12
В ущелье укладывали рельсы. Подъемный кран опускал готовые блоки пути. Свистел паровоз.
Холмы были исцарапаны зубьями ковшей. А вот и экскаваторы, они полными ковшами забирали в ручье мокрую гальку.
Взрывники бурили и сбрасывали с круч ненадежные обломки скалы.
И вдоль всего этого фронта работ двигались ЗИЛ и вездеходы с брезентовым верхом.
Паромная переправа, как в стародавние времена, соединяла два берега: правый, в скалистых косогорах, и левый, в песчаных дюнах, поросших сосновым бором.
ЗИЛ въехал на паром. За ним - два вездехода. Инженеры вышли из машин. Паром пересекал реку. Пассажиры тянули трос на роликах, провисший над рекой, и особенно выделялась могучая фигура Калинушкина.
(Со своими инженерами дядя Рика привычно властен и нетерпелив. Он любит шутку и фамильярен. И если чего не хочет слышать - все знают: не слышит.)
Он спорил со Спиридоновым - тот один по праву больного, с перевязанным горлом, не помогал переправе. Сильными руками Калинушкин охотно тянул над головой трос, как бы физически подавляя Спиридонова.
Медленно наплывал левый берег с его изумительным, как утверждали в лесхозе, реликтовым сосновым бором.
- Я вам покажу, и вы не станете спорить, - говорил Калинушкин. - Мы оставим Ивану Егорычу его снежный завал, а сами поведем трассу за реку. Вот она где пойдет…
- А как же автор проекта? - стойко возражал Спиридонов.
- То, что я предлагаю, это его вариант, вот ей-богу!
- Прошлогодний.
- Но ведь на чертежах подпись министра!
- Изыскатели нашли, что по косогору вести короче, дешевле.
- Вот и затоварились! Белым снегом.
- Летягин ищет, как сделать движение поездов безопасным. Сейчас все решается на Чалом Камне.
- Там еще начать да кончить.
- А этот сосновый бор? - не сдавался Спиридонов. - Вы видите: вековые деревья. Они погибнут.
Наплывал берег, сосновые кроны приблизились и вдруг как бы замерли в ожидании приговора. Спиридонов, не глядя на берег, упрямо продолжал безнадежный спор.
- Замысел Летягина понятен: спасти от нас этот бор.
- Жизнь поправляет самые лучшие замыслы, - не задумываясь, ответил Калинушкин.
- А вы хотите дать кругаля в семь километров.
- Вот ведь… интер-тре-пация! А сроки, сроки? Уйдем под снег! - И каждый раз могучим рывком тянул над головой трос.
- Вся полнота ответственности, Кирилл Кириллович, ляжет на вас. И я, как ваш заместитель, должен предупредить вас… - сказал Спиридонов.
- Знаете, я все-таки получаю на пять целковых больше своего заместителя, - с грубой ухмылкой возразил Калинушкин. - Это как раз за полноту ответственности!..
Паром ткнулся в пристань.
Отделившись от инженеров, Калинушкин и Спиридонов пошли вдвоем по песчаным дюнам под соснами. Теперь, когда не было слушателей, Калинушкин спорил без аффектации, даже казался грустным. И становилось заметно, что он умен, умнее своих нарочитых и капризных выходок. Спиридонов чувствовал это и спорил с ним теперь гораздо мягче, чем на пароме.
- Но почему бы не подождать Ивана Егорыча, не выслушать его инженерных решений - он же не зимовать собрался на Чалом Камне.
- Пусть Летягин поймет наконец, что мы, строители, пришли сюда не бруснику на сахаре варить. Да он и не станет спорить. Фактически я его выручаю. Не хочу топить. Как только мы уйдем от косогора, затихнет и прокурорская шумиха с этой дурацкой лавиной. И он это должен понимать.
- Не любите его, - сказал Спиридонов.
