Пушкин был портрет на стене или книга в шкафу. Юбилей – сто семьдесят лет со дня рождения, а может и сто восемьдесят всё равно много, с живой жизнью как будто и не связано. Куда страшнее рассказы про Бабий яр, хоть и это было до его, Трофима, рождения Бабушка помнила даже царские погромы: трупы, ножи, кровь. Матюки. Хохот. Жидов убивали целыми семьями… Но портрет Пушкина – гордо поднятая голова, скрещённые на груди руки, взгляд...
– Что-то не то, – сказал он. – Не то, что-то. Пушкин… чуть не двести лет назад… Погромы. Что мы им сделали? Распяли Христа? В бога давно никто не верит.
– В Бога верят многие и ещё больше верят в чужую вину. Очень удобно. "Я всегда во всём прав, я хороший и добрый, но простодушный. Все мне желают зла, да где ж всех искать, а тут рядом, вот они, жиды. Главные беды от этого, с длинным носом: он хитрый, он меня обманывает, он пьёт христианскую кровь! Он Христа распял…" – и громили. Бед не убавлялось и жилось не легче, но кто ж захочет "на себя оборотиться"? Всегда виноват чужой. Непохожий. Не того цвета или с другим носом. Посторонний. Киев принял антиеврейские законы ещё в девятом веке.
– Откуда знаешь?
Костя внимательно посмотрел налево, потом направо. Потянулся к Трофимову уху, прикрылся сбоку ладонью. Шептал таинственно:
– Способ есть. Но – секрет. Только тебе, как лучшему другу, – Костя приложил палец к губам и ещё раз оглянулся: – Приходится читать книги. Единственный, зато надёжный способ, уверяю тебя!
– Нету в книгах такого! – вспыхнул Трофим, – дурака из меня не делай. Цензура не пропустит.
И снова мистика, снова пропал Константин. Теперь на скамье, зевая, сидел человек с лицом серым и вытянутым – ни дать, ни взять лектор из "Общества по распространению…" Лектору давно надоели и каждодневно повторяемые лекции, и одни и те же вопросы, и туповатые слушатели. Честно говоря, весь однообразный, скучный мир порядочно ему надоел. Удивлялся он только самому себе, да и то изредка. Затянул гнусаво:
– Библиоографи-ическаая спра-а-авка… Сведения взяты из книги "Новейший путеводитель по губернскому городу Киеву", издание тысяча восемьсот… точно не знаю… года. Моему другу Славке Гольденталю показал архитектор Милецкий. Про Милецкого слыхал?
– Не-а….
– Дворец пионеров знаешь?
– Ну?
– Его проект. И автовокзал. Видел?
Бетон автовокзала придавал рассказу тяжёлую вещественность.
– Теперь-то их нет. Тех законов.
– Ага. Мы равноправные граждане. Но с душком. И более равноправные следят, чтоб мы знали своё место. Скромность – она, как известно, украшает. Такое уже бывало и мы не раз успокаивались, но за крутым поворотом истории следовал новый погром. Мы были виноваты в засухе и в эпидемии холеры, и том, что случилась неудачная война, и в неурожае тож. Если у властелина не хватало денег, опять виноваты были мы. Во Франции нас убивали крестоносцы. В Польше казаки Богдана Хмельницкого. В Германии нацисты. Ненависть копилась веками и угол падения равен углу отражения… в лучшем случае.
– Какой угол? Чему равен?
– Ох….
Трофим обиженно замолчал.
– Мне читали русские сказки, я вожу с собой русские книги. Служу русскому искусству. И везде натыкаюсь на одно и то же. Мы кому-то мешаем? Ладно. Без нас будет райская жизнь? Желаю удачи. "Без нас" не могу, а без меня, пожалуйста. Мне пора домой.
– Так ведь… арабы! И не уступят!
– Значит, война. Но быть солдатами, а не бежать, и прятаться в погребах..
– Плевать, – сказал Трофим. – Я раньше не волновался и теперь не буду. Пушкин… Распяли… Христос… Он тоже был антисемит?
– Иисус Христос был еврей.
Трофим вытаращил глаза и открыл рот. Склонил голову набок. Пережил. Вздохнул. Почесал в затылке.
