитывал служить в Ленинграде, где белые ночи, Летний сад, благоухание "Шипра" со скамеечек, на которых сухопутное гвардейское офицерство и доблестный Балтфлот обнимают ангелоподобных, но втайне страстных северных дев после посещения Александринки или Мариинки (только так, не иначе, и называют истинные театралы академические театры имени Пушкина и Кирова)… Что же вы наделали, товарищ генерал? Как на крючок, подловили на романтику. "Ты вдумайся, Кречетов, - "Кавказ подо мною, один в вышине…" А какая охота! Архаров бить будешь". Двадцать два года прожив на свете, Анатолий Кречетов никогда не видел Кавказа. "…Джаз-оркестр под управлением Цфасмана, сулит объятия черкешенок…" Одним словом - ЗакВО, что в переводе - Закавказский военный округ. Поезд пришёл ночью, встречать лейтенантов прислали грузовик. Ехали долго - и не в горы. Утром вышли из казармы, оглянулись окрест, и кто-то разочарованно протянул: "Завезли. Туши свет, бросай гранату". Равнина, пески. Знойный, ровный, душу выматывающий ветер с Каспия, по барханам скажут чёрные мотки перекати-поля.
Спустя несколько лет офицера запаса, набирающего высоту телекомментатора разыскал по телефону ефрейтор запаса Вячеслав Полубесов и пригласил в гости - в новый район - в Черёмушки. Новым был и дом - один из серых, безликих, в крупную клетку блочных швов. Квартира - маленькая, с непривычно низким потолком. "Маленькая, но своя", - сказала, сияя, седенькая мама. Обстановка невольно воссоздавала облик московской коммуналки: скрипучий, непонятным образом не развалившийся при переезде буфет, гнутые - "венские" - стулья вокруг мастодонта-стола, над которым распростёрся оранжевый абажур с бахромой. Стол был уставлен деликатесами из Елисеевского, и всё венчала бутылка коньяка пять звёздочек: прежнего командира принимали по-царски. Только отец, белый, как лунь, застенчиво ел манную кашу: у него, пояснил жестом, новые челюсти. Глаза ефрейтора сверкали гордостью за своего лейтенанта: огневой взвод пошёл бы в огонь и воду за таким командиром, особенно после того, как лейтенант пострадал за правду. Слава Полубесов учился на историческом факультете университета. "На Ленинских горах", - подчеркнула мама. За столом шёл разговор о том, о чём в те дни говорили за многими столами - о новом романе Галины Николаевой "Битва в пути". Невольно зашла речь о том, как описывалась в романе кошмарная, убийственная давка на Трубной площади во время прощания с телом Сталина, выставленным в Колонном зале. "Ходынка, боже мой", - сказала мама. "Нет, мамочка. На Ходынке гибли за пряник с отрезком колбасы. За царский подарок. А на царя было наплевать. На Трубной было массовое жертвоприношение от горя, что умер тот, кто всех нас приносил в жертву". Отец закивал одобрительно. "Когда Сталин умер, у нас весь класс плакал", - сказал Слава. "А у нас всё училище", - добавил Анатолий. "Папа, неужели и у вас там?" - "Многие", - нечленораздельно ответил старик. "А ты?" - "Я - нет". Как же не догадался лейтенант на том политзанятии, что никакого не соседа имел в виду ефрейтор? Впрочем, что бы изменила догадка? "Давайте за то, - мама приподняла рюмочку, - чтобы это больше никогда не повторилось". Отец жестом попросил налить и ему. "Папа, тебе нельзя", - сказал Слава. "За это - можно". В других одинаковых домах светилось множество окон, и там под старыми абажурами и новыми люстрами чехословацкого производства тоже поднимали тосты за новую светлую жизнь.
Один к десяти - щедрый лимит, но всё же бездумно тратить плёнку не следовало. Женская гонка на пять километров заслуживала лишь небольшой досъёмки. Доверив её Натану Григорьевичу, Кречетов выпросил у знакомого тренера лыжи, решил прогуляться вдоль дистанции
Погода изгилялась в тот день над трассой, превращая снег на открытых местах в жидкую грязь. Анатолий облюбовал пригорок на солнцепёке - грелся, загорал, А мимо карабкались, буксуя, бедные гонщицы, и лишь две-три девахи из сборной страны, располагавшие самоновейшими импортными мазями, широко и накатисто промчались в подъём, буравя, как глиссеры, воду носками лыж.
