- Ты должен сам поблагодарить графиню! - горячо настаивала она, обращаясь к супругу. - Этого требуют справедливость и самая простая, элементарная вежливость! Графиня сама трудилась над этим маленьким, дивным произведением, и оно так утешило нашего дорогого Сашу, что не сказать ей сердечного спасибо положительно нельзя!..
- Вот она, женская логика! - рассмеялся Михаил Павлович, слегка подмигивая брату. - И, главное, то интересно, что первым адвокатом графини является наша "волшебница"!
Великий князь любил так называть императрицу, которую обожал и которой всегда любовался.
- Ну, теперь отслужим благодарственный молебен, да и за дело! - решил император, уходя в кабинет вместе с братом. - Что у тебя новенького, Миша?
- Да хорошего мало! - ответил Михаил Павлович.
- Но дурного тоже, надеюсь, нет? - осведомился государь.
- Как сказать? - пожал плечами Михаил Павлович и передал императору историю Несвицкого и Лешерн.
Государь слегка поморщился, а затем задумчиво произнес:
- Да, от рыцарских времен это далеко! А она хороша, эта Лешерн?..
- Как светлый день! - с восторгом ответил великий князь.
- Как ты говоришь это, Миша!.. Смотри, как бы нам с тобой перед великой княгиней Еленой не провиниться!.. Не влюбись грехом!..
- Это я-то? - рассмеялся великий князь. - Пристала ко мне влюбленность!.. А разве ты молодой Лешерн никогда не видал?
- Не знаю, право! Может быть, и видел, да не заметил!..
- Ну, нет, это ты извини! Уж если бы видел, так непременно заметил бы. Ее не заметить нельзя!
- Так чего ж это преображенец-то твой ломается, если она так хороша?..
Великий князь махнул рукой.
- Да разве наша молодежь способна на истинную, настоящую любовь? Им только бы денег за невестой взять да себе женитьбой карьеру выгодную сделать, а до остального им заботы мало!.. Погубить женщину им ничего не значит, а загладить свою вину - на это их нет!..
Государь слушал это в глубокой задумчивости. Он тоже был не чужд если не горячей любви, которую всю без остатка отдал жене, то пылкого увлечения; но в этой сфере ему, во всем удачливому, как говорится, не везло.
В его уме при разговоре с братом вставали воспоминания, и под гнетом их он прервал брата, чтобы спросить:
- А что этот кадет… Кокошкин? Как идет в корпус?..
- Да никак не идет! - слегка покачав головой, ответил Михаил Павлович. - Мальчик и не способный, и ленивый… А ты опять о маленькой Марусе вспомнил? - сочувственно проговорил он. - Да, да, славненькая была она! Жаль ее, но упрекать тебе себя не в чем. Ты перед ней ни в чем не виноват, и сама она, умирая, с любовью вспоминала о тебе.
- О, да… очень любила!.. Она в последнее время часто просила меня о нем. Тебя она беспокоить не хотела; она и берегла, и боялась тебя… А меня она звала "дядя Миша" и относилась ко мне с полным доверием. Ну, да Бог с ней!.. И при ее жизни, и после ее смерти для нее сделано было все, что можно, и теперь я, в память ее, с ее дураком-братом вожусь и, как-никак, а уж до офицера его дотяну! Не знаю только, какой именно полк передо мной настолько проштрафится, чтобы его туда определить! - рассмеялся Михаил Павлович, видя, что лицо императора омрачилось.
Но рассеять грусть, охватившую государя, было нелегко. Воспоминание о Кокошкиной, бывшей предметом его краткого увлечения, вставало в его душе, и были минуты, когда он многое готов был бы отдать за то, чтобы поднять ее из ранней могилы, вновь услыхать ее веселый голосок, вновь заглянуть в ее веселенькие глазки.
Роман Кокошкиной был короток и несложен.