– Да-а. Но я-то кого обманываю? Я что, хитрый? На барабанах играю. За границу не прошусь. Мне-то что до всей этой истории? Меня и на свете не было!
– Мир с трепетом ждал твоего рождения и теперь надеется, что ты поумнеешь. Двинешь прогресс или наоборот, поможешь небольшому светопреставлению. В отдельно взятой, стране. Пока не ясно чему, и в какой именно. Ты как считаешь?
– На четыре такта! Дальше спрашиваю у клоунов.
– Правильно делаешь, – сказал Костя скромно. – Спрашивай, ответим. – Он встал со скамьи, поднял камешек, бросил в ворону. Маленький камень ранить её не мог, Костя лишь хотел, чтобы птица полетала, но промазал. Ворона скосила глаз, но звуком не удостоила. Костя вздохну и опять сел на скамью.
– Молчит, – рассмеялся Трофим. – Не балаболка.
– Лентяйка.
Трофим вздохнул.
– Думаешь, там лучше будет?
– Я не ищу "лучше" Я хочу как все. На равных. Теперь нас и здесь не бьют, но мне надоело быть за это благодарным.
– А звать тебя как будут?
– Ещё не знаю. Марта станет Мириам. Ты мог бы зваться Тамир. Тевье. Тевель. Или, допустим, Товия. За каждым еврейским именем древняя история. Но у меня есть и своя, пусть маленькая. Не хочу её терять. Ищу созвучие. Между прочим, первого христианского императора звали Константином. А его столицей был Константинополь. Но я тут ни при чём.
"Товия" было похоже на женщину. "Тамир" нравилось больше, но непривычно. Привычно Трофим.
– Другую историю ты найдёшь. А других поэтов? С Пушкиным как?
– Редьку с мёдом! – вдруг обозлился Костя. – Я ищу редьку с мёдом, еврейское национальное блюдо! Я всю жизнь мечтаю попробовать редьку с мёдом и не могу! На чужих землях евреи её не готовят. Поеду на свою. Найду, наконец, редьку с мёдом!
– По-твоему и здесь многие в Бога верят. Их дело. Но там, говорят… обязательно верить надо? Так полагается? Всем?
– А ты разве не веришь в Бога? – Костя даже руками всплеснул от удивления.
– Нету ж его…
Прищурился:
– Точно знаешь?
– Да брось…
Указал вверх пальцем:
– Вдруг есть? На самом верху. Один для всех, но свой для каждого? Для меня добрый Господь, мудрец и родитель. Другому нужен Бог вроде сержанта в отделении, такому он и молится. Тебе вот, Бог-учитель не помешал бы. Для начальной школы. И всё это Он.
– Как это для всех и... для каждого? Не понимаю.
– А ты хотел понять Бога? Даже без веры?!
Трофим вздохнул. Известно же, нету его.
– Ладно, – сказал Костя, – нет, есть, нет, есть. Надо верить, не надо верить. Кому надо? Богу? Он это тебе лично сообщил? Может, Он неверующих больше любит? Вдруг Ему верующие надоели? Молятся всё, просят чего-то. Выслушай, рассуди, да ещё и удовлетвори, по возможности. Каково? Ты бы выдержал?
– Ну-у-у – протянул Трофим. – Я! И потом... Что ж, молятся. До него не достанешь!
– Так нету или не достанешь? – наседал Костя. – А может это и не важно? И твоя вера не Ему нужна, а тебе самому, и молитва существует для тебя же: обращаясь к Богу, ты понимаешь своё место в мире. Заодно вспомнив, что и с людьми надо вести себя прилично. Иначе Он взыщет. Есть Бог или нет, согласись: человеку Он нужен. В кого-то верить и на кого-то надеяться. Может и бояться тоже. А Ему от человека ни пользы, ни вреда, ну разве что некоторое развлечение. "Есть! Нету! Есть! Нету!" Думаешь, ты богоборец? Герой? Возмутитель спокойствия?! А может, всего на всего клоун для Господа? Не смущайся, клоун это почётно. Всякий артист, немножко клоун. С тобой вместе смеётся мир! – а надутая бездарность уныло серьёзна и каждую минуту сама себя уважает. Все смеются над ней. Бог тоже.
– Бог… смеётся?! – убеждённый атеист поёжился от такого легкомыслия.
