Натан Григорьевич заперся в совмещённом санузле, присел на край ванны. Папироса была тугая, отсыревшая. Первая затяжка рашпилем прошлась по горлу - отвык; после новых чадных входов возникло подобие смутных галлюцинаций. Вился ролик плёнки, мелькали кадрики: пионеры в белых рубашках и галстуках, отдающие салют, выкликавшие нежными, округлыми ртами - тысячи "о"; они же в заношенных пальтишках, из которых едва ли не по локоть выглядывают покрытые цыпками руки, поодиночке выходят в круг и молотком разбивают глиняные копилки, высыпают копейки, гривенники, пятиалтынные - взносы на танк "Пионер Страны Советов"; они же убирают картошку, сгибаясь под тяжестью мешков. Белокурые, чернокудрые, русые шевелюры падают лохмами на пол, парикмахер трудится, не щадя машинки, студенты-добровольцы готовятся к отправке на фронт; спотыкаясь, бегут в атаку, размахивают противотанковыми поллитровками с бензином, округлены безусые юношеские губы - десятки вдохновенных "о". Наконец, совсем недавнее - набирают ход пассажирские вагоны, в окнах мелькают кепки и косынки, кумачовые лозунги. "Комсомол, тебя ждёт целина!" Сотни километров отснятой им киноплёнки, целлулоидный забор, за которым он, в общем, довольно безбедно жил, без излишних размышлений фиксируя приходящее, уходящее. "Он - это они, - думал Берковский о Сельчуке. - Он - это они. Нам бывало - хуже, кажется, некуда, но им хуже, чем нам. Мы, гаммельнские флейтисты, вели их за собою и сами не знали куда. Мы всё-таки полакомились виноградом - те, кто уцелел. У них же - оскомина".
- Дверь плотней прикройте! - крикнул Сельчук. - Воняет табачищем!
Натан Григорьевич покорно скомкал папиросу, бросил в унитаз и попытался развеять дым ладонями.
"Милый папа! - писал Вадим Сельчук. - Мои дела идут хорошо, в группе я пользуюсь уважением, работы много, устаю, но ты всегда меня учил беззаветно отдаваться работе. Я здоров, но беспокоюсь о твоём здоровье: постарайся регулярно принимать всё, что тебе прописано, а не другое, очень тебя прошу". Девушке он писал: "С каждым днём я люблю тебя всё больше, я на расстоянии чувствую, что ты в меня веришь, и эта вера помогает мне в тяжёлых испытаниях здесь. Благодаря твоей вере я добьюсь всех намеченных целей и сделаю тебя счастливой".
В то же утро вышел в сквер перед гостиницей Иван Одинцов - проверить погоду. Туман редел, снег осел, был ноздреват и тёмен, ветви деревьев мокры, в ягодах измороси. Но Иван чуял, что и погода, подобно спортсмену, проходит "мёртвую точку": к вечеру и ночи непременно переломит на мороз.
Вернулся в холл. Здесь было хоть и людно, но тихо. Понуро сидели сосредоточенные биатлонисты. Им предстояло бежать двадцать километров с карабинами за плечами, подсумками на ремнях, сбавляя четырежды ход там, где белым табуном паслась берёзовая роща, ограждавшая от ветра стрельбище. Загодя утихомиривать дыхание, чтобы не похаживал ствол, не елозила мушка, ловя чёрные концентрические круги мишени. Предстояло, коль стрельба лёжа, плашмя моститься на снег, дырявить локтями в насте точки упора; если же стоя - вдавливать в бруствер лыжи. От всего в мире отрешаться, "обрабатывая спуск". И тотчас, узнав от судьи, попал ли ты в яблочко, скосил или вообще промазал, забывать радость или огорчение, второпях вздевать ремни, хватать торчащие палки, спешить на следующий круг, думать только о беге. Нервная предстояла работа. И в холле сидели они и стояли, тихие, как перед атакой.
Иван пожал руку чемпиону мира Володе Палагину.
- Автобусов не подали, не видал? - спросил Володя.
- Нет вроде.
- На стрельбище, бают, туман - глаз выколи. Не знай - ждать, не знай нет - спать идти.
