- Черносотенная сволочь, - сказал Берковский. И ещё выдал полтора десятка слов такой густоты, какую употребил до этого лишь однажды. Его тогда перебрасывали с одного участка фронта на другой попутным штурмовиком. Шли хоть ближним, но тылом, пилот гнал "Ил" в авиаремонтные мастерские устранять неисправность, а заодно и за почтой, сидеть пришлось на месте бортстрелка. Но то ли лётчик слишком уклонился к западу, то ли заблудился ненормальный фриц, короче: внезапно справа вверху мелькнула среди облаков поджарая тень, и оператор заорал в переговорное устройство: "Командир, "месс" на хвосте, доверни влево!" И в согласии с боевым расчётом, требующим от воздушного стрелка защищать заднюю полусферу, припал к крупнокалиберному пулемёту. Лупил, аж машина ходуном ходила - возможно, в белый свет, как в копеечку, - и оглашал небесный простор самыми отчаянными и непечатными выражениями. Немец отстал, скрылся. Натан простодушно поведал коллегам об этом случае. И потом на всём пространстве от Баренцева до Чёрного моря фронтовые операторы потешали друг друга анекдотом, как Бер матом сбил "мессершмитт". А в стенной газете Центральной студии документальных фильмов появился шарж, изображавший хиляка в лётном шлеме и в чеховском пенсне со шнурочком, с разинутым ртом, извергающим зигзагообразные молнии, которые впиваются в борт чёрного самолёта с крестом на фюзеляже. Подпись "Непобедим на поле брани" - Натан Григорьевич счёл неостроумной.
Как бы то ни было, Валерий Серафимович Сычёв, - возможно, поражённый, подобно тому "мессу", круто развернулся и удалился.
За обедом Берковский всё не мог прийти в себя:
- Я этого так не оставлю! Кадры должны войти в фильм - это вопрос принципа!
- Вопрос вашего принципа в компетенции одного лишь Анатолия Михайловича, - заметил Сельчук.
- Но, я полагаю, он не откажется!
- И подставится? Сомневаюсь!
Комментатор, орудуя челюстями, точно жерновами, перемалывал жёсткий шницель. Сельчук был прав. Глубоко несимпатичен, но прав. Портить отношения со спортивным начальством? Подставляться (слово-то какое мерзкое!) за год до вожделенной Олимпиады? Глупо, глупо.
- Может, это само, в закадре не говорить, кто она и что? - предложил Петрович. - Чай, не футболист, не узнают.
- Кому надо, узнают, - отмёл жалкий довод Сельчук.
- Анатолий Михайлович, я думаю, двух мнений быть не может, - воззвал Берковский к комментатору.
- Не может. Эпизод не пойдёт.
- Но почему?
- Потому… что его нет в сценарии.
- Позвольте, что такое наш сценарий? Документальное произведение - это спонтанный поток жизни, который…
- Аполитично рассуждаете, - заметил Сельчук.
- Ай, оставьте клеить ярлыки! Анатолий Михайлович, я хочу всё же знать! Мы же не винтики, не то время… А если б не олимпийская, тогда бы можно? Разве она богиня, что о ней нельзя сказать правду?
- Смотря какую, - заметил Сельчук.
- Правда, учтите, одна!
- Но могут у меня быть свои соображения? - раздражённо спросил комментатор.
- Высшие?
- Да, и я не обязан с вами делиться.
- В сорок седьмом я осветителем работал, - сказал Петрович. - На фильме "Большая жизнь", серия вторая, у Лукова Леонида Давыдыча. Гигантский был мужчина, двести кило, горластый. Носил орден Ленина, никогда не снимал. А картину нам, эт само, на полку. "Почему у вас на шахте такой инструмент - лопата да каёлка?" А каким ему быть после войны, когда всё наскрозь порушено и народ себя не щадит? "Нет, - говорят, - это показывать не надо, а надо как надо - самую передовую технику". Леонид Давыдыч, царство ему небесное, спал с тела, штаны с него валились, раньше в поясе два с половиной метра было… Его к Сталину…
- Ну, и что ты хочешь этим сказать? - спросил Сельчук.