– Страх, отвага, даже любовь и зверю свойственны, а чувство юмора только человеку. Созданному по образу и подобию Божественного духа. Откуда это у нас, если его нет у Создателя?
– А загробная жизнь… тоже есть?
– Будем надеяться. И не бояться смерти, веря, что вечно будем жить. А если ошибёмся, этого никогда не узнаем!
Не всегда и отличишь, Костя шутит или серьёзен.
– Сказки это. Нету бога. Нету и всё. И другой жизни тоже нету. Не верю я.
– Все верят, – сказал Костя. – Все. Одни верят, что Бог есть, другие – что Бога нет. Все верят, никто не знает.
– Философ ты… а не клоун.
– Это не я сказал. Философы, брат, серьёзные люди. Ну где ты видел философа, умеющего шевелить носом? Как собака, – он поджал губы и в самом деле повернул кончик носа направо, потом налево. Медленно и плавно, быстрее, быстро-быстро: налево-направо, налево-направо, налево-направо. Было очень смешно, и Трофим рассмеялся. – Это ещё в детстве получилось. Само собой. Игра такая. Никто не учил, все смеялись. Мне понравилось быть центром внимания, стал придумывать новые гримасы. Детское честолюбие! Оно и в цирке меня вело, пока не понял, что игра это важно и по-своему выражает мир. Я всегда делаю больше, чем надо. Верёвку легко перешагнуть, нет, прыгаю! И падаю носом в опилки. Но посмотри вокруг, не люди – великие страны летят носом в опилки, притом вдруг, совершенно того не предвидя! Трагедия – затылок клоунады. А я падаю по доброй воле, где и когда хочу. Только у клоуна есть свобода выбора.
– Свобода? – усмехнулся Трофим. – В цирке и согласно программе.
– Точно, – вздохнул Костя. – Но ведь я и хотел в цирке. И чтоб в программе было. Свобода, как осознанная необходимость.
И носом шевелить уже не надо. Не увидят.
– Не увидят. Даже из первого ряда. Но играя особенную, чрезвычайную серьёзность такую, чтобы зрители падали от хохота, я всё равно пошевеливаю носом. Чуть-чуть, для себя самого. Иначе не получится.
– Почему?
– Я же клоун! Я играю.
–И всё равно… философствуешь…
Костя посмотрел на дерево и сказал без запинки:
Под небом Вероны пропали вороны
Их мясом и хлебом сманили Бар-Оны,
Шароны, Шимоны, Гильоны, Ароны:
Воронам, видать, западло макароны...
– Причём тут Верона?
– Верона ни при чём, ты прав. Не надо Вероны, всё равно окажется, что не дошла моя очередь. Выберем кафе здесь, в родном городе.
– Без тараканов!
– Что ты! Помрём с голоду! Кафе без тараканов не бывает. Тараканы везде, как антисемиты. Но тоже иногда прячутся. Вдруг нам подфартит? Обед с тараканами, но каждый в своём углу.
Они пошли по бульвару вниз, к центру города.
"Карр!" – заорала ворона вслед, и Костя, почему-то, вздохнул.
3.
Государство Израиль. Из газет:
"Любимица публики, знаменитая певица Мириам с глубокой скорбью сообщает, что концерты, объявленные на ближайшее время, отменены. Мириам сидит "шиву" по своему брату Константину. Не сумев абсорбироваться на исторической родине, в результате продолжительной депрессии, Константин, бывший артист цирка, покончил с собой.
Мы молим Господа простить ему этот грех.
Мы скорбим вместе с любимой певицей.
Мы надеемся, что её концерты скоро возобновятся." Он оставил странную записку: "А редьки с мёдом я так и не нашёл…"
4.
Трофим возвращался мыслями к тому разговору, вспоминая цирк и родной город. Все мы время от времени обдумываем своё прошлое. Делаем глубокие выводы, строим радужные планы. С понедельника начинаем новую жизнь. Двадцать лет хороший возраст для первого раза.