Покрутил в задумчивости дульную защёлку и вдруг разулыбался:
- Письмо из дома получил. У меньшего пацана пятый зубок прорезался.
- У тебя трое их?
- Хэх, - сконфуженно махнул рукой Володя. - Четверо.
- Ты, однако, молодец!
- Дурацкое дело нехитрое, - сказал скромно Володя. - Клавдия моя - вот она молодец. Какие мы, Ваня, мужья, сам посуди. Орден получал - ей бы, думаю, орден.
"На всё мне фарт, - подумал про себя Иван, - только не на жену".
- Меньшому моему одиннадцать месяцев, - продолжал меж тем Палагин, обрадованный, что нашёл слушателя. - Ходить не желает, а на карачках чешет - ты не поверишь: ураган. Книжка есть такая - "Маугли", я старшим своим двойняшкам в отпуске читал. И удивлялся, как это может быть, чтобы маленький пацан… там, видишь ли, какое дело, его волки скрали, и он живёт в стае с волчатами. Как же, думаю, он на четырёх, заметь, точках, всё равно что они, с ними по лесу шастает? А теперь понаблюдал - поверил. Невозможно шустрый таракан.
- Долго мы с тобой скрипеть-то ещё будем? - спросил Иван.
- Видать, уже недолго.
- Должностишку-то себе в округе приискал?
Володя был, как и Иван, армеец, по званию капитан.
- Где там! Тренировать пойду.
- Что так? Вы ведь, вятские, ребята хватские.
- Ага: семеро одного не боимся. Не тянет, Ваня, бумажки перебирать. Запятые ставить не мастак. Нет, брат, наберу деревенских мальцов, свою гвардию поставлю на лыжонки и зафитилим в леса. Милое дело!
- Может, ты и прав, - сказал Иван. - Может, и я домой подамся. Открою спортивную школу в Усть-Язьве…
- Это где такое?
- Вот-те на, - с показным удивлением пробасил Иван. - Усть-Язьву он не знает. Мировой центр. Районного значения. На реке Язьве, притоке Вишеры. Северный Вишерский Урал - отсюда рукой подать, километров тыщу. Ладно, Вова, ни пуха. Бей в туман, как в молоко, авось сметану собьёшь.
И пошёл к себе, вспоминая, с какой ласковой тоской говорил Володя о своей пацанве. Многие спортсмены рано женятся - оттого, что опостылели сборы. Всё хочется своё завести гнездо. Хотя какое там гнездо - кочевье! А настругаешь детишек - пуще мука. Особенно если старый мужик, за тридцать. У кого ещё так-то? Разве что у моряков в дальних рейсах. Много ли Сашке перепадает от отца тепла?
Заскочил как-то в Москву - именно заскочил, с самолёта на самолёт, из Златоуста в Закопане. С баулом, с лыжами. На углу в ларьке бубликами торговали, купил мальчонке парочку. Нелька, как всегда, без понятия: "Нашёл чем порадовать, они чёрствые". А Саша - он на высоком детском стульчике сидел - вцепился в сухой этот бублик, мусолит его двумя нижними, двумя верхними. Стал Ивана бубликом по руке гладить. Потом - дети они и есть дети: по полу его катал, по стене лупил и снова в рот. Нелька, дура, отобрала - мол, грязный. Сашка не заплакал, только удивился сильно.
Дома, в деревне, в детстве были у них раздоры по части соли. Дед мало солил, а бабка - щедро. Дед ей: "Гляди, недосол на столе, а пересол - он вот где, на спине" - и тюкнет легонько, для примера. Бабка намостырилась в каше, общей миске, отделять ложкой свой сектор и солить вдвое гуще. "Голова садова, - ворчал дед, - от тебя же растекается".
Вот и у Ивана с женой: вместе жить всё равно что хлебать из одной миски, и Нелькина соль, прямо сказать, непонятная в женщине чёрствость, переливается к Ивану: совсем же забросили сына…
Может, вправду, по примеру Вовы Палагина, всё побоку? Сашку под мышку да в Усть-Язьву? А Нелька - как знает. Только ведь Саша - городской пацан: саженец в неподходящей ему почве не приживается, тем более дитя…
Иван стоял, прижавшись лбом к окну, стекло приятно холодило кожу. Туман жижел, словно проступившее солнце пахтало молоко. Подъезжали автобусы, биатлонисты втискивались в них, подавая друг другу лыжи, а карабины вносили бережно, охотники за удачей, которой мысленно он им всем пожелал.
