Докки задумалась, насколько родные Палевского посвящены в его личную жизнь. Он не ночует дома, и они наверняка догадываются, что он проводит время у дамы. Вот только знают ли они, кто эта дама, и что думают по этому поводу.
Среди гостей раздался взрыв смеха. Докки и Наталья посмотрели на развеселившуюся толпу, центром которой были Палевский и княгиня Думская.
- На вашем вечере удивительно непринужденная обстановка, - сказала Наталья. - Даже свободнее, чем в московских гостиных, а там общество считается не столь чопорным в отличие от петербургского.
- Рада, если вам нравится, - ответила Докки. - Мне как раз хотелось, чтобы мои гости чувствовали себя как дома.
- Вам это в полной мере удалось! - Марьина бросила на нее лукавый взгляд. - Княгиня Софи Думская - знаете, она близкая приятельница моей матушки, - отзывается о вас самыми теплыми словами. Поэтому мы все хотели познакомиться с вами поближе.
Докки учтиво улыбнулась, отметив про себя, что Марьина не стала расспрашивать ее о родственниках, от Думской, видимо, уже зная, что эта тема болезненна для баронессы.
"Интересно, что еще могла рассказать им Софья Николаевна?" - напряженно думала она, вместе с Марьиной присоединяясь к кружку гостей, обступивших Палевского, который как раз говорил:
- Надобно заметить, хотя там все аристократы знают французский язык, на нем не говорят.
- А на каком же языке они общаются? - удивилась графиня Сербина.
- На родном, madame, - ответил ей Палевский.
Сербина пожала плечами, выразив тем недоумение по поводу странных порядков, заведенных в Англии.
- Это только в нашем обществе почему-то стыдятся говорить на языке родной страны, - сказал генерал. - В Англии дворяне довольно уважают свою нацию, чтобы придерживаться собственных обычаев и языка.
- И то правда, - поддержала его княгиня Думская. - Молодцы англичане, не чета нам. Мы все обезьянничаем, подражая французам. А чем они лучше нас, что с них пример брать?
С этим утверждением никто не стал спорить, признав, что и в русском языке довольно слов, способных передать все те оттенки мыслей и чувств, кои до сих пор считались прерогативой французского языка.
Вскоре общество переместилось из библиотеки в гостиную, куда подали чай и закуски. Разговор шел своим чередом, пока Жорж-Сибиряк не уселся за фортепьяно, желая исполнить несколько шотландских песенок, некогда им выученных. На вечерах Докки редко музицировали, разве что кто-нибудь из гостей хотел познакомить своих собеседников с музыкой или песнями определенной местности. В прошлый раз Жорж - большой виртуоз по части фортепьяно - наигрывал греческие мелодии, теперь он затянул унылую балладу о пастушке и овечках, заблудившихся в вересковых зарослях.
- У вас весьма занимательный вечер, - к Докки подошел Палевский. - Мне доставило удовольствие принять в нем участие.
- Благодарю вас, - Докки чуть порозовела под его взглядом. А он, понизив голос, добавил:
- Но гораздо большее удовольствие мне доставит момент, когда гости разойдутся и мы с вами останемся одни.
Докки только вздохнула. Она сама с нетерпением ожидала окончания вечера.
- Я провожу своих родственников до дома и вернусь, - сказал он и отошел, а Докки как бы невзначай посмотрела на часы. Скоро ужин, а после ужина гости разъедутся.
Слуги зажигали свечи, пока две дамы исполняли дуэтом английскую песенку позапрошлого века о птичке, томящейся в золотой клетке.
- "И птичка выпорхнула вон, едва часов раздался звон", - вскоре допели они и под аплодисменты присели в реверансе.
- Ах, какая чудная песня! - воскликнула Думская. - Я за эту маленькую птичку вся испереживалась. Слава богу, она догадалась, что дверцу клетки забыли запереть.
