Все мысли как будто улетучились у нее из головы, потому что он не переставал ласкать ее, и ее внутренние мышцы сжимались, приветствуя его чуткие пальцы. Ей показалось или она в самом деле стала острее реагировать на его прикосновения? Может, все дело в опыте, который она получила в последние несколько недель? Или она возмещает годы лишений? А что, если она скрытая развратница? Можно ли быть развратницей и не сознавать этого?
Поглаживание прекратилось. Иннес соскользнул на пол. Она открыла глаза.
– Что ты делаешь?
– Хочу, чтобы твое пособие было всесторонним, – ответил он, ныряя ей под юбку.
Когда он лизнул ее в самом сокровенном месте, она вскрикнула от удивления. Потом его губы завладели ею самым решительным образом, и она застонала. На нее накатывали волны сладкого жара, она все больше воспламенялась, уже балансируя на краю, он продолжал свое занятие. Она изо всех сил вцепилась пальцами в складки юбки, стараясь продлить удовольствие, но это оказалось невозможным. Такое наслаждение, такая невыносимая радость… Она забывалась и снова воспламенялась, волны накатывали на нее одна за другой. Наконец она, задыхаясь, велела ему прекратить; ей показалось, что следующая волна отправит ее в вечное забвение.
– Что там такое в твоей конторской книге? Из-за чего ты так тяжело вздыхаешь?
Несколько часов спустя Эйнзли разливала им послеобеденный кофе. Горничная, которая помогала вести дом, ушла вместе с Мари после того, как был подан обед, потому что экономка предпочитала спать там, где она спала всегда: в своих комнатах в замке.
Инне с вытянул ноги к камину и устало покачал головой:
– Не важно.
– А по-моему, важно, иначе ты бы не вздыхал.
– Я знаю еще кое-кого в этой комнате, кто сегодня вечером много вздыхал. Кстати, ты так и не сказала, понравилась ли тебе моя последняя вариация.
– Я думала, все очевидно.
– Мужчине приятно, когда его ценят.
– Я тебя ценю.
– С нетерпением жду того дня, когда смогу прочитать соответствующую главу в твоем руководстве. Наверное, чтобы описать ее, мадам Гере понадобится много новых слов.
– Значит, ты серьезно предлагал мне написать книгу? – Она неуверенно улыбнулась.
Иннес нахмурился:
– Почему бы и нет? Это же логично.
– И у меня появится дело.
– Что-то не так? – Иннес поставил чашку на блюдце.
– После обряда прощения прошло больше трех недель. Мне нечего делать, но всякий раз, как я спрашиваю, как дела на фермах, ты уклоняешься от ответа или меняешь тему. Интересно, сегодняшняя вариация, как ты ее называешь, просто ловкий прием? Ты готов как угодно отвлекать меня, разве что не говоришь, что уже поздно и ты устал.
– Не понимаю, что вдруг случилось?
– Ничего. – Она поставила чашку и встала. – Здесь твои владения… Ты решил сделать Строун-Бридж лучше, чем он был до тебя. Принимая такое важное решение, ты не посоветовался со мной. Почему я вдруг могла решить, что ты оценишь мое мнение теперь, когда ты и сам, очевидно, понятия не имеешь, что делать дальше?
– С чего ты взяла?!
– С того, что мной пренебрегают! А ведь я старалась! Я несколько раз напоминала тебе об условиях, на которых я согласилась сюда приехать, но ты меня игнорировал.
– Но ты мне уже помогла. Сделала ферму пригодной для проживания и даже уютной. Устроила церемонию прощения…
– А еще я занимаю тебя, когда тебе надоедают настоящие трудности, связанные с твоими фамильными землями.
– Ты, наверное, шутишь.
Он ошеломленно смотрел на нее, но она так рассердилась, что не могла остановиться, слишком долго ей пришлось копить обиду.
– Не понимаю, почему я до сих пор здесь, – удивлялась Эйнзли. – Я не нужна здесь, так я никогда не отработаю те деньги, которые ты мне одолжил.
– Подарил.
– Мы договорились считать деньги своего рода гонораром. Платой за профессиональные услуги. Если только ты не думаешь, что, в конце концов, речь шла о совсем другой профессии.