Государь, чтобы сделать удовольствие императрице, всегда нежно возившейся со всеми находившимися под ее покровительством институтами, время от времени сам посещал эти институты, и понятно, что среди всех предметов институтского "обожания" такой мощный, державный красавец, как император Николай Павлович, имел право на первенствующую роль. Раз он, приехав нечаянно в один из институтов и застав воспитанниц совсем врасплох, готовившихся к уроку танцев, дождался их сравнительно парадного туалета и прошел в большой актовый зал, в котором уже ожидали и учитель танцев, артист Огюст, и полный оркестр музыки, принадлежавший институту и превращавший чуть не каждый танцкласс в импровизированный бал.
В числе танцевавших девочек государь остановил свое исключительное внимание на миниатюрной воспитаннице старшего класса, с грацией и легкостью маленькой сильфиды проделывавшей все трудности хореографии и улыбавшейся державному зрителю пленительной улыбкой задорной фарфоровой куколки.
Государь пожелал узнать фамилию маленькой феи, и ему сказали, что это - дочь умершего полковника Кокошкина, служившего в киевском интендантстве и, вопреки обычаям этой службы, жившего и умершего бедняком. В институт маленькая фея попала по баллотировке и в данную минуту готовилась покинуть гостеприимные стены воспитавшего ее закрытого заведения, чтобы вернуться к матери.
То же невеселое хождение по урокам ожидало и молодую красавицу, и трудно было представить себе, как эта грациозная девушка примет на себя ответственные педагогические занятия и все сопряженные с необеспеченным положением тяготы жизни.
Государь подошел к Кокошкиной и милостиво заговорил с нею.
Она вся встрепенулась, вся раскраснелась и окончательно очаровала императора скромностью и веселым остроумием своих ответов.
На вопрос государя, кого грациозная красавица "обожает", она смеясь ответила, что "до этого дня" она обожала одну из своих старших подруг, и на этом остановилась.
- А с сегодняшнего дня кого? - милостиво пошутил император.
Красавица робко и кокетливо улыбнулась.
- Если вы не хотите сказать мне это, так я сам догадаюсь! - сказал государь, любуясь смущением своей миленькой собеседницы, и, уезжая, сказал ей: - С вами я не прощаюсь. Мы еще увидимся!
Эти слова глубоко запали в уме и сердце молодой девушки, образ которой тоже запал если не в сердце, то в воображение государя, и, вернувшись из института, он передал о произведенном на него впечатлении своему неизменному товарищу детства, носившему в это время флигель-адъютантские аксельбанты и пользовавшемуся исключительным вниманием своего державного покровителя, выросшего вместе с ним. Без содействия и вмешательства этого советника никогда не разыгрывалась ни одна юношеская шалость Николая Павловича в бытность его великим князем, и он остался столь же близким и доверенным лицом и после того, как Николай Павлович стал государем.
Выслушав оживленное и несколько восторженное повествование государя о пленившей его красавице Кокошкиной, фаворит отправился на розыски, познакомился и подробно переговорил с ее матерью, забросал подарками и окончательно вскружил голову молодой девушке и завершил дело тем, что Маруся Кокошкина, выйдя из института, вскоре уже занимала убранную с царской роскошью квартиру, в которую ее перевез услужливый любимец государя и где ее посещал заинтересовавшийся ею Николай Павлович.
Маруся Кокошкина, потерявшая голову и от окружавшей ее роскоши, и от баловства императора, исполнявшего и предупреждавшего все ее желания, сама до безумия "обожала" своего державного покровителя и считала себя счастливейшим существом в мире вплоть до того дня, когда, испугавшись совершенно нового, незнакомого ей ощущения, узнала от вызванного к ней доктора, что готовится быть матерью. Она перепугалась, расплакалась; ее страху и горю не было конца.
Оставалось только по возможности успокаивать и утешать Марусю и ее окружили новыми щедрыми подарками и новыми, почти баснословными баловствами, тем более что доктора высказали предположение, что она вряд ли вынесет постигшее ее положение.
