Он снова направил свет лампы на Русевича, выдвинул ящик, из которого тускло заблестела синеватая сталь парабеллума, нервно закурил сигарету. Явно стараясь подавить волнение, Кухар с минуту молчал. Наконец он обдумал фразу:
- Дурак, ты будешь играть в сборной Германии! Ты же мировой вратарь!
Почему-то именно сейчас Русевич отчетливо вспомнил, как горячо выступал Кухар на собрании их спортивного общества примерно за год до войны. Еще тогда Николай отметил, что этот шумный оратор оперировал только избитыми фразами, за которыми не чувствовалось ни собственного мнения, ни горячих чувств. Кто мог бы подумать, что за его выкриками, за его показной общественной активностью скрывался подлый предатель и трус!
Кухар еще не терял надежды уговорить Николая, привлечь его на свою сторону. Дальнейшая судьба Русевича мало его интересовала, но, если бы Николай признался в предъявленных ему обвинениях, если бы он выдал и других, Кухар наверняка получил бы поощрение в гестапо. Решив играть свою роль до конца, он снова заговорил дружеским тоном:
- Я могу тебя спасти. Только я, ты слышишь? И я хочу тебя спасти, пусть ты и не очень этого заслуживаешь. Но ты сам должен подумать о том положении, в котором оказался. Им нужны твои показания. Скажи им, кто посоветовал организовать команду и играть в красных футболках. Назови фамилии болельщиков, распределенных организаторами по секторам…
Русевич не понял.
- Какими организаторами?
- Разве ты не понимаешь какими? Не могла же вся масса народа - без организаторов - так неожиданно, так слаженно скандировать всякие призывы. Здесь же не простачки. Собрание команды у вас перед матчем было?
- А зачем нам собрание? Речи друг перед другом произносить? Помнится, это ты любил громкие речи…
- Вот видишь, ты снова пускаешься на обман. А твои друзья говорили, что такое собрание состоялось.
- Тогда можешь спрашивать у них…
Дверь распахнулась, и вошел унтерштурмфюрер Кутмайстер - чахлый пожилой человек, с изможденным лицом, с подозрительным чахоточным румянцем на щеках. В тюрьме его особенно опасались. Один заключенный рассказывал Николаю, что в прошлом Кутмайстер - рецидивист, взломщик и убийца, что он провел на каторге восемь или девять лет. С приходом нацистов к власти он был освобожден и проявил себя как неудержимый погромщик. Еще в Гамбурге он приглянулся Радомскому, и тот вызвал Кутмайстера в Киев. Здесь, как передавали, он руководил массовыми казнями советских военнопленных.
Но сейчас лицо Кутмайстера выражало такое благодушие, точно ему удалось отмолить все свои грехи. Не обратив внимания ни на Кухара, ни на Русевича, он присел на корточки возле овчарки и ласково погладил ее по загривку, потом достал из кармана тонко нарезанные ломтики колбасы - пес моментально слизнул их с ладони. Русевич невольно подумал, что этот мирно настроенный Кутмайстер нисколько не интересуется его особой. Но именно в эту минуту, не поднимаясь, эсесовец заговорил.
- Ты просишь признаний у русская свинья, как нищий - кусочек хлеб!..
Перейдя на немецкий язык, он что-то затараторил, по-видимому грозя. Кухар молчал. Он был явно напуган.
Унтерштурмфюрер выпрямился, плотно прикрыл дверь, взял за ошейник собаку. Красные пятна на его лице проступили еще ярче. Он приближался к Николаю медленно и словно нехотя и какие-то секунды изучал его пристальным, испытующим взглядом.
- Кто приказал команде играть в красных футболках? - прохрипел Кутмайстер, вплотную подтягивая к Русевичу пса. Вопрос был задан на немецком языке и обращен к переводчику. Опрокинув стул, Кухар подбежал к Николаю, схватил его за ворот рубахи и повторил вопрос.
- У нас не было иной формы, - сказал Николай. - Мы не видели в этом ничего зазорного.
- Was? - насторожился Кутмайстер. - Что он сказал?
Кухар перевел ответ Русевича. Унтерштурмфюрер отшатнулся; не только его впалые щеки - все лицо стало багровым.
- На земле Райха функционировала команда ГПУ! Да, команда агитаторов, задумавшая опозорить спортсменов немецкой армии…
Николай собрал всю свою решимость и самообладание и сказал как мог спокойно:
- Мы играли на своей земле, в своем городе и в своей форме.