- Надин знает прекрасный романс о птичке, - возвестила публике Сербина. - Она споет, если кто-нибудь сможет ей подыграть, - графиня впилась взглядом в Палевского:
- Граф, не окажете ли любезность саккомпанировать своей кузине?
Палевский поднялся с места и подошел к Надин, отправленной матерью к фортепьяно. Он почтительно наклонил голову, пока барышня, запинаясь и робея, объясняла ему, что за романс собирается исполнить. Они хорошо смотрелись вместе: высокий темноволосый мужественного вида генерал и тоненькая юная девушка с нежным личиком, обрамленным льняными кудрями.
Наконец Палевский сел за фортепьяно и стал наигрывать известную мелодию, вот уже лет пятнадцать кочующую по гостиным, а Надин затянула:
Стонет сизый голубочек;
Стонет он и день и ночь;
Миленький его дружочек
Отлетел надолго про-о-о-чь…
Голос ее был не слишком силен, но приятен, а Палевский и вовсе оказался великолепным аккомпаниатором. Докки с изумлением и восхищением наблюдала, как его сильные гибкие пальцы легко пробегали по клавиатуре, мягко брали пластичные широкие аккорды, отчего старый романс зазвучал по-новому: задушевно, с надрывной тоскливой ноткой, передающей страдания сизого голубочка. Не только Докки, но и все присутствующие с наслаждением слушали игру Палевского, а едва романс закончился, разразились восторженными аплодисментами. Краснеющая Надин присела, Палевский встал и поклонился. Сербина же, решив, что именно пение ее дочери вызвало столь бурный отклик, довольно заявила:
- Надин у меня весьма способна к музыке и пению, а также к другим наукам, подобающим юным барышням.
Тем временем Палевского не отпускали, наперебой умоляя исполнить еще что-нибудь, по его выбору и на его вкус.
- Коли вы так желаете, я исполню романс… - генерал достал стоящую за фортепьяно гитару.
Присев на табурет, он рассеянно перебрал нежно зазвучавшие струны, Докки же мгновенно перенеслась мыслями в тот чудный июньский вечер, когда Палевский пел, не отводя от нее глаз. Полумрак той комнаты, офицеры, сидевшие вокруг неприбранного после ужина стола, звуки гитары и его обворожительного голоса, его веселый и ласковый взгляд, обращенный на нее, ощущение счастья, охватившее ее тогда, - все представилось так живо, что она вздрогнула, почувствовав, как по коже пробежали мурашки.
Но сейчас, в этой гостиной, полной гостей, Палевский не смотрел на нее. Он склонил голову к гитаре, сделал небольшую паузу, затем решительно взял несколько аккордов и запел:
Холодный взор твоих очей
Не обещал и не лукавил,
Но душу замереть заставил,
Унес покой моих ночей.
Не ведал я, что женский взгляд
Навеки покорит и ранит,
Заворожит, пленит и станет
Дороже всех иных наград.
Докки затаила дыхание. Следя за его чуткими пальцами, которые ласково касались гитарных струн, она напряженно вслушивалась в строчки романса; страстный, проникновенный голос Палевского завораживал, заставляя верить тем словам, которые звучали в тиши гостиной.
Вдали, там, где война и кровь,
В вечерний час, остыв от битвы,
Я повторял одну молитву,
Прося, чтоб свиделись мы вновь.
Неожиданно он вскинул голову, их взгляды встретились. Блики свечей переливались в его прозрачных глазах.
Ты - тайна счастья моего
Ты словно жизни совершенство,
Ты - сердца нега и блаженство,
Ты - лед, и жар, и страсть его.
И терпких губ твоих вино
В чудесный миг испив однажды,
Отведать вновь спешу, но жажду
Мне утолить не суждено.
Тобою лишь одной томим,
Я постигаю неизбежность,
Познав и грусть твою, и нежность,
Стать вечным пленником твоим.