Тамару он сразу и не узнал. Матерчатый номер сбился под мышку, палки вязли, и она, кажется, ни на шаг не продвигалась вверх: шлёпала "ёлочкой", откатывалась, наступая себе самой на пятки. До него доносилось её короткое, со стоном, дыхание. Узнала ли она его, непонятно, но на мокром лице он прочёл такую мольбу, что в порыве жалости шагнул навстречу и протянул свою палку. Она впилась в кольцо, и он рывком вытащил её на подъём. Она громко шмыгнула носом, утёрла запястьем солёную влагу со вздёрнутой верхней губы и побрела дальше.
Комментатор, понятно, нарушил правила соревнований. Но его осенила идея, и, лелея её, он поспешил на поляну. Сцена - символ виделась ему, эпизод, в котором кульминация, если угодно, квинтэссенция жизни этих страстотерпцев.
- Вадим, "патефон" у нас с собой? Натан Григорьевич, будем писать синхрон!
И помчался искать на финише Тамару.
- Девонька, милая, за мной!
Бурей налетел, сгрёб, поволок.
- Сниматься, что ли? С ума вы сошли - смотрюсь, как чувырла. И кто я такая - вон, чемпионку берите. Да пустите, хоть в божеский вид себя приведу.
- Слушай и не возражай. Мне не нужен божеский вид. Вот как есть сейчас, по правде, такая… Натан Григорьевич, крупный план!.. Да не причёсывайся, умоляю!.. Вадим, ваша задача - писать, что скажет и как скажет. Без дублей, ясно?
- А если брак?
- Я отвечаю. Ближе! К ногам её лягте, чёрт бы вас драл!
- Ой, а что говорить надо?
- Томочка, радость моя, я спрошу, ты ответишь. И всё. Внимание… мотор! Тамара, по-честному, как тебе сегодня шлось?
- Ох… тяжко.
- Стоп мотор! Спасибо, Томочка. Пойдём, провожу.
…- Что такое талант? - риторически спросил Борковский. - Это вдохновение. Это экспромт. Но и мы с вами, Вадим, имеем сюрприз. Какой монтажный стык - символ! Вы, надеюсь, поняли, что я подразумеваю.
- Я-то понял, - Сельчук загадочно улыбнулся. - Неясно только, понимаете ли вы.
Он был подле камеры, когда Берковский поймал в объектив, как на склоне, прямо над стартовой поляной, некий доброхот тянул лыжницу вверх за палку, а его товарищ подсоблял снизу. Последний, как выяснилось позже, оказался шофёром автобуса для участников, рукавицы у него были замасленные, и на финиш Тигра принесла "вещественное доказательство" - пятно на заднице, на голубом эластике. Но ввиду чемпионской репутации этого постарались не заметить - заслонили, увели.
- Так чего символ? - продолжал домогаться Сельчук.
- Души нашего народа! Неужели не прониклись тем, что в том стихийном порыве всё - помощь слабому, помощь женщине, она же не всегда коня на скаку остановит… И когда мы подмонтируем этот выразительный крупный план, это "тяжко" - одно слово, но оно пронзает…
- Интересно только, - заметил Сельчук, - пронзит ли ваш монтажный стык судейскую коллегию. Вы хоть знаете, кого вы за-пе-чат-лели?
- Какая разница? Простое русское лицо…
- Да плевать им на это лицо. Там, на горке, вы запечатлели факт нарушения правил олимпийской чемпионкой Полиной Ртищевой. Ей за границей выступать, а вы её подводите под дисквалификацию. Думаете, нам это позволят?
- Мальчик! - вскричал Берковский. - Вы мальчик и вы профан в искусстве кинодокументалистики! Если бы вы, как я, работали с самим Дзигой Вертовым, вы бы знали, что кино - поэма факта!
- Валяйте, валяйте. Я погляжу, как вашу поэму примут хотя бы на уровне главной редакции.
Где продолжалась эта творческая дискуссия, чьих посторонних ушей достигла, неизвестно. Но по "Большому Уралу" поползли слухи о том, что телевизионщики подловили Польку - Тигру и намереваются ославить на всю страну. И в коридоре навстречу Берковскому разогнался галопом, взвился, точно конь на дыбы, руководитель делегации Валерий Серафимович Сычёв.
- Вы кто такой, - рявкнул он, - кино мне тут разводить? Сплетни мне тут разводить? Авторитет мне тут пачкать выдающейся спортсменки?!
Натан Григорьевич вежливо ответил, что не имеет удовольствия товарища знать, но товарищу не подчинён, а если бы и был подчинён, кричать на себя всё равно не позволит.
- Ты кому подчинён? Я не только тебе, я твоему руководству могу такую блямбу впаять в личное дело, век меня помнить будете!
- Я вас не знаю! И не хочу знать! Меня сам Эйзенштейн знал!
- Напугал! А может, ещё Блюмштейн? И Ротштейн?