Кухар поспешил перевести его слова. Унтерштурмфюрер что-то выкрикнул, сорвал с овчарки ошейник, и в то же мгновение Николая свалил сильный толчок. Падая, он почувствовал резкую боль в правом боку, потом клыки овчарки рванули его предплечье, капканом сомкнулись на кисти руки. Николай стремительно поднялся с пола и отбросил пса ударом ноги. Он схватил тумбочку и, не слыша звона разбитой тарелки, еще раз отбросил взбешенного пса. Третий удар был особенно метким - тумбочка разлетелась в щепы, собака отпрянула в сторону; в руке Николая осталась одна деревяшка.
Русевич с детства любил собак, его огромный дог всегда вызывал интерес прохожих. Николай терпеливо возился с ним, кормил, дрессировал, выводил на прогулки. Никогда не предполагал он, что встретит свой смертный час в поединке с собакой…
Овчарка была отлично выдрессирована, в ее стремительных прыжках легко распознавался расчет - она пыталась вцепиться Русевичу в горло.
Отступая вдоль стены к столу, Николай не заметил, что Кутмайстер вынул парабеллум. Еще один раз Русевичу удалось ударить собаку деревяшкой по морде. Взвизгнув, она затрясла головой, разбрызгивая кровь. Кутмайстер вскинул руку и опустил колодку парабеллума на голову Николая.
Последнее, что запомнил в эту минуту Русевич, был звериный оскал клыков у самого лица… Комната закачалась, и он провалился в ночь.
На дне ночи
Голос, который расслышал Русевич сквозь тяжкий сон, показался ему очень знакомым. Значит, в этой каменной яме он не один?! Нет ничего страшнее одиночества - теперь он это твердо знал. А ведь были дни, и еще не так давно, когда и он и Леля мечтали об уединении.
Кто-то снова позвал Николая, и Русевич пошевелился - больно заныли раны от укусов овчарки, ломило в суставах, пот заливал лицо. "Нет, - сказал он себе: - Лучше лежать без движения. Как хорошо, что кто-то развязал мне руки и прикладывает к груди мокрую тряпку… Если бы больше воды, чтобы остыло воспаленное тело… Какое было бы счастье очутиться сейчас на реке…"
Вспомнилась Десна, и Леля в моторной лодке, и вспененный след за кормой. Они тогда решили уплыть далеко вверх, разбить на безлюдном берегу палатку и пожить отшельниками. В доме у них всегда были люди - родственники, друзья, знакомые - редко удавалось побыть наедине. И каким волшебным казалось тихое раздолье реки, солнечные плесы, серебряные кудри верб, торжественное цветение белоснежных лилий.
Был знойный июль. Они выехали из дому до восхода солнца и уже на реке наблюдали величавое рождение зари. Едва миновали устье Десны, и не захотелось плыть дальше - таким уютным показался золотистый песчаный островок.
- Назовем его Островом Счастья, - увлеченно предложила Леля. - Смотри, он весь купается в заре…
- Хорошее название, - согласился Николай. - Но сначала давай построим вигвам, подстрелим бизона, поймаем щуку, сварим добычу, потом я выкурю трубку мира… В общем, как индейцы.
Она засмеялась.
- Хорошо, мой бледнолицый брат!
Они разбили палатку и принялись за рыбную ловлю. Но щука оказалась излишне осторожной, и потому пришлось обратиться к своим продовольственным запасам. Леля неспроста заметила, что этого фонда хватило бы на весь основной состав "Динамо". Откуда-то появились бойкие, смекалистые мальчишки, и Леля выторговала у них несколько рыбешек. Несмотря на солидную заправку перцем и лавровым листом, уха не получилась, но чтобы не огорчать Лелю, Николай заставлял себя есть это мутное варево и даже похвалил повариху.
За полдень жара стала невыносимой, и они укрылись в палатке. Как хорошо было уснуть на мягкой душистой траве, слушая осторожный шелест волны, певучую перекличку птиц, жужжание золотой пчелы над собранным Лелей букетом.
Проснулись, когда в искристом разливе заката как будто таяли дальние леса, и река превратилась в источник текучего света.