– Эйнзли, хватит. – Иннес схватил ее за руку, когда она попыталась пройти мимо. – Что на тебя нашло? Неужели ты в самом деле думаешь, что я нарочно… как ты выразилась? – отвлекаю тебя, занимаясь с тобой любовью?
Эйнзли наградила его каменным взглядом.
– Что?
Она покачала головой:
– Не важно.
– Нет, важно, – сухо возразил Иннес. – Знаешь, тебе стоит вставить это в книгу, если задумаешь раздел для мужей. Всякий раз, как жена говорит "не важно", можно быть уверенным в том, что дело крайне серьезно.
– Такой же совет я могла бы написать и для жен.
– Наверное, я сам напросился. – Иннес протянул к ней руку: – Эйнзли, не уходи.
Она колебалась, но на самом деле ей не хотелось убегать, поэтому она позволила ему усадить себя на подлокотник его кресла.
– Нет, я не думаю, что ты нарочно это делаешь, – сказала она, – но когда ты не хочешь о чем-то говорить, ты… ты отвлекаешься. Я имею в виду – на меня. – Она поморщилась. – Я не жалуюсь, более того, я ничего не замечала до сегодняшнего дня.
– И почему-то решила, что я пытаюсь тебя отвлечь. А ведь пора бы узнать меня лучше!
Она вздрогнула: его голос прозвучал непривычно резко.
– Да. И это тоже было не нарочно.
Иннес откинулся на спинку кресла и, тяжело вздохнув, закрыл глаза.
– Похоже, ты действительно знаешь меня лучше, чем я знаю себя сам. – Он вдруг показался ей ужасно усталым.
Эйнзли встала у него за спиной, положила ладони ему на виски.
– У тебя голова болит?
– Да, но я не рискну делать головную боль отговоркой. – На его губах мелькнула тень улыбки.
– Иннес, почему ты не поговоришь со мной?
– Потому что, несмотря на то что я все для себя решил, я все равно пока не понимаю, как спасти Строун-Бридж. Эйнзли, обсуждать пока нечего. Кроме того, я сейчас как выжатый лимон. Вот почему я не хотел с тобой разговаривать.
Она легонько толкнула его в спину и начала разминать ему плечи.
– Если положение в самом деле безнадежно, подумай о чем-то более конструктивном, например, о новом причале.
– Теперь, когда Роберт начал готовить фундамент и у нас есть почти все материалы, причал почти не отнимает у меня времени, – со вздохом ответил Иннес. – О, как хорошо!
Эйнзли молча продолжала массировать ему плечи.
– Тут совсем другое дело, – произнес Иннес какое-то время спустя. – Причал и новая дорога… Я знаю, что с ними делать. Если что-то пойдет не так – а трудности встречаются всегда, – я знаю, как решить проблему. Но новых арендаторов невозможно добыть из воздуха. И почву за одну ночь не сделаешь плодородной. Невозможно сделать так, чтобы земля, пригодная лишь для овса и ячменя, родила пшеницу или хмель, и даже если бы все получилось, ни дождь, ни заморозки от тебя не зависят. Здесь столько всего, и, что бы я ни придумал, я натыкаюсь на новые трудности в другом месте. Нет, Эйнзли, решения нет. Если здешние земли и приносили прибыль, то очень давно. Кроме того, я не стану расчищать землю только ради того, чтобы извлекать из нее прибыль. Я все время хожу кругами.
– Если тебя это утешит, я прекрасно тебя понимаю, – сухо ответила Эйнзли. – А еще я знаю по опыту, что жаловаться на невежество и без конца уверять себя, что предпринимать что-либо бесполезно, – не выход. Кроме того, то, чем ты занимаешься, называется самосбывающимся пророчеством.
– Ты сейчас говоришь о своей семейной жизни.
Она растерла ему плечи, а затем обошла его кресло и встала у огня.
– Да. Живя с мужем, я боялась ему перечить, потому что думала, что все станет еще хуже. Я боялась действовать, потому что мне казалось, что мои поступки сделают положение непоправимым. Поэтому я ничего не говорила, ничего не делала, и… и если бы Джон не умер, кто знает, что еще бы случилось. Одно я знаю наверняка: ничего бы не исправилось само собой, как по волшебству.