- Так, к слову. И сняли мы "Донецких шахтёров". Красивое кино получилось. Углеуборочный комбайн нам с Кузбасса пригнали.
- Я знал Леонида Давыдовича, - сказал Берковский. - Он был честный художник. И рано умер, спросите себя, почему. Но я хочу знать, изменилось время или нет?!
- Приятного аппетита, - подвёл итоги Кречетов, встал и пошёл к себе.
Томка стояла под душем.
- Томочка, а мы что знаем! Томочка, а мы всё знаем! И понимаем! И завидуем! Что на телевизор! Нас не снимают! - пела Светка Полуэктова, приплясывая на кафельном полу и лениво вытираясь полотенцем. Светка и мылась-то обычно кое-как: мазнёт, стряхнёт - готово. Антонида Данилова, которая в противоположность ей только тем всё свободное время и занималась, что холила бело-розовые свои прелести, грузно ворочалась в соседней кабинке, вся в пузыристой пене.
- Знаменитый подклеился, - сказала, отплёвывая воду. - Ты уж не теряйся, подшустри, подруга.
Томка ничего не ответила. Стояла под горячими струями, блаженно наблюдая, как роятся капелюшки воды, отскакивая от её острых сосков.
Мысли же витали далеко и возвращались к вечному вопросу: бывает ли любовь с первого взгляда только в книжках, где она выдумана, или в жизни случается тоже. А если случается, не морок ли это, не бабья ли дурь?
Ведь и чувство к Ивану Одинцову её когда-то пронзило молнией, но разряд пролетел насквозь и ушёл в землю, остались мечтания - всё равно как об артисте: он на экране, ты в зале, он совершает подвиги, прославляется или погибает, ты идёшь домой, утирая лёгкие, быстро сохнущие слёзы.
И сейчас, верно, дурь. Верно, молния. Только почему и когда ударил разряд, непонятно. Не в ответ же на поступки, придавать значение которым - всё равно что сочинять несбыточное. Ну, пожалел телевизионщик, помог на подъёме. Попадись другая, и ей бы помог. Ну, снимал на телевизор - потому что запомнил, когда помог. Такая им понадобилась - распатланная. Спросил, как ей шлось: очень голос был обволакивающий, это подкупило? Но их, наверное, учат говорить такими голосами, чтоб ты сразу вся распахнулась. Это же для публики. От девчонки одно и требовалось: "Ох, тяжко", и - как у них? - стоп мотор.
Пошёл провожать к автобусу. Она сказала, что ей надо ещё в палатку. Он - что подождёт. Она - что она долго. Он - что всё равно подождёт.
Нарочно не спешила. Без спроса хапнула из Антонидиной сумки косметичку, старательно навела марафет, распустила по плечам волосы: чем другим, а ими, огненными, тщеславилась, товарки завидовали густой блестящей меди. Возилась, а сама думала: ушёл, и бог с ним. А он не ушёл. Нёс за ней лыжи. Полуэктова высунулась из автобуса: "Заснула там, что ль?" - и осеклась. Молча, бережно приняла у него Томкино имущество, Томку же он поддержал под локоть - воспитанный. "Счастливо, Тамарочка!"
И всё. Даже не спросил, в каком номере живёт.
Но, может, то и пронзило, что не спросил? Может, неосознанно ждала, что станет он набиваться на дальнейшее. Мерила на свой аршин? Вот же Антонидушка присоветовала "подшустрить".
А он - ни слова. Только глядел вслед автобусу, долго глядел, рукавицей махал. Снежинки ложились на чёрную чёлку, так бы и погладила. Внешность, конечно, впечатляет. Не смазливенький какой-нибудь; настоящий мужчина, ладонь - лопата, не скажешь, что интеллигент, умственного труда человек. Глаза смотрят и вроде зовут…
Такую истому навеяли на неё эти мысли, что совсем упарилась под душем, сомлела. Хорошо, явились нижнереченские, злые от того, что в командном зачёте проиграли среднереченским, и в два счёта вытурили её из душевой.