Вечером, сидя у костра и глядя на звездное небо, Леля вдруг сделала открытие, что им очень скучно без людей и что одиночество, к которому они так стремились, пожалуй, интересно только в мечтах. Николай согласился, и ночью они возвратились в Киев.
Многое отдал бы теперь Николай, чтобы еще единственный раз в жизни оказаться в подобном одиночестве с Лелей… Он подумал о том, что имеет счастливую способность отвлекаться мечтой. Если бы не эта способность отвлекаться, мысленно раздвигать стены тюрьмы, переносить себя в веселый круг друзей, в уже прошедшее время, пожалуй, он сошел бы с ума…
Голос, который настойчиво его звал, был радостной новостью в этом удушливом мраке. Он открыл глаза и увидел перед собой склонившегося Кузенко, его открытое, доброе лицо, и лишь при одном взгляде в эти знакомые ласковые глаза Николаю стало удивительно легко.
- Кто еще, Ваня, из наших здесь?
Чья-то рука бережно легла ему на лоб, и Русевич узнал Климко.
- Леша! И тебя мучили?..
Слезы застыли на глазах у Алексея, и вместо улыбки на лице обозначилась гримаса.
- Что они сделали с тобою, Коля? - пытаясь одолеть подступивший к горлу комок, чуть слышно выговорил Климко и вдруг затрясся от рыданий.
- Замолчи, Алексей, - угрожающе потребовал Кузенко. - Замолчи. Людей постыдись.
Русевич попытался присесть. Каждое движение было мучительно, однако, превозмогая боль, опираясь на руки товарищей, он присел на полу.
- А что они могут со мною сделать? Могут убить. Но плакать перед ними я не стану. Не хлюпкой породы.
Алексей расслышал в этих словах сдержанный упрек за слабость, которую только что проявил; он вытер рукавом глаза, виновато оглянулся. Русевич опросил строго:
- Неужели ты испугался?
Климко упрямо тряхнул головой.
- Дело не в страхе, Коля. Но помирать, как собаке, в этой дыре… Обидно это и больно.
- Иди ты к лешему, - обозлился Кузенко. - Кто заставляет нас помирать по-собачьи? Помирай, как человек!
Климко повторил насмешливо:
- Как человек!
В голосе его зазвучали мечтательные нотки:
- Мне кажется… Нет, я уверен - смерть в бою не страшна. Я, ей-богу, поклялся бы, что приму свою погибель от пули на передовой, и не дрогну, и об этой минуте не пожалею, лишь бы не помирать со связанными руками.
Щеки его задергались, нервно заморгал правый глаз.
Русевич неожиданно засмеялся; этот смех прозвучал нелепо, однако он смеялся все громче, и заключенные с опасением смотрели на него. Наконец Николай успокоился, поджал под себя ноги и, прикоснувшись рукой к плечу Климко, сказал:
- Глянул, как ты моргаешь, и вспомнилась мне одна смешная история. Но дай-ка сначала взглянуть на наш "номер-люкс". Удивительная роскошь! Только почему же нет мебели? Ах да, на день нары убираются, и обитатели этого отеля вынуждены сидеть на цементном полу. Сколько же нас здесь? Человек тридцать? А люкс, мне кажется, предназначен для двух. Ничего не поделаешь - жилищный кризис, а вернее сказать: кризис жизни…
Только теперь он заметил, какой интерес вызвало у заключенных его появление. Это не было любопытство к знаменитому спортсмену - ужас, растерянность и глубокую жалость к себе прочитал он на лицах узников. Все заключенные были киевлянами - они отлично знали свою команду, особенно Русевича, и встреча с ним в гестаповском застенке особенно потрясла их. Кто-то предложил ему моток бинта; бледный веснушчатый паренек сунул ему в руку припрятанный сухарь; кто-то поднес кружку воды. Это участие близких и незнакомых друзей и тронуло и смутно встревожило Русевича: неужели он выглядел таким жалким? Однако он не терпел жалости к себе - он считал ее оскорбительной. Если уж так сложилась судьба, что он выставлен на показ изуродованным и страшным, не уныние, не безысходность должен он принести в эту горькую семью, - нет, искру надежды и уверенности вопреки всему.
- Так вот, потешная история припомнилась мне, - начал он весело и беззаботно. - Приехал к нам в Одессу судить игру Аркадий Семенович… Помнишь его, Ваня?
- Еще бы! Он государственным тренером работал.