Он вновь склонился к гитаре, а она так и не спускала с него глаз. Сердце ее билось сильно-сильно, чуть не выпрыгивая из груди, а в душе робко расцветала, распускалась вдруг обретшая очертания надежда…
Твои печали утолить,
И радостей твоих коснуться,
В твоих объятиях проснуться…
Ах, что желанней может быть?..
Прозвучали последние аккорды. Затихающие звуки гитары еще несколько мгновений дрожали в воздухе, после чего Палевский резко встал и поставил инструмент на место.
Слушатели заахали, зааплодировали, особо чувствительные дамы достали платочки. Он более не смотрел на Докки, но когда она смогла наконец отвести от него глаза, то к своему ужасу заметила, что на нее очень внимательно смотрит его мать, графиня Нина Палевская, от которой, судя по всему, не укрылись взгляды, которыми обменялся ее сын с хозяйкой вечера - Ледяной Баронессой.
Глава XIII
- В моей душе все перевернулось, и припомнились переживания, которые, к счастью, мне довелось испытать, - растроганная Думская промокнула глаза. - Чей это романс? Никогда раньше его не слышала.
Палевский помедлил, а потом ответил:
- Его написал я.
- Стихи? - уточнила одна из дам с мечтательным выражением на лице.
- И музыку, - он небрежно повел плечами, будто сочинять романсы было делом для него привычным и будничным.
- Что побудило вас написать столь проникновенный романс? - поинтересовалась графиня Логачева. - Впрочем, можете не объяснять. Понятно, что вдохновение снизошло на вас из-за взгляда прекрасных глаз. Ах, как это романтично!
- Возможно, madame, - Палевский поклонился.
- Счастливица та дама, что смогла вызвать в вас подобные чувства, - не унималась Логачева, хлопая генерала по рукаву мундира.
- Молодость, молодость! - Сербина удовлетворенно покачала головой. - У меня перед глазами встал образ мужчины, плененного прелестной юной девушкой.
Она многозначительным взглядом соединила Надин и Палевского и громко зашептала его матери: "смотрятся вместе…", "прекрасная пара…", "как и следовало ожидать…". Обрывки этих фраз доносились и до Докки, пребывавшей в весьма смятенном состоянии, надеясь только, что ей удается сохранять внешнее спокойствие, тогда как внутри нее все дрожало. Ликующая радость, охватившая ее во время исполнения романса, сменялась в ней то опасением, что она неправильно поняла Палевского, приписав услышанным словам собственный, желанный для нее смысл, то беспокойством, что гости поняли, кому адресованы стихи, как заметили и страсть, так явственно прозвучавшую в голосе генерала. Ей казалось, на нее все смотрят, и так и было. Она ловила на себе то лукавый взгляд княгини Думской, то задумчивый - Ольги, пытливые, с долей зависти взоры дам и любопытные - мужчин. Судя по всему, мало кто остался в неведении относительно ее взаимоотношений с Палевским.
"Зачем, зачем он сделал это прилюдно?!" - терзалась Докки, хотя ей было необычайно лестно осознавать, что сила чувства к ней подвигла его не только на написание столь пронзительных и прекрасных стихов. Его не остановило ни присутствие гостей, ни боязнь открыть привязанность своего сердца, тем обнаружив собственную слабость и обнажить перед всеми душу. В этом был весь Палевский - решительный, дерзкий и бесстрашный. Докки хотелось и плакать, и смеяться от раздирающих ее переживаний, но одно было несомненно: редкая женщина могла удостоиться подобной чести от такого гордого и сильного мужчины.
Она не могла смотреть на него, боясь разволноваться и тем окончательно выдать себя, потому попыталась сосредоточиться на словах подошедшего к ней господина Гладина, похоже, одного из немногих на вечере, кто не понял значения только прозвучавшего романса.
- …уверял, что более не будет писать стихами, потому как сии сочинения искусственны и только мешают отражению истинных чувств, заключая их в тесные рамки пусть и изящной формы, - бубнил он.