- А зачем мне его любить или ненавидеть… - Он повертел в руке сосновую шишку и бросил. - Вот пробью эти горы, как говорят газетчики: "уложу голубые рельсы", а еще нужники расставлю на всех полустанках. Культурненько… И уйду. Даже не оглянусь, честное слово…
И, дружески обняв своего заместителя, Калинушкин увлек его к парому.
13
В высокой траве вели теодолитную съемку. Где-то все время маячил Летягин - он с людьми, подсказывал, учил, склоняясь над записями. Вдали паслись стреноженные кони.
Отдельной парой работали Галя и Дорджа. Дорджа смотрел на Галю в трубу теодолита. В линзе Галя с вешкой вверх ногами. Дордже стало смешно, он по-мальчишески ребячлив. Галя тоже нашла повод посмеяться - перекосила вешку.
- Ровно держи, Галочка, - строго сказал Дорджа и передразнил Летягина: - "Работать, работать!"
- От ра-бо-ты ко-ни дох-нут!..
Это Галочкин детский бунт, она бросилась, как в воду, в высокую траву. Дорджа деликатно присел у ее ног. Она недвижно лежала, раскинув руки.
- Как ты сказала? Не понял.
Галя не ответила. Всю первую неделю она так и жила - вниз головой, как в линзе теодолита. Она твердо знала, что этот Егорыч ее невзлюбил: за то ли, что Калинушкина она звала дядей Рикой, или за то, что по вечерам гоняла по двору с медвежонком и однажды зажгла дымовую шашку так, что все чихали и плакали, а может, за то, что привезла транзистор. Она не признавалась себе в том, что ей хотелось почувствовать домашнюю атмосферу поддержки и одобрения. С детства привыкла она угадывать, чего от нее ждут, и выполняла все требования с блеском, чтобы было за что ее похвалить. А с той минуты, когда поезд отошел от Северного вокзала, она ни разу не испытала признания своих способностей, ну хоть в чем-нибудь, и очень нуждалась в сочувствии.
- Так и знала, что проскучаю все лето, - сказала она. - Разве это люди? Хамят и даже не замечают… - Она перевернулась на спину. Ей уже надоело быть грустной. - Хоть бы влюбился кто, цветы поднес…
- В тебя Бимбиреков сразу влюбился, - с каменной улыбкой, скрывающей ревность, сказал Дорджа.
- Да, Бимбирек. Неужели он будет начальником, когда снимут Летягина?
Дорджа искоса поглядел на Галю.
- Я приехал на практику. Меня интересует работа, - сказал он.
Галя села перед ним на корточки и нежно потрепала его жесткие волосы.
- Тебе хорошо. Знаешь, чего хочешь…
Так на корточках они посидели друг против дружки, почти стукаясь лбами. Сперва очень серьезные, грустные даже, потом рассмеялись, как бы оценив со стороны свою неестественную позу. Галя вскочила и побежала к заплечному мешку, брошенному в сторонке. Там - транзистор. Она включила. И зазвучала сипловатая джазовая мелодия среди высокой, почти в рост человека, травы. Галя начала приплясывать твист, рукой подозвала Дорджу. Он неохотно подошел.
- Я же не умею.
- Научу! Стилем пойдешь, стилем!.. Вот так, вот так…
Они принялись танцевать вместе. Галя - отлично, Дорджа - неуклюже. Но все быстрее, быстрее…
У Гали сделалось совсем счастливое лицо. И все кружилось перед ней:
горы,
небо,
горы,
небо…
И наконец непроницаемое лицо Дорджи озарилось улыбкой.
Летягин и Бимбиреков услышали издали странные звуки - даже не понять сразу: джаз?
Вдали, на цветущем лугу, среди гор, плясали практиканты. И все это выглядело чудовищно несообразно.
- Что я говорил… - усмехнулся Бимбиреков.
Летягин направился к танцующим, оставляя за собой примятый след в траве.
Вдали, в высокой траве, мелькнула касторовая шляпа Афони. Афоня, за ним - мальчик-заморыш собирали цветы.
- Посмотри-ка, Галочка! Ты хотела цветов! Несут… - сказал Дорджа.
И верно, Афоня с ворохом цветов появился прямо перед ней.