Иван Афанасьевич приносил книги. Обложки детективов пересекала диагональная полоса, доктор называл это "косая литература". Читал Трофим медленно. Слабая лампа висела неудобно, в ногах. Светло было только днём от окна, и вообще не привык он к этому занятию. Но выбора не было, и он читал снова. Обломки костей, растянутые грузами в прямые, без смещения, линии, срослись и теперь врачи ждали образования костной мозоли. Она будет на ноге самым прочным местом. Под гипсом чешется кожа, оттуда воняет потом. Лежать приходится на спине, и на бок не повернёшься: ноги разведены, как открытые ножницы. Можно только голову поворачивать направо в палату и налево к окну. В окне виден двор и осина, укрытая снежной шапкой. Из облаков пробиваются лучики и тянутся между ветками, пересекаясь. В лучиках снег на осине розовеет. Иван Афанасьевич объявил новогодний подарок:
– Завтра снимем гипс.
– Ура!
Опять повезли в гипсовочную. Теперь ворочали смело и с прибаутками. Гипс распиливали обыкновенной ножовкой. Трофим сказал: "И дрель у вас вроде как в мастерской, и ножовка тоже". "А что, – ответил Иван Афанасьевич, – хирургия вообще родственна слесарному делу. Только зарабатываю я меньше слесаря-сантехника, а в остальном, всё равно.". После гипсового панциря воздух приятно холодил ноги. "Голого" двигали осторожнее, но шуточки продолжались. Особенно старалась Альбина медсестра, девка, то ли молодая баба рыжеватая, в хромовых сапожках. Большая любительница поговорить "про вкусненькое", как она сама это определяла.
– Давай, сращивай косточки, – смеялась Альбина, – после узнаем, что у тебя на деле самое крепкое, может и не они вовсе? – и заливалась хохотом. И пока санитарка мыла Трофима: – Ты главное, главное отмой, ведь изопрел, того и гляди атрофируется! – и опять хохотала.
– Пока лежи как раньше, на спине и без движений. – О лечении доктор всегда говорил кратко, тоном приказа. Возражений не терпел. Уходя, положил на одеяло книжку.
– Детективов не было. Читай пока это.
Пушкин. "Капитанская дочка". – Трофим протянул книгу доктору.
– Не надо. Я читал.
– А ты ещё раз. Будут детективы – принесу.
Может и не стал бы он читать, если б не тот разговор с Костей. Может, и не стал…
"– Был бы гвардии он завтра ж капитан.
– Того не надобно; пусть в армии послужит.
– Изрядно сказано, пускай его потужит…"
Оказалось, что эпиграф он помнит наизусть, и этому вдруг обрадовался. Ещё вспомнил, что школьником не понял, кто его будет "тужить". Ему казалось, что тужить и тузить приблизительно одно и то же. Во всяком случае, тужить его должен кто-то посторонний. Выражение "пускай его" в значении "пусть он", "пускай его потужит", "пускай его побегает" – Трофим только здесь услышал в живом разговоре. Даже сам употреблял, шутя, и улыбнулся детскому недоумению.
"Да кто ж его отец?"
"Отец мой Андрей Петрович Гринёв, – читал он, – в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку в 17... году" Кто такой граф Миних, Трофим не знал читая в первый раз и теперь не знал тоже. Но задерживаться не стал отчасти из-за отсутствия интереса и потому что и доктор тоже не знал, и всё равно спросить больше не у кого. Постепенно увлёкся, и даже не заметил подступающей темноты. Отложил книгу, лишь перестав различать буквы. За окном смеркалось, но ещё было видно, как вокруг осины порхают воробьи, садясь иногда на ветки или на забор. Они быстро-быстро чистили клювами перья, крича притом "чирик-чирик" и было понятно, что птицы ссорятся. Сосед включил электричество и двор пропал в темноте. Трофим повернул книжку к свету, хотя так читать было неудобно и приходилось выворачивать шею. Продолжая читать, он вдруг понял, что слышит Петрушу и капитана Миронова, и других. Повесть пронизывал чёткий ритм, а воробьи за окном кричали так же, как наверное кричали двести лет назад птицы в Белогорской крепости. Трофим читал, пока не заболела шея, потом книгу отложил и опять всё вспомнил. Шёл Гринёв к своему капитану и Трофим представлял его походку, и как он всходит на крыльцо в ритме уже неотделимом от Петра Андреевича. Улыбнулся раньше, чем заметил, что в нём закудахтали интонации Савельича. Неожиданно и помимо его, трофимовой, воли.
