20. Что куют в Пеникуике?
До Пеникуика нужно ехать на двух автобусах, да, точняк. Сначала нужно доехать до мостов, а потом пересесть на тот рейс, что газеты назвали "долгой и нудной поездкой через городские окраины в приютившийся у подножия Пентландских холмов, словно у мегаполиса за пазухой, шахтерский поселок". Я всегда вспоминаю эту фразу, потому что благодаря ей Пеникуик прославился, о нем написали в газете, совсем как о Нью-Йорке или еще каком-нибудь месте. Да, точно прославился. Мне нравится сидеть спереди на втором этаже и смотреть в окна, потому что так меня меньше укачивает. Точняк, но, когда за пару остановок до центра города я выхожу из автобуса и иду в сторону дома моей мамы, в район муниципальной застройки, меня все равно немного подташнивает.
Я знаю, что должен был съездить к маме еще сто лет назад, потому что она никогда не выходит из дома. Да, она вообще никогда оттуда не выходит. Она стала слишком толстой, чтобы выходить из дома, с тех пор как я закончил школу, а в последние несколько лет даже слишком толстой, чтобы вставать с кровати. За ней присматривает наша Карен. Теперь Карен тоже стала ужасно толстой, такие дела. Точняк, ужасно толстой.
Мы сидим с ней вдвоем на кухне, Карен приготовила для меня пиццу. Замороженную. Это клево.
- Клево, - говорю я.
- Ага, ты ведь всегда любил пиццу, - отвечает Карен и откусывает кусочек. - А как у Джинти дела?
Я не знаю, что ответить. Она смотрит на меня, как будто бы знает, что что-то не так.
Я не люблю, когда люди смотрят на меня так, словно знают, что что-то не в порядке. Потому что, даже если они знают, что что-то случилось, они не знают, что именно. Об этом нужно помнить. Точняк, нужно.
- Что случилось, Джонти?
А я просто смотрю на нее и говорю:
- Джинти ушла от меня.
У Карен от удивления глаза лезут на лоб.
- К другому парню?
- Не знаю. Она была с какими-то парнями в "Пабе без названия", когда налетела Мошонка, да… ага… да…
- Мне очень жаль, Джонти, - говорит Карен. - Мне всегда казалось, что вы хорошая пара.
Я на это не поведусь, потому что они встречались всего лишь один раз, у Хэнка, но так и не поладили, нет, совсем не поладили. Выглядело все это так, как будто они с Мораг сговорились против Джинти, и мне это не понравилось, точняк, не понравилось, потому что люди кучу раз сговаривались против меня и ничего приятного в этом нет, совсем ничего. А все только потому, что Джинти сказала Карен: "Знаешь, странно, что вы с Джонти брат и сестра, но при этом Джонти такой тощий, а ты просто жутко толстая". Карен это не понравилось. Точняк, совсем не понравилось. И вот теперь она смотрит на меня, и я говорю:
- Она вернется. Она уже делала так раньше, да, она уже уходила. Ага.
- Что ж, может быть, - как-то ехидно отвечает Карен.
Но я не буду с ней спорить, нет, не буду, потому что клево снова оказаться в старом доме, у мамы. Точняк, в старом доме. В доме со всеми этими китайскими собачками на камине, и здесь не только спаниели, но и мопсы, и лабрадоры, и овчарки, и джек-рассел-терьеры и все-все-все. Я всегда хотел иметь собаку, особенно после того, как умер Клинт, но Джинти говорит: "Подумай головой, на кой черт нам сдалась собака?"
Зато здесь у нас всегда стояли эти китайские собачки, их любит мама. Я всегда вспоминаю, каким был этот дом, когда я здесь жил.
- А ты помнишь Роббо и Краббо, - спрашиваю я у Карен, - тех двух канареек, точняк: Роббо и Краббо?
Карен бросает взгляд в тот угол, где раньше висела клетка.
- Да, помню, как нам пришлось от них избавиться, когда вернулся наш настоящий папа Генри, потому что они стали клевать его в грудь, - говорит она.