- Спасибо, дядя, хоть вы догадались, - нисколько не удивившись, сказала Галочка.
- То не букет, девица. То - медоносные травы… Место для пасеки подыскал… - сразу понял ее Афоня и, разбирая цветы, принялся приговаривать: - Лабазник - белая травка. Марьин корень - тайгу украшает. Кипрей - в порунные ночи цветет, когда воспарение… Дягиль - главный взяток для пчелок. Даленько летать не положено. Ей полет назначен всего три километра, а горы-то вокруг облысели. И лето коротко в горах, все сразу цветет. Господь сроку не отпускает…
- И тут спешка! - удивилась Галочка.
- А как же: иней, изморозь, туман. Пчела не поспеват…
- Что пчела: люди и те не поспеват, - передразнила Галя.
- А вы что ищете? - спросил Афоня.
- Счастье ищем.
- Счастье все ищут. Только где дорога к нему…
- А мы как раз дорогу и ищем, - вмешался Дорджа.
- Далась вам эта дорога… Божий край расковыряли, пыль столбом, камень рвут аммоналом. - Он показал на свои траченные молью меховые ноговицы. - Верно сказано в божественных книгах: моль шкуру тратит, а человек - землю… Топайте отсюда, пока не поздно. И других за собой зовите! А то засвищут ветры в октябре - не то что палатки, а и вагоны под откос потащат…
Он вдруг втянул голову и побежал в траву, и тут же скрылась из глаз его касторовая шляпа. Летягин кричал ему вслед:
- Ты у меня найдешь дорогу! Чтоб твоего духу здесь не было! Ханжа-богомолец…
- Скушно, Егорыч! Скушно! - издали донесся голос Афони. - Господа бога взыскую! Стучусь в дверь бессмертную…
Не было видно Афони, только след от него, где бежал - травы ложились вправо и влево.
- И вы тоже… - Летягин взял записи у Дорджи, просмотрев, небрежно вернул. - Ну и ну… Не вижу работы. Практику вам лучше отбывать у Калинушкина.
Он ушел. Галя осталась стоять, как провинившаяся школьница. Наконец, с трудом возвращая себе чувство достоинства, выключила транзистор и сказала:
- Чего это он? И потанцевать нельзя… А ну его к черту!
Подумаешь - "ну и ну"! Когда отец говорил "ну и ну", это означало только его нежелание препираться из-за какой-нибудь ерунды. Когда "ну и ну" пела Наташка Чижова, в этом слышалась детская зависть перед ее, Галкиной, свободой. А что означает "ну и ну" у этого неудачника? Кто он такой, чтоб говорить ей "ну и ну"!
14
Стряпуха грузила в арбу пустые бидоны. Сильный ветер, непогода. Двор базы пуст. Только Галя, нахохлившись, стояла мрачная, иззябшая. Возле нее топтался Дорджа.
Бимбиреков подошел с ватником, накинул на плечи Гале и слегка прижал ее к себе.
- Замерзла, девочка?
Она высвободилась из его объятий, что-то злобно прорычала.
- Не понравилось у нас? - спросил Бимбиреков.
Стряпуха уселась в арбу и крикнула Гале:
- Садись, что ли? Поехали.
Галя взобралась на арбу. Ватник упал с ее плеч. Дорджа подбежал, подал ей, она надела в рукава. Арба двинулась со двора.
Бимбиреков издали приветливо махнул рукой, потом подозвал Дорджу.
- Запиши. Рыбка плавает по дну - не поймаешь ни одну… - сказал он раздельно, по слогам, и засмеялся.
Дорджа машинально полез в карман за блокнотом, вдруг понял смысл сказанного и, мрачно взглянув на инженера, ушел в дом.
15
- Ну, так что же? Не нравится тебе у Ивана Егорыча? - расспрашивал Калинушкин Галю.
Он с удовольствием следил за тем, как она накрывала на стол.