И когда в номер вошла - постучав! - жена его Нелька и сказала, чтобы он только не волновался, но ходят слухи, что на тренерском совете сомневались, заявлять ли его в эстафету, он принял весть спокойно:
- Заявят - куда денутся?
Нелли не ожидала, что он так отнесётся к её сообщению, и была разочарована. Ждала, что придётся его утешать или утихомиривать. А с другой стороны, если Галка Шарымова врёт, то, выходит, нечего Галке и Тигре перед нею, Нелли Одинцовой, высокомерничать, а уж было принялись.
Рассядутся, как квашни, вяжут: Галка - спицами мохеровый плед (это же два кило, прорва деньжищ в валюте), Полька - крючком кофточку с люрексом (всё наряжается, надеется). И "Полькина вода" нет-нет да подкусит: "Ты, Полина, горловинку вяжи мысиком, а не стойкой, у тебя шея короткая". - "У кого? У меня короткая?!" Пофырчат и помирятся. Примутся другим косточки перемывать, в особенности же Гликерии Бобыниной, называемой ими Лукерьей, Лушкой, хотя обе мизинца не стоят замечательной женщины и спортсменки.
Одинокие обе. Что радости Ртищевой от двухкомнатной квартиры сплошь в коврах, которые даже на кухне?
Нелли, кажется, впервые ощутила тоску по дому: пусть бы уж Иван, в самом деле, сходил, тогда и заживут семьёй. Квартира - тоже грех жаловаться, машина, и округ даст ему должность полегче, чтоб отдежурил и свободен. Заслужил. Сам, конечно, кланяться не станет, ну, да к ней, Нелли Одинцовой, довольно-таки неровно дышат немолодые полковники… И знать не знает Иван, сколько у жены на книжке…
Семён Павлович Теренин, тренер лыжной команды Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики, сидел на совещании среди тренеров других команд области и слушал, как руководство снимает с них стружку, ставя в пример его, Теренина Семёна Павловича. Даже в кино снимали его воспитанницу, которую он товарищам выделил. И тем заслуженно прославили как подготовленный им коллектив, так и область в целом.
Вид Семён Павлович имел нарочито скромный, но знал: завидуют ему тренеры областных сборных, мол, жук, ловчила. Перед отъездом на финал прибеднялся: приличных-де мест не видать, инвентаришко плохонький, мазей, не то что заграничных, вовсе никаких нет. Он и не претендовал, выражал понимание: всё лучшее - сборным. Просто рисовал объективную картину. И убил не двух - трёх зайцев. Первое дело получил пять пар "Ярвиненов", мази "Свикс" и "Рекс", прочий инвентарь (часть умно припрятал); второе: на фоне своих прогнозов представил нынешние успехи чудесами моральной стойкости, умения наставника вселить в учениц боевой дух; третье же и главное: внушил руководству мысль, что именно оно, руководство, оказав вовремя помощь, этот дух подкрепило. И упрочил благосклонность отцов области.
Жалел, что нет в штабном номере Леонтия Саливона, заведующего учебно-спортивным отделом областного комитета: то-то порадовался бы за друга, тем более к снабжению команды его сам руку приложил.
Разобраться, так на Семёне да на Леонтии многое держалось в среднереченском спорте - на незаметных тружениках, тёртых калачах: сколько уж начальников сменилось, они же, вековые дубы, двоились из одного корневого сплетения, вросшего на такую глубину, что попробуй выкорчуй.
Леонтий проживал в ведомственном обкомовском доме, Семён располагал пятистенком на окраине, имел на участке русскую баньку, где частенько сиживали они вдвоём. Хлестали берёзовыми вениками друг друга без жалости, ныряли нагишом в сугроб, накувыркавшись, позволяли себе. Понемногу, исключительно ради здоровья и душевности беседы.
- Хочешь жить, умей вертеться, а?
- Известное дело, - соглашался Леонтий.