Да, мне было обидно, что он вернулся, потому что он заставил меня избавиться от Роббо и Краббо. Билли Маккей, это он разрешил мне завести птичек, а уже после Роббо и Краббо у меня был Стефан. Но Стефан все-таки был волнистым попугайчиком, а не канарейкой. И еще он был грустный. Я смеюсь, вспоминая, как Роббо и Краббо вцепились старику в грудь, словно питбули, и стали клевать его в соски своими острыми как бритва клювиками, точняк, смеюсь, но Карен, кажется, из-за чего-то сильно расстроилась, и вот она уже плачет.
- Что случилось?
- Он умирает. В больнице. В Королевской. Настоящий папа Генри.
- Ох! - говорю я, а сам думаю, что это всего один автобус, до больницы. Если речь о Королевской. Отсюда один автобус. А вот из Горджи - два. Билли Маккей не был настоящим папой, но он был лучше, потому что никогда меня не колотил. - Да, в больнице. В Королевской.
- Думаю, мне придется поехать и навестить его, - говорит Карен и продолжает: - Я не знаю зачем, он с нами никогда хорошо не обращался. Но дело в том, что она не может к нему поехать. - Карен указывает на лестницу, ведущую к маме. - Но ведь он никогда с нами хорошо не обращался, Джонти. Разве не так? Даже с Хэнком наш родной отец никогда не обращался хорошо. Он учил нас только плохому, да, Джонти?
- Да, да, он никогда не был хорошим отцом. Он все делал неправильно, - говорю я. - Точняк.
Лицо Карен, скрытое под светлыми волосами, совсем покраснело. Светлые волосы, да, раньше у мамы были совсем такие же.
- Он все равно наш отец, - говорит она, хотя и плачет пуще прежнего. - Что-то это все-таки значит! - Она смотрит на меня так, словно умоляет что-нибудь сказать.
Я не люблю смотреть, как девушки плачут. Вот Джинти, нужно отдать ей должное, совсем не плакса. Но Карен не такая. Постоянно плачет. Настоящий папа Генри любил говорить, что у нее глаза на мокром месте.
- В чем дело, что не так?
- Все не так в моей жизни! - всхлипывает Карен. - Я к ней привязана. - Она показывает на потолок, на мою маму, которая лежит наверху. - И меня ждет то же самое, - говорит она и разводит в стороны большими, мясистыми руками. - Посмотри, как меня разнесло! Как свинью!
- Нет, неправда!
- Да, так и есть! Никто никогда меня не полюбит!
- Полюбят, - говорю я. Но я вижу, что она мне не верит, и поэтому кладу руку ей на плечо и говорю: - Послушай, если бы я не был твоим братом, я бы тебя полюбил!
Даже не знаю, почему я сказал ей это, наверное, просто потому, что Карен добрая. Точняк, она всегда была добра ко мне, и она угостила меня пиццей, да, угостила. Когда ужасно одиноко и Джинти не разговаривает, хорошо, когда рядом есть кто-то добрый. Точняк.
Карен смотрит мне прямо в глаза и говорит:
- Пусть это тебя не останавливает… то, что ты мой брат.
Ее лицо сделалось совершенно серьезным, и мне это не нравится.
- Но у меня… то есть…
- Так ведь никто не узнает, Джонти. Если ты сделал что-то и это твой секрет, о котором никто больше не знает, это не считается плохим поступком. Как это может быть плохим поступком, если это не приносит никому вреда?
- Не считается…
- Не считается, если никто не знает. Да и кто может узнать? Кому это навредит? Мама спуститься не может. Никто не узнает. В этом-то и вся прелесть, Джонти! Никто не узнает!
- Никто… никто, точняк…
- Мне нужен парень. С тех пор как я растолстела, Брайан больше не заходит. Но ведь, оттого что я растолстела, я не перестала хотеть, Джонти…
- Не перестала…
Итак, мы перебираемся на диван, и Карен говорит:
- Только мы должны делать все очень тихо.
- Хорошо, - говорю я.
Мой грязная маленькая пипка с шишкой на конце уже затвердела, и Карен, расстегнув ширинку, берет ее в руку. Только делает она это не так мягко, как Джинти, и мне это не нравится.