В ресторане за ужином Томка забилась в уголок, чтобы, если придёт, не больно-то лезть ему на глаза. "Подумает, навязываюсь, а если сам заметит, то и хорошо". Но он не появился, и Томка с ходу, бурно и пламенно, принялась по нему скучать.
Две тысячи двести четырнадцать лыжников, конькобежцев, фигуристов и хоккеистов, проснувшись в то утро, не увидели за окнами ничего, кроме сплошной пелены тумана, услышали же редкий и мерный стук капели по карнизам, обругали погоду, а также главную судейскую коллегию, естественно, виноватую в этом безобразии.
Заместитель главного судьи неимоверным усилием воли заставил себя вылезти из-под одеяла и приступить к зарядке. Приседая с воздетыми руками, наклоняясь в тщетных попытках дотянуться кончиками пальцев до носков босых ног - варикозных, глядеть тошно, - он по привычке мысленно распределял по степени важности предстоящие заботы.
Первая - наиважнейшая: посещение биатлонного стрельбища, где намечалась сегодня гонка, хотя, шут её знает, состоится ли, если на дворе такая муть. Однако ехать надлежало, поскольку председатель комитета физкультуры, прилетевший вчера в столицу спартакиады и объехавший все базы, обнаружил, что на стрельбище мишени заедает, линия огня в буграх и колдобинах. Слова не проронил председатель. Но на лице, непроницаемом, точно забрало, старый служака прочёл гнев. А по тому, что набрякли углы рта, безгубого, словно хирургический шов, усмотрел: гнев большой.
Конечно, гнев проистекал и от бессилия: все знали - председатель прилетел прощаться. Без малого двадцать лет длилось его пребывание на посту, куда рекомендовали его Сталину Маленков и Каганович, одного уж нет, другие далече, да и всё правительство новое, руководители Тяжмаша, Легмаша, финансов, вершители военных и дипломатических дел, один физкультурный вождь засиделся. Потому ли, что участок его - не первостепенной важности, или потому, что ещё не нашёлся на это кресло деятель, более симпатичный новому хозяину. Но близок был час, "вертушка" онемела, да и сам он всё чаще полёживал в "кремлёвке".
Мало кто знал его так близко, как нынешний профессор, после фронта призванный в помощники. На его главах редела и индевела председательская шевелюра. Мало кто видел председателя в кабинете после бессонной ночи, проведённой в думах, в ожидании, и уж никто - в то страшное утро. Весна, в раскрытую форточку уползают табачные нити - верно, опять две коробки "Казбека" с вечера, - а снаружи слышится безмятежное треньканье. Там - напротив и наискосок - музыкальное училище. На столе, в корзине под столом, вороха исчёрканных бумаг, испещрённых цифрами. Председателю, помощник знает, сегодня в Кремле надлежит ответить, ручается ли он за победу на международных Олимпийских играх - первых, в которых распорядился участвовать товарищ Сталин. Помощнику не положено задавать вопросы. Помощнику не следует видеть того, что он видит, - бороздок от глаз к подбородку на мучнисто-белом лице. Помощник, отведя глаза в сторону, бесшумно кладёт на стол красную сафьяновую папку с тиснением сусального золота: "На подпись". И на цыпочках удаляется. "Посиди", - это не приказ, а просьба. И нежданное, единственное за время службы, за всю страду, откровенное: "Звонил Лаврентий Павлович. Пошутил: "Смотри, - говорит, - физкультурный бог, не ошибись. А то поедешь у нас налаживать физкультуру на Колыму"".
Уходит председатель - эпоха уходит. Нашли молодого шустрика - это в комитете каждая секретарша знает. Какая же стальная воля нужна, какое же чувство долга и ответственности, чтобы не запереться на даче, не залечь в "кремлёвку", но примчаться напоследок, орлиным взором окинуть свой верный станок, подвинтить ослабевшие гайки!
И стыдно до боли, когда напоследок так гнусно усмехнулась судьба.