– Хочешь сказать, что я сейчас в тупике и только ухудшаю свое положение.
– Я пыталась выразиться мягче, но… да.
– Ты права. – Он вздохнул. – Я знаю, что ты права.
Она села на стул напротив него. Он смотрел на огонь, избегая ее взгляда.
– Все дело в незнании, – признался он. – В невежестве. Вот что труднее всего. Я так привык разбираться в своем деле во всех подробностях, быть тем, к кому люди обращаются с вопросами, когда у них трудности. Повторяю, если что-то пойдет не так с причалом или новой дорогой, я знаю, что делать. Или не сомневаюсь в том, что найду решение. Но сейчас, когда речь касается самого дальнейшего существования Строун-Бридж, я… мне стыдно. Меня все время о чем-то спрашивают. Приходят ко мне в поисках решений. А у меня нет ответов. Это… Черт побери, Эйнзли, иногда я чувствую себя абсолютно несостоятельным мальчишкой, и мне стыдно!
– Ты что же, считал, что я буду хуже о тебе думать, если ты мне во всем признаешься?
Иннес потер глаза:
– По правде говоря, я сам стал хуже о себе думать. Не знаю, что делать, и не понимаю, как ты можешь мне помочь, ведь ты разбираешься в таких вещах не лучше меня. Более того, хотя после церемонии прощения ко мне стали относиться гораздо лучше, в чем-то стало даже тяжелее. Ведь я не только пробудил в них надежду, мне пришлось списать много долгов, и бедным, но честным арендаторам, которые все время аккуратно платили, наверное, обидно думать о том, что неплательщикам ничто не грозит.
– Об этом я не подумала.
– И я тоже. Да и как мы могли?
Эйнзли нахмурилась:
– Я не жду, что ты можешь просто свести баланс, списав остальные долги заранее. Нет, так ничего не получится! Все кончится тем, что ты окажешься в еще большем долгу.
– Проблема не деньги, хотя… – Иннес наклонился вперед. – Хочешь сказать, я мог бы предоставить арендаторам, которые платили вовремя, отсрочку, чтобы они могли собраться с силами?
– По-твоему, получится?
– Попытаться стоит. Может быть, в твоей голове найдутся и другие ценные идеи?
Эйнзли постаралась не выдавать себя, хотя была очень довольна.
– Едва ли это моя идея. На самом деле все вполне очевидно.
– Настолько очевидно, что мне такое и в голову не приходило. Интересно, что это значит – что ты гений или я идиот? Подумай перед тем, как ответить. – Иннес широко улыбнулся.
– Спасибо. – Эйнзли натянуто улыбнулась. – Мне больше нравится гений.
Проснувшись от отчетливого стука закрываемой парадной двери, Эйнзли очутилась в одиночестве.
Подушка Иннеса была холодной. Она некоторое время лежала, вспоминая их вечерний разговор. Она жалела, что вышла из себя, но, с другой стороны, если бы не ее вспышка, едва ли она нашла бы в себе смелость все высказать ему. Она сделала ему больно, но заставила выслушать ее. А когда он ее выслушал, она все ему разъяснила. Она говорила вполне здраво и членораздельно. Она не пятилась, не уступала.
Эйнзли взбила подушку и перевернула прохладной стороной наверх. Где Иннес? Он сердится на нее? Он не выглядел сердитым. Он выглядел побежденным. Он – человек гордый. Он всего добился сам. Он независимый.
Все, чем она в нем восхищалась, делало его человеком, который не способен смириться с поражением. А разговоры о поражении для него были еще хуже. А она заставила его делать то, что он ненавидит.
Жалеет ли он об этом?
Она подошла к окну, но оно выходило во двор, и там не было и следов Иннеса, который, скорее всего, спустился в бухту посмотреть, как идет строительство причала. Надеясь, что в такую погоду он не вышел на лодке в море, твердя себе, что он взрослый мужчина и способен думать, а также имеет право на личную жизнь, Эйнзли снова легла и зажмурилась. Бесполезно! Она невольно думала, что заставила его столкнуться с очень суровой реальностью, не предложив никаких готовых решений. Может быть, они и вовсе не существуют. Она села, глядя широко раскрытыми глазами перед собой, и задумалась. Они оба не очень-то любили что-либо обсуждать. Она все время искала признаки того, что ее не слушают или слушают невнимательно. Иннес, похоже, вообще не собирался посвящать ее в свои дела.