А потом, с таким страдальческим выражением лица, она говорит:
- Давай, засади мне как следует, черт побери!
Я уже не рад, что ввязался, точняк, но, судя по всему, у грязной пипки другое мнение на этот счет, и Карен уже задирает юбку и снимает трусики, ее большие ляжки трясутся, как два дерущихся младенца. Я не хочу, чтобы она поднимала шум, ведь наверху лежит мама, поэтому я решаю просто быстро с этим покончить, да, я снимаю брюки и пытаюсь найти во всех этих жировых складках женскую дырку для секса. Это не так-то просто, совсем не как с Джинти, моей малышкой Джинти, но я выгибаюсь назад, толкаю, и Карен говорит:
- Не нужно меня целовать, Джонти, это же просто отвратительно, лучше сожми меня, сожми со всей силы… трахни меня, Джонти!
- Ага… - Я смотрю на кучу грязного белья на стуле, который стоит возле дивана, толкаю и сжимаю…
- Вот так, Джонти… у тебя сильные руки и большой член для такого маленького и худого парня… сильнее…
Меня беспокоит этот скрип, который издает диван. И тут я слышу маму:
- Что там такое внизу?
- ПРОС-ТО ДЖОН-ТИ… - кричит Карен.
- Отправь его наверх! Отправь его ко мне!
- ХО-РОШО… ОДНУ МИНУТУ!
- ДА ЧЕМ ВЫ ТАМ ЗАНИМАЕТЕСЬ!?
Карен начинает краснеть, как это делают многие девушки, когда они уже готовы пересечь финишную черту, как всегда называла это Джинти. "Не останавливайся, Джонти, пока я не пересеку гребаную финишную черту", - говорила она. Иногда Джинти говорит плохие слова. Мне самому такое не по душе, но еще хуже, когда так разговаривают девушки, точно, от этого одни неприятности. Но обычно я отвечал: "Да, Джинти, хорошо, да, ага, ага…" Но сейчас я с Карен, и она издает протяжный, громкий и визгливый звук. Да, вот такой звук. Да уж. Точняк.
А затем наступает тишина. Даже мама перестала кричать. Карен шепчет мне на ухо:
- Папа делал это со мной. Настоящий папа Генри, не Билли Маккей, он никогда ко мне не прикасался. Помнишь, как он вернулся в тот раз, папа Генри? Мне было лет двенадцать. Он делал это у меня в спальне, Джонти, поднимался посреди ночи. Он сказал, что не может больше с ней спать. Сказал, что теперь я женщина, потому что хожу в большую школу. Даже если я и не была женщиной, то с ним я почувствовала себя ею.
- Точняк… - говорю я, но ведь это неправильно, все это, все неправильно. Я чувствую, как что-то внутри меня страшно напрягается, ужасно напрягается, это не то умиротворенное ощущение, которое появляется, когда ты выпустил всю мерзость из затвердевшей шишки.
А Карен продолжает:
- Она была ему противна, он сам мне сказал, - говорит она и строит нехорошую гримасу, такая появляется на лице у всех в "Пабе без названия", когда они сердятся. - Вот почему он ушел в первый раз, а затем снова, уже после того, как вернулся!
Она смотрит наверх, на мою маму, тем взглядом, который я называю недобросердечным, как будто это мама во всем виновата. Но это неправда. Точняк. Потому что виноват он. Этот Генри Лоусон. Точняк. Затем Карен снова понижает голос так, что, даже по-прежнему сидя рядом с ней на диване, мне приходится напрягать слух, чтобы ее услышать.
- Он пробирался ко мне в комнату. Когда мы этим занимались, он засовывал мне в рот свой носок. Он говорил, что это было нужно на тот случай, если я издам какой-нибудь звук, но я едва могла дышать; думаю, что это просто сильнее его возбуждало… - Глаза Карен плотно сжимаются, а затем она открывает их снова.
Мне все это не нравится, теперь я чувствую себя совсем грязным.