- Возьмём наш профиль. Что такое, к примеру, в футболе финт? Тонкий обман противника. Можно без него?
- Никак нельзя, - соглашался Леонтий.
- Опять же в лыжах. Повезёт тебе погоду угадать, в мазь попасть, неужели ты перед противником откроешься?
- Ни в коем разе.
- Я, Леонтий, так понимаю, что в жизни, как в спорте: основной момент - тактика. И стратегия.
- И чувство локтя.
- Тут ты глубоко прав. Чтоб мы с тобой как пальцы на одной руке. Давай - за пальцы на руке.
Чокаясь лафитничками, умилялись своею дружбой и взаимовыручкой. Так Леонтий - дело прошлое - из полученной партии шерстяных, высшего олимпийского качества, тренировочных костюмов часть реализовал на стороне, хотя и по себестоимости. Квартиру получал, обставлялся. Один скандальный мастеришка об этом прознал и поднял крик: пойду-де в ОБХСС. А был это тот кавалер, что заделал "сюрприз" рыжей Лукашёвой, в чём она Семёну Павлычу и повинилась. Позвал его Семён Павлыч: "Я ей тренер, всё равно как отец, и очень рад - ладком да за свадебку". Незадачливый кавалер взъерепенился: "Поклёп!" - "Лично я в твоё положение вхожу, кто молод не бывал? - посочувствовал Семён Павлович. - Погулять ещё охота. Даже допускаю, что эта оторва сама на тебе повисла. Вот только будущая твоя тёща, хоть и слабого здоровья, но заслуженная на производстве, а характер - не приведи бог. И Семён Палыча ты пойми - обязан держать её линию". - "Не докажете!" - "Доказать - при уровне медицинской науки - не вопрос. И заруби себе на носу: допрежь, чем кидаться по-бычьи, осторожненько эдак вызнай, не малолетка ли перед тобой. Не подсудное ли дело". Козырь был фальшивый, но беспроигрышный - в ноги пал дурачок: "Палыч, не губи". - "Ладно. Только условие - рот на замок, ноги в руки - и широка страна моя родная".
Так спас он Леонтия Саливона. И Леонтий, бывало, его выручал. С таким, как Леонтий, не пропадёшь. Семён Павлович сидел довольный, тем более имел в загашнике нечто секретно проведанное о конкурентках, нижнереченских акульках.
По коридорам и лестницам гостиницы "Большой Урал" бегали, играя в прятки, маленькие девочки, наряженные спортсменками. Они подняли изрядный визг и гвалт, но дежурные их не шугали - жалели.
Выступление юных фигуристок на празднике открытия спартакиады так понравилось, что было принято решение оставить их в городе до закрытия, чтобы и на заключительном торжестве руководство и общественность вновь полюбовались нашей замечательной сменой. Особо присматривать за девочками было некому, взрослых занимали взрослые проблемы, дети состояли на довольствии к ресторане, их укладывали спать ровно в десять, гасили свет и запирали на ключ - что им ещё?
Борис Борисович Бородулин прибыл в гостиницу решать, что делать со съёмкой конькобежных соревнований. Их ввиду погоды проводили вечерами, даже за полночь, стадионные же светильники не давали нужного количества люксов, а выбить на студии мощные диги было Бородулину не по силам. Кречетов, ушедший по делам, велел коридорной дать Бородулину ключ от своего номера.
В коридоре Бэбэ был пойман одной из девчушек-фигуристок сзади за карман пиджака.
- Идите, дядя, идите, не стойте, - шептала она, спрятавшись вся, от красного бантика на макушке до белых кроссовок, за его спиной. Бэбэ медленно зашагал - совсем не туда, куда ему было нужно, - растопырив локти и надувшись, чтобы сделаться более надёжным укрытием для создания, взволнованно сопящего у него за спиной.
- Палочка-выручалочка! - наконец ликующе вскричала она, вырываясь на оперативный простор. Но миссия Бэбэ этим не исчерпалась.
Когда Кречетов вернулся к себе в номер, глазам его предстала следующая картина. Рой разноцветных бантиков трепетал над диваном и кроватью, два десятка пар глаз зачарованно таращились на Бориса Борисовича, который высился у стола над разложенной рубашками вверх колодой карт (комментатор захватил их на случай, если найдутся достойные партнёры для преферанса), и затейничьим голосом выкликал:
- Кто угадает, где спрятана… семёрка пик?