Сбросив одеяло, Эйнзли встала коленями на подоконник и стала бесцельно и уныло смотреть в окно. Иннес настроился решать все проблемы сам, и не только потому, что он к этому привык. Он ведь сам признавался совсем недавно, что здесь он чувствует себя "несостоятельным мальчишкой". Ему было стыдно – вот что лежит в корне его неспособности просить о помощи. Однако стыдиться тут нечего. Наверняка должен быть какой-то способ спасти Строун-Бридж, больше не причиняя никому горя. Способ должен быть…
Эйнзли схватила, как ей показалось, чулки. И только когда она их натянула, увидела, что это толстые шерстяные чулки, которые Иннес начал носить с твидовыми брюками. К ужину он одевался более официально, но почти всегда надевал простые брюки и свитер, когда совершал вылазки на окрестные фермы. Завязывая шнурки, она надела теплый свитер, решив, что он надежнее, чем ее плащ, защитит от ночного холода. От него пахло свежим воздухом и Иннесом. Ее руки утонули в рукавах, зато будет тепло пальцам. Свитер был такой длинный, что доходил ей почти до колен. Эйнзли представила себе лицо Фелисити, если бы подруга увидела ее в таком наряде, и усмехнулась. Наконец она вышла из спальни и толкнула парадную дверь.
Иннеса она нашла внизу, в бухте. Он наблюдал за тем, как во время отлива вода закручивается воронками вокруг огромных бревен – основания нового причала.
– Мне не спалось, – объяснила Эйнзли, садясь рядом с ним на толстую доску – много таких досок было заготовлено для работы. Их привезла на полуостров огромная баржа, которая вызвала живой интерес местных жителей.
Он положил руку ей на плечо и притянул к себе.
– Извини.
– Нет, это ты извини. – Большим соблазном было оставить все на этом и отдаться простому утешению – его рука на ее плече, ее щека на его груди. Эйнзли выпрямилась. – Я все-таки сужу тебя, Иннес. Я слишком часто ищу причины судить тебя и из-за этого иногда не слушаю, что ты говоришь. Извини.
– Я забываю, – тихо сказал он. – Мне кажется, что у тебя такая сильная воля, что я забываю: в прежней жизни ты не смела высказывать свое мнение. – Он убрал волосы с ее лба. – Понимаю, это не мое дело. Я знаю, что ты хочешь одного: забыть, но… Эйнзли, он тебя бил?
– Нет. – Она пылко покачала головой. – Нет. Он меня пальцем не тронул… если ты это имеешь в виду.
– Да, именно это.
– Тогда – нет.
– Слава Богу. Нет, я не пытаюсь принизить…
– Все хорошо. То есть все было совсем не хорошо, но будет хорошо. – Эйнзли с трудом рассмеялась. Ветер подхватил ее пышные нижние юбки, взметнул их в воздух, обнажив ноги.
– Неужели ты надела мои чулки?
– Я думала, это мои, а когда надела… они такие теплые, просто не хотелось снимать.
– Рад, что ты их не сняла. Я и понятия не имел, что они так замечательно выглядят. Чего, кстати, нельзя сказать о моем свитере.
– Да уж, представляю, как я сейчас выгляжу! Тот еще вид!
– Отрада для усталых глаз. – Он нагнулся к ней и нежно поцеловал. – Я рад, что ты пришла. И хотя нельзя сказать, что вчера мы с тобой поссорились, у нас все же вышла размолвка, и мне было не по себе.
Серо-голубое небо затягивали облака. Между ними иногда показывались далекие звезды; они не мерцали, а тускло поблескивали. Тихо шелестело море. При отливе обнажился мокрый песок.
Эйнзли прижалась к Иннесу, плечо к плечу, бедро к бедру, и смотрела на воду.