- Иногда через тонкие стены было слышно, как она плачет, зовет его. Думаю, она знала, чем мы там занимаемся…
- Я никогда не знал…
- Тогда я была худой, не придерешься. Но теперь она заполучила назад то, что хотела. - Карен смотрит на потолок и делает двумя пальцами знак "V". - Я словно ее пленница! Я ничего не могу поделать! Я и на улицу-то почти не выхожу! Только до магазина один раз в день, и то на час!
- М-да… - говорю я и чувствую, как Карен перекатывает свое большое тело, вжимая меня в спинку дивана.
Она упирается локтем, кладет на него голову и поворачивается ко мне:
- Слушай, а если малышка Джинти не вернется? Просто вдруг так случится, не обижайся, ты мог бы вернуться сюда, а, Джонти? Помогал бы мне присматривать за мамой? У тебя была бы твоя прежняя комната, Джонти!
- Может быть, - говорю я, - но Джинти вернется.
- Может быть, - говорит она, а я встаю с дивана и иду наверх, проведать маму.
Карен приносит маме пиццу перекусить. Она порезана на множество мелких кусочков. В комнате стоит сладковатый запах и витает легкий душок тошниловки, прямо как в "Пабе без названия" по утрам. На улице день, но шторы все еще задернуты. Я вижу, что на кровати лежит какая-то большая куча. Вот на что это похоже, точняк, на большую кучу. Понять, что это моя мама, можно, только увидев два голубых глаза и почти белые седые волосы. Как будто ее всю проглотил большой слизняк и выглядывают только глаза. Она раздалась еще сильнее, точняк, так и есть.
- Здарова, мам! - Я целую ее туда, где должна быть щека.
Мама не может как следует повернуть голову, вместо этого она вращает глазами в мою сторону.
- Чем вы двое там занимались?
- Ничем, - говорит Карен, - просто угостила Джонти пиццей. Вот и тебе тоже принесла немного, уже все порезала.
- Было ужасно шумно!
- Ну, ты же знаешь Джонти! У него одни проделки на уме! Он меня защекотал. - Она смотрит на меня и смеется.
- Я думала, вы уже вышли из этого возраста, - говорит мама, по-прежнему не поворачивая своей большой головы на подушке. - Ладно, - вздыхает она, совсем запыхавшись, - там под раковиной лежат эти пластиковые мешки из магазина, - говорит она. - Ты знаешь какие, Карен.
- Ага.
- Под раковиной, мешки, Карен, пусть Джонти их заберет! Только не все, несколько, прошу тебя!
- Да он и не захочет их брать, мам, - говорит Карен.
- Почему это не захочет? - Она смотрит на Карен, потом ее глаза, посаженные в голову, как в кусок теста, поворачиваются ко мне. - Возьми их, Джонти, сынок! Пакеты всегда пригодятся!
- Хорошо, мам, - говорю я, - я знаю. Я возьму их. Возьму. Точняк, точняк.
Карен ставит поднос с тарелкой поближе к маминой голове. Мама вытаскивает из-под одеял большую мясистую руку и берет поднос. Карен помогает ей приподняться и подкладывает под спину еще подушек. Мама начинает сгребать кусочки пиццы и картошки фри в кучу и набивать ими рот.
- Вкусно, хрустят, - говорит мама, и тут она права: картошечка и пицца у Карен всегда хрустящие.
- Да, я знаю, что ты любишь, когда пицца тонкая и хрустит, - говорит Карен. - Как сухарик.
- Да… отлично хрустит… - говорит мама.
Может показаться, что для толстого человека моя мама слишком медленно ест, но в том-то и секрет: медленно, но верно, и вот она уже жутко, жутко толстая. Нужно отдать должное ее упорству, точняк, ага.
- Ну, расскажи мне, чем ты занимался, мой малыш Джонти, - спрашивает она. - Как Хэнк? Все еще живет с той нахалкой? Даже не зайдет проведать свою старую мать! Пеникуик ему уже не по чину?
И я начинаю все ей рассказывать, а Карен сидит у изголовья кровати рядом с мамой и строит мне рожицы, и я смеюсь.
- Что смешного? - спрашивает мама. - Она что там, придуривается? Карен, ты придуриваешься?
- Ничего такого я не делаю, - отвечает Карен.