Комната Калинушкина - дверь в служебный кабинет открыта - находилась в щитовом доме, но была обставлена по-городскому, даже с некоторой роскошью. Пыльная шляпа брошена на полированный ящик - это радиола и магнитофон, заграничный модный "комбайн". На столике красного дерева - ушной аппарат и недопитая пивная бутылка. В углах - холодильник и сейф.
- Все делают постные лица: лавина, лавина! - рассказывала Галя. - Летягина оберегают: как бы чего не сотворил над собой. А он тоже входит в роль. "Это у нас игра такая". Ну, просто смех! Я-то не дура, хорошо понимаю: два начальника перегрызлись в глуши, кто кого съест. Знакомая картина! А лавина - это только предлог. Что, неправда?
- Так и отцу скажешь? - расхохотался Калинушкин.
- Скажу обязательно.
- "Кто кого съест"… Есть его я не собираюсь: несъедобный, - он придавил окурок. - Ему бы сейчас в отпуск по состоянию здоровья. Куда-нибудь в Сочи. Месяца на три. До зимы. Покуда все рассосется…
- С какой он полки сорвался? Неудачник? Или просто так, чокнутый? - Она повертела пальцем у виска.
Калинушкин ел со вкусом, как все толстяки, когда они уже привыкли быть толстыми, и приговаривал:
- Человека делают обстоятельства. Что меня, что его - каждого по-своему. Он тут подзавяз маленько. Изыскания не однажды консервировались и вновь возобновлялись. Край глухой, отдаленный, назначение трассы транзитное. Горный рельеф пугал. Вот и не торопились. Иван Егорыч привык думать, что стройка никогда не начнется. Зимой он в городе, в своем проектном институте, в маленькой комнатушке в конце коридора. А чуть весна - до поздней осени он сюда, в командировку. Хороша командировка, когда он тут и состарился. И все ему казалось, что только надобно ему до конца жизни все хорошо вычертить, на самом лучшем ватмане… А два года назад открыли геологи тут и медь, и молибден, и уран, и бокситы, и нефелины, и золото, одним словом, всю Менделееву таблицу. Меня ночью с постели подняли… Месяц-другой - уже и поселок мы тут отгрохали. Глядь, уже гудят самосвалы, летят вертолеты.
- И во главе строителей не кто-нибудь, а сам Калинушкин! - подхватила в тон Галочка.
- Да, пробивной дядя Рика… Что-то твою Москву долго не дают…
Галя сняла телефонную трубку.
- Нет, просто так, - сказала она телефонистке, - я Москву заказала, скоро?
Она принялась рассматривать портреты на стене: один старинный, царских времен - мастеровой в картузе, другой советских лет - тоже, видно, железнодорожный мастер.
- Это отец ваш?.. - спросила она Калинушкина. - А это дедушка? Я догадалась. Мне папа говорил, что вы потомственный рабочий. Ишь как уютно обставились! Что люди о вас подумают, вам все равно?
- Видишь ли, что люди думают - это не твоего ума дело. Ты еще маленькая, хоть и москвичка. Вот поживешь с нашим народом…
- "И результат не замедлит сказаться"? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?
Она рассматривала пластинки с полочки "комбайна".
- Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.
Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму "Больших бульваров", стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен - появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.
- Почему вы тут один? - спросила Галя, пританцовывая.
- Не слышу?
- Где Елена Петровна? Где Варька? Почему они в Москве, а вы здесь один?
- Что ты! Зачем им сюда… - Его перебил звонок телефона. - Вот и Москва!
- Папа, это ты?.. Папа! Это я!.. - кричала в трубку Галя. - Мама дома? Я слышу, слышу, говори спокойно…
Слышно ну просто необыкновенно! Надо же: пять суток ехать и уехать за многие тысячи километров, чтобы возле уха слышать папин голос, его знакомый тембр, легкую картавость.
Мамы не было дома.
- Как дела у Лены? Ты не знаешь? Защитила диплом? Ну, я за нее рада… А Борька? Мама была на его концерте?.. На какой конкурс?.. Куда? Во Францию? Молодец!.. Да, да, сейчас кончаем!.. Отец, а ведь начальнички тут перегрызлись!.. Из-за меня? Ну нет!.. Впрочем, я остаюсь у дяди Рики! У нас тут лавина сошла - экстракласс!..