Ехали вчера на стрельбище. Дорога узкая, в одну колею, обочина - снег глубокий, нетронутый, чистое поле. Целая кавалькада шла и чёрная "Волга" в голове. Впереди застрял грязный грузовик: шофёр торчит с головой в раззявленном капоте, только портки засаленные видны. Не разминуться. "Карбюратор, ядрёна шишка", - орёт. Высыпала служивая братия. Вышел председатель. Молча оценил ситуацию. Процедил: "В кювет его". И прытко кинулась орава исполнять единственно возможное оперативное указание. Хоть и хорохорился, метушился шофёр, заходился криком: "Ответите", вопил про комбикорм, грозил, дурачок, пожаловаться директору совхоза, даже мутузил по спинам. Однако, получив отпор со стороны энергичного руководителя делегации Московской области Сычёва, харкнул, плюхнулся в снег возле опрокинутого драндулета.
Проехали. Подкатили к базе. Путь был долог, председатель же немолод, и, выйдя из машины, избрал он направление движения, по-человечески понятное - к дощатому аккуратному скворечнику с недвусмысленным "М" на дверке. Уже и за ручку взялся. Но дураков не жнут, но сеют - сами родятся. В напряжённую эту минуту строевым шагом устремился к начальству бодрый верзила, прижав перчатку к смушковой полковничьей "трубе": "Товарищ председатель Комитета по физкультуре и спорту при Совете Министров СССР, докладывает главный судья соревнований!" Всё как есть доложил. И председатель вытерпел, хоть было невтерпёж - черты недвижны, но коленки жалко подрагивали. Свита едва подавляла ухмылки.
А когда старик - не по возрасту, нет, по лицу, которой к концу дурацкого рапорта вдоль и поперёк пошло морщинами-трещинами, - впал в сортир и хлопнул дверью, сопровождающие разразились реготом. Беззастенчивым.
…Заместитель главного судьи зачерпнул ложечкой из заботливо положенной женою в чемодан баночки питьевую соду. Изжога донимала не на шутку. Запил водою из-под крана. Оделся, вбил ноги в резиновые сапоги, спустился в холл. Там было пусто, у подъезда ждала машина. Хорошо, что прислали "газик", а не "Волгу": возле самых ступеней растеклась лужа, такая необъятная, что противоположный край её был сокрыт туманом. Рассеется - не рассеется, ехать - не ехать?..
Натан Григорьевич Берковский провёл бессонную ночь. Мучительно хотелось курить. От вредной привычки он отказался в мае сорок пятого - раздавил окурок о колонну рейхстага. И лишь два-три раза с тех пор горькие события побуждали его нарушить зарок. Одно такое событие произошло вчера вечером, и в номере, где он жил на пару с Сельчуком, несдержанность, нервность, желчность, которые осуждал в себе, толкали доспорить, доказать.
- Вы, надеюсь, имеете представление о наскальной живописи?
- Не хватайте со стола газету.
- Это вчерашняя.
- Я ещё не всё прочёл.
- Взгляните, прошу вас! Вот как это примерно изображали неандертальцы. Мамонт. Охотники. Окружают и разят наповал.
- Ну и что?
- А то, что они верили - будет так, как изображено. А что не изображено, того не может и быть. До вас дошёл мой намёк?
- Я хочу спать.
- А я хочу знать, - бурлил Берковский, - в этом вашем спорте, что, для победы годятся любые методы?.. Вот монтажный стол, вот корзина, чик-чик, и что мы в неё выкинули, того не было? Я хочу понять, кому нужны эти герои, если они липовые? Стране? Стране они не нужны!
- Не вам решать, что нужно стране. Очень много разговариваете. Знаете, до чего так можно договориться?
- Будьте спокойны, знаю! Могу рассказать.
- Не интересуюсь.
- Нет, вы послушайте. Возможно, вам это всё-таки пойдёт на пользу, хотя вряд ли. Когда боролись с космополитизмом, моего друга выгоняли со студии. На собрании он был почти в обмороке. И никто не подал ему воды! Я бросился к нему из зала, в президиуме сказали: "Вот и товарищ Берковский просит слова", и я сказал: "Прошу". Я сказал им, что в сорок первом году мой друг, он тоже оператор, вынес меня раненого, а потом вернулся под бомбы и вынес мою камеру.
- И довод подействовал?