Но именно этим она и занимается, поэтому мне приходится думать о том, как я засовываю в нее свою твердую шишку, чтобы мне стало стыдно и я перестал смеяться. Мне уже хочется уйти, я плохо себя чувствую. Парни из "Паба без названия" скажут, что перепихон, он перепихон и есть, да, так они и скажут. Но все не так просто, потому что с Карен все не так, как с малышкой Джинти. Джинти такая нежная и вкусно пахнет. У нее ужасно нежная кожа. Больше всего я любил просто обнимать Джинти после того, как мы сделали это, и говорить ей, что я никогда не позволю ничему плохому с ней случиться. "Ты это серьезно, Джонти?" - спрашивала она.
"Да, серьезно", - отвечал я.
"Я знаю, что серьезно", - шептала она и целовала меня. Да, у нее ужасно нежная и теплая кожа. Было суперклево.
- Помнишь, как ты начинала готовить замороженную пиццу, Карен? - спрашивает мама.
- Да… - отвечает Карен, немного краснея.
- Ты никогда не вытаскивала их из целлофанового пакета, прежде чем положить в духовку!
- Целлофановый пакет, - говорю я. - Точно, целлофановый.
- Это было давным-давно! Я была маленькой девочкой!
- Да, - говорит мама, ее лицо становится напряженным, и она как будто бы снова выглядит как мама. - Пыталась меня разыграть, сказала, что так и должно быть. А я говорю: как так? Ты же даже не вытащила ее из коробки! Джонти всегда знал, что нужно вытаскивать пиццу из коробки!
- Да, но она вытаскивала их из коробки, - говорю я, - она просто забывала снять целлофан, верно, Карен?
- Вот уж точно! - протягивает нараспев мама.
- Ну все, вот такая я бестолковая, да. Все делаю неправильно, да, - произносит со злостью Карен и выходит из комнаты.
- Карен… - говорит мама. - Пойди за ней, сынок, скажи, что это была просто шутка. Мы ведь всегда любили посмеяться, а, Джонти? Ведь мы любили посмеяться?
- Да, мам. - Я целую ее.
- Не забывай хорошо кушать, Джонти. Смотри, чтобы она тебе готовила. Та, с которой ты живешь в городе!
- Да, мам, хорошо, мам, - говорю я и спускаюсь вниз.
Слишком уж много времени прошло с тех пор, как в этом доме смеялись. Теперь все по-другому. Не поймите меня неправильно: замороженная пицца была клевая, но я рад наконец-то уйти, прихватив с собой эти пластиковые пакеты, и отправиться обратно в город. Ей-богу, рад.
Карен стоит возле дома и машет мне рукой, пока я иду вдоль улицы.
- Не забудь, Джонти, если она не вернется, твоя комната всегда свободна!
Но я притворяюсь, что не слышу ее, и не оборачиваюсь, пока не дохожу до автобусной остановки. Карен вернулась в дом, потому что от холода руки у нее становятся жуткого розового цвета. Точняк, жуткого, жуткого розового цвета. Я замечаю Фила Кросса из нашей школы, он стоит возле остановки.
- Говорят, ты теперь живешь в городе, Джонти.
- Точняк, точняк, в Горджи, ага, - говорю я. - Я теперь городской парень!
- Конченый космополит, вот кто ты теперь, Джонти, дружище!
- Точняк, космополит, ага, это я, - говорю я и замечаю приближающийся коричневый автобус; непохоже, чтобы кто-то сидел на втором этаже у лобового стекла. Клево! Да еще и Фил садится в самый конец, что тоже хорошо, потому что я не хочу ни с кем разговаривать, мне нужно подумать обо всех этих плохих вещах.
Это ужасно, точняк, ужасно, когда происходит что-то плохое. Все из-за того, что мы с Джинти какое-то время не занимались этим. Парни в таких случаях начинают объезжать все, что движется. Начинают блудить. Джинти всегда так говорила: я должна дать тебе сегодня ночью, Джонти Маккей, иначе ты будешь носиться за девчонками по всему Эдинбургу!
Но я никогда так не делал. Только в младшей школе, на детской площадке. Но это не в счет. Ага.