Вся эта история стала известна и императрице, которая была предупреждена обо всем своей неизменной подругой и дальней родственницей, графиней Г. Это была неуклонно честная и строгая женщина, и государыня верила ей, как самой себе.
Графиня Г. вместе с самой императрицей приехала из Пруссии, где выросла при королевском дворе вместе со своей дальней кузиной, принцессой Шарлоттой, призванной впоследствии занять российский престол. Их связывала самая тесная дружба, и графиня была всегда неразлучна с государыней Александрой Федоровной, причем ее если не все горячо любили, то все безусловно глубоко уважали. Когда ей стало известно об истории с Кокошкиной, она сочла необходимым довести это до сведения государыни.
Императрицу глубоко огорчило это сообщение, и когда, по ее настоятельной просьбе, графиня в театре издали показала ей Кокошкину, наивно выглядывавшую из-за портьер литерной ложи своим слегка побледневшим, но обязательно красивым личиком, она перевела взор на присутствовавшего в ложе государя и не могла воздержаться от укоризненного замечания.
Император промолчал, несколько дней сряду дулся на графиню и тотчас дал себе слово расстаться со своей хорошенькой пассией. Он сначала хотел отправить ее для поправления сил за границу, а затем помочь ей сделать хорошую и надежную партию, щедро наградив ее при замужестве.
Но всем этим благим намерениям не суждено было сбыться. Хрупкий организм Маруси Кокошкиной не выдержал серьезнейшего для каждой женщины периода, и маленькая фарфоровая куколка умерла.
Государь был чрезвычайно взволнован этим тяжелым эпилогом своего увлечения, и у него едва хватило силы взглянуть на скончавшуюся Марусю. Он поручил великому князю Михаилу Павловичу принять на себя заботы о должном погребении ее, а также о судьбе остававшихся после нее брата и совершенно растерявшейся, полупомешанной от горя матери.
Последняя сознавала ту роль попустительницы, которую она согласилась принять на себя в судьбе дочери; она понимала, что от нее зависело сохранить Марусю, и стояла у ее гроба без слов, почти без слез, полубезумным, пристальным взглядом всматриваясь в страдальческое личико почившей.
По приказанию императрицы Александры Федоровны были опустошены все ее личные цветники, и гроб Маруси Кокошкиной весь утопал в цветах; ими же было засыпано все дно отверстой глубокой могилы.
Великий князь Михаил Павлович с истинно отеческой заботливостью устроил дальнейшую судьбу брата Маруси, а ее мать, вся ушедшая в свое глубокое, беспросветное горе, уже ни в чем не нуждалась, кроме тщательного и умелого медицинского ухода. В ту минуту, когда стали опускать в могилу ее столь рано угасшую дочь, она порывисто двинулась к могиле и непременно бросилась бы на ее глубокое, усыпанное цветами дно, если бы не была ловко схвачена сильной рукою адъютанта великого князя Михаила Павловича, барона Остен-Сакена, сопровождавшего своего августейшего начальника, который пожелал лично проводить прах усопшей до ее мрачного новоселья. Отведенная заботливо от могилы дочери, Кокошкина решительно не согласилась оставить кладбище до той минуты, когда могила была совершенно засыпана землей, и тут только, словно поняв свою потерю, растерянно оглянулась кругом и робким, заискивающим голосом проговорила:
- Я завтра опять сюда приду!
Но это посещение не могло состояться, так как несчастная мать, заболевшая острым психическим расстройством, на другой день уже была в лечебнице знаменитого психиатра, куда была помещена за плату, внесенную лично великим князем Михаилом Павловичем.
Директор лечебницы подал легкую надежду на выздоровление больной, но это не исполнилось, и больная стала доживать свой век среди умелого и усердного ухода лечебницы.
Что касается ее сына, молодого кадета, то он приводил в отчаяние начальство того корпуса, которого великий князь наградил таким ни на что не способным юношей.