Сперва это была схватка. Двух больших, сильных, голодных зверей. Рыжие волосы перепутались с чёрными на смятой подушке, и отброшено прочь затерзанное одеяло.
Себя не помнила. Как всё вышло, забыла. Мгла, марево. Ну встретились в коридоре. Ну, в гости её, что ли, позвал, и это не обидело, не разочаровало, и неожиданным не было, напротив, долгожданным. Часа через два, а может, через четверть часа, - не вспомнить, сколько вытерпела, - пришла.
Сперва не было слов, одно дыхание: бурное, потом затихающее. Приподнявшись на локте, запустил в её огненную гриву пальцы.
- А у меня тут уже седой.
- …"Быть может, и сама ещё она не хочет знать, откуда в тёплом золоте взялась такая прядь…"
- Скоро старая буду. Спорт состарит.
…- "Он тронул это милое теперь ему навек…"
"Навек" - обожгло её.
…- "и понял, чьим он золотом платил за свой ночлег…"
Ей никто не читал стихов после этого. Никто после этого не был с ней ласков.
- Сергей Есенин? - спросила она.
- Леонид Мартынов.
- Ничегошеньки не знаю. Тайга!
- Знать не обязательно.
- А что обязательно? Чтобы тебя любили?
- Чтобы понимали, - сказал и невольно подумал о той, что в Москве уселась калачиком, скрестила ходули, подсушенные теннисом, поджаренные в Коктебеле, щёлкнула бы зажигалкой "Ронсон", выпуская струю "Мальборо" или "Кента". Не дай бог, ты ей строчку, она в ответ - лавину: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Современный светский набор… Вот возьму и женюсь на Тамаре. Эта "ноги станет мыть и ту воду пить".
- Тебе завтра стартовать? Вернее, уже сегодня…
- Ага. На десятке.
- Может, поспишь? А то будешь как варёная.
- Толенька моя сладенька! - захлебнулась она. Ну кто бы кто после всего позаботился? Одного не понимает: может, потому и бегала по лыжне как неприкаянная, что некому было вот так, обняв, спросить, не хочет ли она поспать. Неужели же спать? Но выразить этого не умела. И только сказала:
- Лучше ты сам вздремни. Мне совсем не хочется. Просто даже удивительно.
Он повернулся к ней, сграбастал тяжело, по-хозяйски. А ласкал бережно. И спросил - позаботился, о чём заботиться впору бы ей самой, не потеряй она вовсе рассудок:
- Прости, ты… не опасаешься?
- Не бойся ничего. Иди ко мне.
- Тамарочка, осторожность не помешает.
- Не опасайся.
- Знаешь, я как-то сон видел. Не то что сон. Мне это когда-то давно приснилось и иногда приходит опять. Я уж и не знаю, что причудилось, а что сам придумал… Иду, значит, мимо рынка, навстречу цыганка. "Дай, - говорит, - погадаю". И я поддался. И она мне нагадала, что сегодня у меня умрёт самый близкий друг.
- Ужас какой!
- Я пришёл домой и умер.
- Если смерть приснится, значит, судьба тебе долго жить.
- Но как бывает во сне, я и умер и не умер. Я отчётливо видел свои похороны, я произносил речь о том, какой у меня был талант, был, да не сбылся, а потом вернулся домой и стал разбирать вещи покойного. Свои то есть. Ничего толком не оставил - какие-то клочки с каракулями, мусор, в общем, черновик того, что я должен был - ну, не знаю, - создать, совершить. Я уехал. И очень далеко. Почему-то на острова Зелёного Мыса.
- Это где?
- Неважно. Я уехал на острова, куда уходит время. Оказалось, что оно не просто уходит, а уходит именно туда, и там его собирают и консервируют. В снах - вывернутое наизнанку своё правдоподобие. Время - я это понимал во сне - консервируют на случай, если его понадобится особенно много. Ну, скажем, чтобы сидеть и думать. О чём-то важном.
- А что с тобой другим в это время было, тоже снилось?