- Нет! Я поплёлся на место, как побитая собака. Я сидел и думал: вот висят на сцене портреты. В том числе одного космополита с большой бородой.
- Это кого же?
- Представьте, Карла Маркса.
Сельчук подумал: к чему спорить с сумасшедшим, но губы сами собой процедили:
- Говорите, да не заговаривайтесь. Маркс основал Интернационал, а интернационализм противостоит космополитизму.
- Интернационализм, чтоб вы знали, есть единство не только идей, но и национальных культур, вам повезло не изучать латынь - ну конечно, мёртвый язык, как и древнегреческий, а если бы вы его знали, то знали бы, что космополитизм - всемирное единство. Между прочим, моего друга клеймили и как антипатриота. Так кто считал антипатриотом Карла Маркса? Бисмарк? А Ленина? Милюков?
- Интересно, вы это там тоже говорили?
- Перед моими глазами стояли жена и дети.
- Значит, уже не Карл Маркс?
- Да, вы по-своему правы, но вы безжалостно правы!
- Кто-то недавно утверждал, что правда только одна. Кстати, вас тогда тоже выперли из ЦСДФ?
- Меня выперли позже. Оказалось, что я агент ужасной организации "Джойнт" и американского империализма. Не боитесь жить рядом с агентом?
- Мне смешно. Всё, концерт окончен.
Сельчук выключил свет, и Берковский продолжил монолог мысленно, лёг - и довёл себя до бессонницы.
Ни свет ни заря он вышел из гостиницы, надеясь - наверняка тщетно, - что в такую рань открыт хоть какой-нибудь табачный киоск. Посередине лужи, а лучше сказать, пруда, торчал замызганный "газик" с пропуском на ветровом стекле, перечёркнутым косой красной надписью "Главная судейская коллегия". А на пороге возвышался монументоподобный мужчина одних с ним лет - в тёплой спортивной куртке с капюшоном и каракулевой ушанке, надетой как прямо тиара - так носят шапки бывшие военные и ответработники. Натан Григорьевич деликатно спросил:
- Ради бога, извините, у вас случайно не найдётся закурить?
- Извините, бросил. Сергей, - окликнул мужчина шофёра, - папиросы есть?
Папирос не оказалось.
- Поедем поищем. - Гостеприимным жестом мужчина указал на свой "лимузин", затем глянул на Берковского: - Ба, да как же вы в таких роскошных бурках преодолеете водную преграду?
- Охота пуще неволи.
- Нет уж, ноги промочить я вам не позволю. А ну, как говорится, гоп, ку́ме, ко мне на закорки.
- Помилуйте, это совершенно неудобно.
- Совершенно удобно, и прошу не ломаться.
Новый знакомец сгрёб оператора в охапку и зашагал в своих мокроступах по щиколотку в воде. Машина, тронувшись, извергла из-под колёс фонтаны.
В кабине разговорились. Повспоминали, какой, бывало, на фронте приходилось курить горлодёр. Был такой табак - филичёвый: крупно нарубленный, с корешками и сучками. Высадишь самокрутку, продерёт до кишок, и снова жизнь тебе улыбается.
- А сейчас нахмурилась? Съёмка срывается, товарищ оператор? Ничего - синоптики вот-вот сулят антициклон, резкое похолодание.
Столь приятен показался Натану Григорьевичу товарищ, ровесник, хлебнувший фронтового лиха, что оператор поделился с ним своими злоключениями. Тот сказал, что спортсменка, несомненно, заслуживала наказания, но, сколь это ни грустно и ни стыдно, скорее всего бы дело замяли.
- И не такое заминаем, между нами говоря.
Киоск отыскали с трудом - тускло-жёлтое пятно в тумане. Продавщица дремала, провалясь с головой в доху, и насилу поняла, чего домогается неурочный куряка. Просьба о махорке поразила её, и, шлёпая по лужам с пачкой "Беломора" в кармане, Натан Григорьевич слышал за спиной сиплое со сна предложение рулить прямиком в дурдом.
Сельчук за столом писал письма домой.
- В номере не дымить, - не оборачиваясь, предупредил сварливо.