Весь этот эпизод воскрес в памяти императора Николая Павловича, когда его брат рассказал об истории Несвицкого и Лешерн. По его лицу во время молчания пробегали тени, и, наконец, он произнес:
- Ты прав был, Миша, придав такое серьезное значение всей этой истории с дочерью славного героя, генерала Лешерна. Велика ответственность, какую принимают на себя все, так или иначе влияющие на чужую жизнь!.. Но после всего тобою сказанного тревожно встает в уме вопрос: найдет ли эта молодая девушка счастье в своем браке с этим князем Несвицким?..
- Это уж их дело! - повел плечами великий князь. - Я пошел навстречу решению, принятому самой матерью и сообщенному мне ею же лично… Не думаю, чтобы она сама глубоко верила в счастье дочери, но раз иного выхода нет…
- Что вы от нас ушли, как заговорщики? - раздался мягкий голос императрицы, и ее обаятельная фигура выделилась на темном фоне полуоткинутой портьеры. - Что с тобой? Ты как будто грустен или недоволен чем-то? - обратилась она к своему царственному супругу. - Сегодня, когда нашему Саше стало значительно лучше, я ни одного грустного лица не потерплю. Я слишком счастлива сама и хочу, чтобы все были счастливы со мною вместе! И для начала в сторону двери. Ты позволяешь? - спросила она государя. - Я знаю, что в твой державный кабинет никому нет входа, но сегодняшний день, день выздоровления вашего дорогого Саши, должен быть исключением для всех и для всего!.. Ведь я права?.. Да?.. - И, не дожидаясь ответа, императрица вновь обернулась к двери и повторила свое приглашение.
Кабинет государя мгновенно наполнился веселой и блестящей толпою.
Государыня не терпела одиночества. Ее всегда сопровождали и дежурная фрейлина, и неотлучно находившаяся при ней графиня Г., и целый штат обожавшей ее придворной молодежи.
- Вот что мы решили на общем совете! - оживленно заговорила она.
- Послушаем и обсудим! - рассмеялся государь, поочередно целуя миниатюрные ручки императрицы.
- Нет-нет, только слушать можно, но обсуждать нельзя!.. Все решено окончательно и бесповоротно!.. Начинается с того, что графиня Лаваль должна быть приглашена к нам на интимный завтрак, и ты должен лично поблагодарить ее за ее милое внимание… Затем, по выздоровлении Саши, графиня вторично будет завтракать у нас, и Саша сам поблагодарит ее!.. Затем…
- Нет уж, "затем" ровно ничего не будет, иначе я положительно взбунтуюсь! - возразил император. - Графиня Лаваль за одним завтраком… графиня Лаваль за другим завтраком… расшаркиваюсь перед графиней я, расшаркивается перед нею мой сын… Положительно в моем дворце слишком много Лаваль… Все хорошо в меру!
- А разве ты можешь меня не слушаться? - подчеркнула императрица слово "меня".
- Могу… в этом случае положительно могу.
- А если я хорошенько попрошу тебя… как следственно попрошу?.. - спросила государыня, до конца своей жизни никак не могшая поладить с русским языком и особенно дурно говорившая по-русски именно тогда, когда она старалась говорить получше.
- И если "как следственно" попросишь, все-таки откажу! - рассмеялся государь. - А если настаивать станешь, разведусь с тобой! Все я вынесу безропотно, пред всем преклонюсь, все стерплю, но перед присутствием графини Лаваль возмущусь!
- Но почему же так? - серьезно спросила императрица.
- Да потому, что на всякое терпение есть границы, на всякое правило есть свое исключение, а графиня Лаваль - именно и "граница", и "исключение".
Все рассмеялись в ответ на эту оригинальную бутаду, и в огромный роскошный кабинет императора вместе с золотым лучом заходящего солнца отзвуком живого веселья ворвался аккорд светлой, беззаботной радости.