Это очень много и очень мало - пять минут. Другие умеют их плотно заполнить информацией - фактами, поручениями. Но Гале было не о чем говорить. И, сама того не замечая, она кричала о том, что работают тут по воскресеньям, что молчаливы, "разговаривать разучишься", что начальник - "Ты его знаешь? Его фамилия Летягин!".
Ну, что бы еще сказать?
- Да, чуть не забыла: нет спальных мешков! Нет и не будет… Не простужусь… Ну так и знала - не говори маме! Не простужусь… - И, рассматривая умолкнувшую трубку, Галя грустно заключила: - Поговорили…
- Ты и в самом деле решила остаться у меня? - сказал Калинушкин.
Галя утвердительно кивнула.
"Почему отец ничего не сказал о Летягине? - думала Галина, сидя на подоконнике открытого окна. - Наверно, никогда о нем даже не слышал. Это герой… местного значения". Она вскочила, потому что кто-то мягко ткнулся ей в ногу. Котенок был черный с белыми лапками и еще такой маленький, что, когда она подняла за загривок, он забыл поджать лапки. Никогда не думала, что у дяди Рики такая прелесть. С котенком на шее она задумалась о жизни, об отце, об увиденных в пути людях… Вдали слышались ржание и звон копыт на камнях. Конский табун возвращался с лугов. Тут близко рудник, это, наверно, рудничный табун… Хорошо была видна электрическая россыпь в долине, за темной полосой холмов и тайги резко выделялась в лунном свете гряда ледяных вершин. Там где-то Избушка, куда уехала Лариса Петровна… Бесконечная даль, залитая сиянием, как бы ставила Галочку на место, подтрунивала над пределами ее существования. И черненький котенок - для ясности на руках… Вот говорят, молодежь не любит быть похожей на старших. А Галочка втайне гордилась тем, что отец у нее красивый, талантливый, умный… "Вы того Устиновича дочка?" Ей всегда казалось, что лучшее в ней все-таки от отца. У матери красивый затылок с литым зачесом каштановых волос. Ей так к лицу античная прическа, что она не следит за модой. У нее белые руки. Таких холеных красивых рук, как у мамы, Галина не видела ни у кого. Привычная сцена: в воскресное утро мама держит в красивых руках номер "Америки". А у отца альпинистская обувь на шипах, и альпеншток, и знаменитый моток веревок - он висит на стене в кабинете. В компании молодых людей отец зимой обсуждает трудный траверс на Памире… "К телефону не зови. Меня нет дома…" Правда, летом ему уже не до Памира - дела держат в кабинете. С детства Галина тщетно искала в собственном обиходе что-нибудь хоть отдаленно похожее на отцовский моток веревок…
Почему-то вспомнился шофер Володя… "Я кадровый". Вот в чем может быть гордость! Есть смысл в том, чтобы обходиться без излишней утонченности - и умственной и душевной - среди усталых людей, измученных дисциплиной, необходимостью, отсутствием выбора. Но есть ведь и правда в том, что эти люди, хотя с них никто не спрашивает, сами тянутся к душевной утонченности, берегут в себе запас самоуважения, гордости. И когда они узнают эти черты в других, это их волнует, они хотят этому верить, подражать. Володя величает Летягина: сподвижник! Изыскатели работают по воскресеньям, ничего хорошего, а ведь как замял разговор на эту тему Василий Васильевич, шуткой отделался - кони дохнут.
Постель была немножко сырая. Галя поцеловала подушку и уснула. Кирилл Кириллович неудобно сидел в кресле - мешковатый, с открытым ртом, упершись руками позади себя. Борясь с дремотой, он слушал голос Обуховой.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь, родное, далекое,
Слушая говор колес непрестанный…
Видно, его растревожил приезд девчонки, напомнил о семье. Где-то близко, почти за окном, свисток паровоза вступил в мелодию старинного романса.