- Генерал Палевский так сказал?! - очнулась Докки. - Но ведь его романс самым восхитительным образом подтвердил, что поэзия - как ничто другое - способна передать всю полноту и свободу душевных переживаний.
- Генерал? - Гладин удивился. - Не генерал, баронесса, а немецкий поэт, некий господин Гюнтер Тробман, с которым я водил знакомство в Женеве. Уверяю вас, он не смог бы и вполовину столь поэтично передать нежность сердечной привязанности, как это сделал граф Палевский. При этом следует учесть, что генерал - не литератор, не поэт, а военный, офицер, чья жизнь проходит не за конторкой с пером в руках, а в походах и прочих удовольствиях строевой жизни, коих, признаться, я никогда не понимал. Тот же немец только и делал, что марал бумагу, не создавая ничего путного.
Докки машинально кивнула и краем глаза посмотрела на отца и сестру Палевского - они стояли вместе, тихо переговариваясь. У графа Петра было серьезное, даже мрачное выражение лица, княгиня хмурилась и покусывала нижнюю губу, коротко отвечая на слова отца.
После разъезда гостей Докки в беспокойном нетерпении ожидала возвращения Палевского. Она не знала, как теперь с ним держаться, что говорить и делать, когда он ожидает ответа на свое признание.
"Конечно, он понимает, что я неравнодушна к нему, но хочет, чтобы я сказала это вслух, - думала Докки сначала в библиотеке, когда следила за застрявшими на одном месте стрелками часов, а потом - не в силах усидеть на месте - в садике, куда вышла, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха и остудить разгоряченную сумбурными мыслями голову. - Но неужели, неужели ему достаточно лишь моих слов о любви?"
Ей хотелось надеяться на большее - на что она еще совсем недавно не могла и рассчитывать и о чем глупо было мечтать даже втайне, хотя вслед за объяснением в любви далеко не всегда следует предложение руки и сердца. Можно любить одну, в жены же взять совсем другую. Вновь и вновь ей приходила на память брошенная Палевским реплика: "Или вы предполагали, что прежде я женюсь на вас?" - слова жестокие, пусть сказанные в запале во время ссоры. Но раз они были произнесены, значит, он подозревал, что она - как и многие другие его любовницы - может помышлять об узаконивании их отношений, и ясно дал ей понять, чтобы она не строила планов на этот счет. Если предположить, что под влиянием чувств к ней он переменил свою позицию, то теперь, когда его родные узнали, с кем он проводит ночи, они несомненно будут против того, чтобы Палевский связал себя какими-либо обязательствами с двадцатишестилетней вдовой.
"Вместо того чтобы радоваться, я умираю от сомнений и беспокойства", - корила себя Докки. Она пыталась прогнать тревожные раздумья и припомнить строчки романса, но от волнения смогла лишь восстановить в памяти "ты - тайна счастья моего" и твердила эти слова как заклинание, пока не отворилась дверь в сад и в ее пролете не показался высокий силуэт мужчины.
Мгновенно растеряв все мысли, Докки поспешила к нему - в его раскрытые объятия, в которых она с наслаждением укрылась от дум, ее снедающих.
- Вы замерзли? - наконец спросил он, но она только помотала головой, уютно устроившись у него на груди, надежно прикрытая его меховым плащом.
- Пойдемте в дом, - он потянул ее к дверям. - Видит бог, я еле выдержал эти часы, сгорая от нетерпения остаться с вами наедине.
Его голос обволакивал, руки, крепко поддерживая, увлекали за собой, в спальню, где, торопливо освободившись от одежды, они ласкали и любили друг друга, пока в изнеможении не растянулись рядом на измятых простынях.
- Вам понравился романс? - спросил он, касаясь губами ее волос, разметавшихся по подушке.
- Очень понравился, - Докки погладила его плечо, в который раз поразившись шелковистости его кожи. - Но неужели у меня действительно был такой холодный взгляд?