На другой день он всё ещё читал. Доктор усмехнулся и мешать не стал, а, закончив обход, пошёл в библиотеку. Поставил обратно на полку тонкую книжку с диагональной полосой и двумя пистолетами на обложке. Взял другую, подумал и сменил на третью всё с той же надписью "Пушкин".
Принесли щи и вареное мясо с макаронами шинельного цвета. В чашке колыхался мутный кисель. Поначалу Трофим вздыхал: оказывается, кафе самообслуживания недосягаемо-прекрасны. Однако, постепенно к больничной пище привык и, поскольку голодному совсем плохо, даже стал получать от еды удовольствие. Научился есть лёжа, и не разливая суп, а второе не ронять на одеяло. Поев, он вытянул руки и закрыл глаза. Повесть открывал уже наугад и читал с любого места. Медленно, а некоторые места по два раза.
– Прочёл? – спросил Иван Афанасьевич вечером. – Детектива пока нет. Большой дефицит, надо ждать. Почитай, где заложено. А будет интересно – можешь и остальное.
Это была "История Пугачёва" Хотя историей, как и прочими науками, Трофим никогда не интересовался, после повести прочитать её захотелось. Но пора было спать, и он отложил книгу, а утром стал читать и заскучал. Какое ему дело до казаков, откуда пришли они на Яик-Урал, куда ходили походами? Понравилось только смена жён в каждом походе, будто мстили казаки за все мужские обиды, и получалось, что за него тоже. Хотя Изольда его обидела лет на триста позже, но это детали. Хотя сказку про бабку Гугниху, не проявив мужской принципиальности, он тоже с удовольствием прочёл. И хотел бросить книжку. Ещё полстраницы, ещё… но захватил, захватил и понёс его стремительный ритм очерковой пушкинской прозы – с места набирая скорость, затягивая людей и события, время и пространство...
– Хватит сачковать, – сказал Иван Афанасьевич. – Надо разрабатывать колени.
– Как это?
– А так, что попотеешь. И не плачь, не поможет. Переворачивайся на пузо!
После вытяжения и гипса ноги лежали на простыне, как сухие палки. Мышцы, растянутые грузами, одрябли. Трофим переворачивался на живот, остро чувствуя свободу движения. Левой рукой прижав его колено к простыне, правой доктор захватил ногу возле ступни и сильно потянул, сгибая. Нога не поддавалась.
– Оо-о-о-й!
– Ну, не трусь, – сказал Иван Афанасьевич, – вперёд и с песней! – он снова потянул. Трофим старался не стонать и только покряхтывал. А доктор ещё и ещё гнул ногу,
– Ладно, – сказал он, наконец. – Хватит. Сегодня над тобой издевался сам заведующий отделением. Не по чину! Работай с физкультурницей. И прояви мужскую твёрдость характера. Не ныть и не стонать! Кряхтеть можно, кряхтенье не позор. Понял?
– Ага. Иван Афанасьевич, – спросил вдруг Трофим, – у вас в библиотеке сказки Пушкина есть?
– Есть, – удивился доктор. – А что? Тебе рыбака или рыбку? Или обоих сразу? Царя Салтана вспомнить не хочешь?
– Да нет, – Трофим поморщился. – Это мне маленькому читали. Я помню. Но не все сказки я тогда узнал.
– А какую тебе?
– Про царя Никиту...
Больница не слышала, чтобы Иван Афанасьевич так хохотал. Замолкал и начинал снова. Наконец успокоился. Вытер платком глаза.
– Откуда ты про эту сказку знаешь?
– Друг рассказывал.
– Хм-м... Друг. Он часом не литературовед?
– Клоун.
– Это почти всё равно. Так и быть, ликвидируем детскую необразованность. С физкультурницей передам. Может, и она не читала?
"Физкультурницей" была врачиха "ухо-горло-нос". Специалистов не хватало и она занималась лечебной физкультурой по совместительству. Маленькая, тощая, злая она атаковала ноги Трофима яростно, будто неподвижность её лично оскорбляла. Постепенно колени поддались. Почти незаметно, затем больше и больше.
– Ну, как тебе сказка? – Иван Афанасьевич улыбался. – Физкультурница так и не прочла, Занятой человек. А жаль. Понравилось?