V
ОРИГИНАЛЬНАЯ ПОКЛОННИЦА ИМПЕРАТОРА
Выздоровление маленького наследника шло быстро, и к концу следующей недели уже был назначен переезд царской семьи в дачное помещение.
На этот раз было избрано Царское Село, в котором при императоре Николае Павловиче царская фамилия жила не каждый год и которое особенно любила императрица. Именно ее желанию делалась на этот раз уступка, и крошечные царские дети, любившие и помнившие лебедей, которых они сами кормили на царскосельских прудах, торопливо и весело укладывали в "далекий вояж" свои нарядные и бесчисленные куклы.
Великий князь Михаил Павлович уже переехал в свой личный дворец на Елагином острове, где вокруг великой княгини Елены Павловны часто и очень охотно собиралось все, чем гордилась тогда мыслящая и художественная Россия.
Сам великий князь держался несколько в стороне от этих собраний, которые он шутливо называл "заседаниями", но в глубине души ему было приятно видеть и сознавать то умственное превосходство, с каким его супруга возвышалась над всеми ее окружавшими.
На этот раз отсутствие великого князя на "заседаниях" в значительной степени мотивировалось тем, что из оренбургских степей шли далеко не отрадные вести и приходилось втайне призадумываться над возможностью в скором времени начать стягивать войска к пределам этого отдаленного степного края.
Но эти серьезные и тревожные занятия не мешали великому князю с истинно отеческой заботой следить за приготовлениями к свадьбе князя Несвицкого, над которым он учредил тайный надзор и который далеко не радовал его своим отношением к своей будущей родне. Несвицкий, по доходившим до Михаила Павловича слухам, не только своей будущей теще не мог простить те самые шаги, которые были сделаны ею и последствием которых явилось вмешательство великого князя в дело его сватовства, но и к своей невесте относился почти враждебно, срывая на ней и холодность к нему великого князя, и заметное отчуждение от него товарищей.
К своей матери князь писать не решался, каждый день откладывая ту необходимую исповедь, с которой ему приходилось обратиться к ней, и с равным ужасом помышляя и о ее гневе при известии о готовящемся его неизбежном браке с девицею Лешерн, и о еще сильнейшем ее гневе, если ее придется оповестить о браке уже совершившемся.
Наконец, Несвицкий решился на последнее, в надежде на то, что отец, как ни всецело он был порабощен женою, все-таки сумеет объяснить ей, какой полной невозможностью явилось бы сопротивление резко и бесповоротно состоявшемуся решению великого князя.
Несвицкий ходил пасмурный и надутый, не принимая участия ни в товарищеских кутежах, ни в товарищеских проказах, и добродушный Борегар, приглашенный князем в шафера, объяснил это его близким вступлением в разряд женатых людей.
- Привели в христианскую веру, братец; искус уже до половины пройден, а скоро и само посвящение состоится! - весело шутил он. - Теперь уже тебе с нашим братом, заядлым холостяком, и водиться не приходится. Чему ты от нас научиться можешь?.. Мы, так сказать, мирское благо; мы принадлежим всем и никому, и никакое лыко нам в строку не ставится!.. Уж за мой счет пророку Исаи ликовать, наверное, не придется! Пусть себе ликует и радуется чему хочет, я тут неповинен!.. Да и какая была бы радость, если бы мне пришла в голову шалая мысль осупружиться? Ну какой я муж?.. И кому, собственно говоря, нужен такой муж, как я.
Но все эти веселые шутки проходили среди общего молчания и никто на них не откликался. В товарищеском офицерском кругу была заметна какая-то натянутость. Всеми смутно чувствовалось, что совершилось какое-то нехорошее дело, которое приходится общими силами исправлять, и вместе с горячими симпатиями по адресу новой ожидаемой "полковой дамы", красавицы Софьи Карловны Лешерн, будущей княгини Несвицкой, глухо росла антипатия к ее будущему мужу.