- Ну, сыграли мы матч и собрались поужинать в портовом ресторане. Одесситы - народ веселый: выпили по одной и сразу же повторить собираются. Аркадий Семенович перевернул свою стопочку вверх дном - и ни в какую. Больше одной, говорит, не принимаю и вам не советую, потому что впереди - игра. Наш защитник, солидный такой по комплекции, вроде Поддубного, стал его уговаривать:
- Ну Аркадий Семенович… Ну миленький… Ведь копченая скумбрия на столе!
- Нет, братцы, точка, - говорит Аркадий Семенович. - Слово мое из самой что ни есть легированной стали.
- Боже мой! - возмутился защитник. - Возможно, вы не считаете нас интеллигентами? Ну посмотрите на этих очаровательных мальчиков: они окончательно застеснялись…
За соседним столом матросы с какого-то танкера именины своего боцмана отмечали. Сначала шел между ними очень шумный разговор, а потом они негромко запели песню "Раскинулось море широко".
Только один морячок, сидевший у края стола, почему-то не пел. Мрачно насупившись, он смотрел на нас и время от времени гримасничал. Эти его необидные выходки я заметил сразу же, как только мы сели за стол, но сделал вид, что ничего не замечаю… Кривил он свою физиономию, наверное, больше часа и вдруг поднялся, подошел к Аркадию Семеновичу, цап его за волосы огромной ручищей и - по уху… Мы, конечно, встали за своего тренера, а моряки - за своего дружка. Хорошо, что милицейский патруль проходил и всех нас, рабов божьих, в отделение милиции отвезли. Дежурный спрашивает у моряка:
- Вы это за что же, гражданин, к мастеру спорта придрались? Сами, наверное, когда матч - контрамарочку на стадион добываете, а если мастер спорта кушать захотел, так вы ему настроение портите?
Матрос пуще прежнего разозлился, кулаками замахал.
- А если он мастер спорта, так что же, все ему позволено? Гляньте, он и сейчас смеется надо мной - опять подмаргивает…
Милиционер строго посмотрел на Аркадия Семеновича.
- Перестаньте моргать, гражданин… Не злите человека.
Аркадий Семенович извинился:
- И рад бы, да не могу. Болезнь у меня такая. Но обратите внимание на этого моряка: это он издевается, он мне гримасы строит!
Действительно, моряк подмигнул нашему тренеру и скорчил гримасу.
- Прекратите! - закричал милиционер. - Что за глупые шутки?
Тут вмешался старик-боцман:
- Наш Васенька болен, - сказал он, - это весь экипаж может подтвердить. Случилось, в шторм грузовая стрела сорвалась и наискось шарахнула Васеньку по башке. С тех пор у него такая причуда.
- А у меня с детства, - оправдывался Аркадий Семенович. - И все команда может подтвердить.
Милиционер внимательно посмотрел на моряка - тот сразу же скорчил ему мину; посмотрел на тренера - тот ему лукаво подмигнул. Дежурный говорит:
- Первый случай у меня за десять лет такой! Затрудняюсь, штрафовать вас или так отпустить. Пожалуй, ступайте-ка с миром.
Мы покинули отделение вместе с моряками. Очень славные оказались ребята. Как они смеялись этому случаю! Особенно кривоногий боцман - тот прямо-таки шатался от хохота.
Между прочим, Аркадий Семенович и обидчивый матрос подружились. Между ними переписка завязалась. Помнится, возвратясь откуда-то из Коломбо, матрос подарил Семенычу портсигар из слоновой кости.
Тягостная обстановка в камере разрядилась. Кто-то из заключенных удивленно сказал:
- И что за характер у человека! Он может смеяться!
Николай решил, что именно теперь настало время рассказать Алексею и Ване о предательстве Кухара. По их молчанию, по замкнутым лицам Русевич понял, как восприняли они эту новость.
- Вы еще встретитесь с Кухаром, - с горечью вымолвил Николай. - Вы должны знать, кто он.
- Теперь-то мы знаем, - глухо отозвался Кузенко, - плохо только, что поздно узнали.
- Да, - согласился Алексей. - Я, например, не мог его заподозрить. С какими речами выступал! Сколько заботы о спортсменах проявлял!
- В том-то и дело. Шакала сразу видать, змею тоже, человеку же природа создала камуфляж, не легко душу распознать. Внешне будто и добрый, и мягкий, а в душе яд.