– Да, он меня ни разу пальцем не тронул, не поднимал на меня руку, и все равно я его боялась. Отчасти виноват был он, а отчасти – я сама. Я говорила тебе, что он наделал долгов, – продолжала она, – но дело не только в них. Когда чувствуешь себя никчемной, трудно получить право голоса в других делах, даже тех, которые тебя касаются.
– Почему ты чувствовала себя никчемной?
Эйнзли совсем не собиралась изливать душу, но ей показалось, что сейчас будет справедливо ответить Иннесу откровенностью на откровенность, показать, что она тоже ранима.
– Все очевидно, – прошептала она. – Я не могла дать ему того, ради чего он на мне женился.
– Ты имеешь в виду ребенка?
– Да. – Она кивнула, забыв, что в темноте он ее не видит. Потом, сообразив это, обрадовалась тому, что он не видит ее лица. Старая история, старая рана… Ей казалось, все давно прошло, а оказалось, что нет. Эйнзли поняла, что беззвучно плачет. Если он спросит, в чем дело, можно сказать, что глаза щиплет от ветра.
Его рука опустилась ей на спину. Она догадалась, что он пытается решить, как ему поступить – прижать ее к себе или оставить в покое. Она испытала облегчение, когда он убрал руку. Она крепко обхватила себя сама, радуясь теплу его свитера.
– Эйнзли, прости меня, но я помню, какой ты вначале была со мной. Я понимаю, что между тобой… и им… Что ваша близость не способствовала зачатию.
Эйнзли заметила, что он упорно не называл Джона по имени или "твоим мужем". Он вел себя до нелепого деликатно. Когда они обсуждали письма мадам Геры, он выражался более откровенно. Интересно, насколько правдивее она была бы с ним, будь она корреспонденткой мадам Геры?
Эйнзли почувствовала озноб.
– Когда мы только поженились, – сказала она, – между нами… все шло нормально. – Так же "нормально", как и у многих других женщин, писавших мадам Гере. Хотя ей и не так повезло, как миссис Дж.-А., потому что в постели Джона трудно было назвать "настоящим джентльменом". Ей вдруг показалось важным, чтобы Иннес узнал об этом. – Не так, как у нас с тобой. Он не был… джентльменом в том смысле, о котором говорил ты.
– Да, – тихо сказал Иннес.
Значит, это он тоже угадал. Эйнзли представила, что еще она хотела ему рассказать. Не все. Воспоминание о проклятии Доналда Макинтоша исключало возможность сказать все; хотя ее он, строго говоря, не проклинал, ей казалось, будто проклятие перекинулось и на нее. И хотя она понимала, что все началось гораздо раньше, что ее изъян проявился задолго до того, как она сюда приехала, ей все равно казалось, будто проклятие ее унизило, и для нее невыносимо было открыться Иннесу.
Эйнзли нащупала его руку, ища утешения и силы.
– Нет, на самом деле он не был жестоким, хотя иногда говорил и делал жестокие вещи, – продолжала она. – Все началось после того, как я узнала о долгах. Он обвинил меня в том, что я его подвела. До тех пор я думала… внушала себе… надеялась… что надо лишь подождать. Потом, позже, когда наши отношения разладились, он не мог… у него ничего не получалось. – Ей пришлось непросто, но она нашла нужные слова. После знакомства с Иннесом она узнала много нового не только о мужчинах, но и о себе. – Он винил во всем меня. Чем хуже между нами все шло… Видишь ли, он считал, что я лишила его мужской силы. Я-то знала, что дело не во мне, ведь я часто видела, как он… ублажал себя сам. То есть он вполне способен был возбудиться, только не рядом со мной.
– Теперь припоминаю. Ты спрашивала, жена ли в этом виновата.
– Да. Не сердись. Он умер. Если бы он не умер, меня бы здесь не было.
Иннес усмехнулся.
– Тогда я не буду сердиться, потому что очень рад, что ты здесь, – сказал он.
– Правда? – Она развернулась к нему, стараясь разглядеть в темноте его лицо. Это оказалось невозможно, но в том и не было необходимости, потому что он нежно поцеловал ее в губы.
– Я думал, все очевидно. – Он повторил ее слова.