- Ледяной, - ухмыльнулся Палевский, целуя ее шею. - Вы сидели в коляске и с осуждением смотрели на меня.
- Напротив - я была покорена той сценой, - запротестовала она. - Вы проявили такое участие к девочке, бросившей ленты, и меня это ужасно растрогало. И потом, когда я увидела ленточку, вплетенную в пряжку уздечки…
- А, так вы заметили?
- Конечно, хотя вы так на меня накинулись тогда…
- Вы не остались в долгу, заявив, что я вам совершенно не нравлюсь. Неужели я вам действительно не нравился? - голос его стал бархатным. - В то время как я совершенно потерял от вас голову.
- Вы потеряли голову? - Докки засмеялась, уткнувшись носом в ямочку у его ключицы. - Никогда не поверю, что вы способны на нечто подобное.
- Полностью и бесповоротно.
- Да вы обрушились на меня, как лавина, заявляя, что я сплошь состою из айсбергов и торосов.
- Мне хотелось увидеть огонь в ваших спокойных глазах. И я его увидел, и тогда окончательно погиб.
- И поэтому вы говорили мне колкости?
- Но вам это нравилось, признайтесь.
- Нравилось, - согласилась Докки, - и ужасно раздражало. Вы будто хотели вывести меня из себя.
- Очень хотел, - Палевский перевернулся на бок, чуть слышно охнул, устраиваясь поудобнее и притягивая ее к себе.
- Ваша рана! - встревожилась Докки.
- Почти зажила, - сказал он. - Афанасьич постарался на славу.
Он стал покрывать ее лицо поцелуями, настойчиво ища ее губы, которые она охотно ему подставила.
- Мне так хотелось, чтобы исчез неприступный вид, который вы на себя весьма успешно напускали, и порой мне это удавалось, - Палевский облокотился, приподнимаясь и вглядываясь в ее глаза. - Я упустил вас в Вильне, но поймал у Двины, а усердный подручный государя, что уничтожил переправу, сам того не ведая, помог нам увидеться вновь.
- А… вы знали, что мост сожжен? - задала Докки вопрос, поиски ответа на который некогда изрядно ее помучили.
Палевский хмыкнул, перебирая пряди ее волос:
- Нет, не знал - эта переправа лежала в стороне от пути следования войск. Хотя должен признаться, что намеренно скрыл от вас наличие еще одного моста неподалеку от места нашей встречи, по которому поезд с ранеными был переправлен на другую сторону реки. Но я не мог расстаться с вами так скоро.
- Я была рада провести с вами эти часы, - прошептала она. - И тому, что все так сложилось. Но… но ведь не выйди я ночью на балкон…
- Но вы вышли…
- Это получилось случайно. Мне приснился сон, будто меня окружают французы, а вы ранены, - она вздрогнула, вспомнив, как проснулась от страха.
- А я мысленно молил вас услышать меня… Так и произошло.
- Я думала, вы уйдете, когда… Когда я не смогла доставить вам удовольствие, - ей было неловко вспоминать тот случай, но ей нестерпимо хотелось узнать, почему он тогда остался и утешал ее.
- Господи, как я мог уйти от вас?! - удивился Палевский. - Мне нужно было не просто удовольствие - мне нужны были вы. Я догадывался, что замужество ваше было несчастливым, хотя не мог и представить, что настолько. И тем скорее мне хотелось вас утешить и показать, что близость мужчины и женщины может быть прекрасна.
- Значит, вы не поверили тем сплетням? - Докки мысленно перенеслась к сцене на террасе дома польского князя, когда они с Палевским оказались свидетелями разговора Жадовой и Байковой.
- Нет, - он покачал головой.
- Но вы решили познакомиться со мной именно после того, как услышали эти сплетни, - заметила Докки.
- Я хотел познакомиться с дамой, увиденной мною на виленской площади. Признаюсь, вы заинтриговали меня - никогда еще ни одна женщина не смотрела на меня с таким неудовольствием.