- Меня это не касается. Если ты не отпустишь Рауха, - она бросила сигарету в пепельницу, - я сама спущусь вниз, и позволю поиметь себя любому из твоих офицеров, на глазах у всех прочих. И не одному. С меня станется, ты знаешь. У меня нет сердца, война меня развратила. Нет! У меня есть сердце, и на нем немало шрамов. Ты их нанес ничуть не меньше, чем прочие, которых ты упоминал недавно. Да, я не простила Генри и де Трая. И тебя не прощаю. Я не прощаю, когда меня предают. Прошу иметь это в виду. Меня взяли на службу, резать и зашивать, и я режу и зашиваю, как тут выразилась одна дама, по локоть в крови каждый день, честно отрабатывая свою свободу и паек. Но требовать, чтобы я поддерживала нацистские идеалы, от этого отказался даже рейхсфюрер, он согласен закрыть глаза на многое, лишь бы у Нанетты не было коликов, и Марта не плакала по ночам. Что еще от меня нужно? Изображать идеальную арийскую семью перед объективами Геббельса? Меня - увольте. Я - врач, хирург, и это для меня главное. Сейчас, когда идет война. Да и в другие времена тоже. Однако я никого не прошу делить со мной жизнь. Не нравится - не надо, я привыкла жить одна. Что вы все крутитесь вокруг меня? Что вам надо? Не думаю, что мой ум, это уж никак, - она усмехнулась, встряхнув влажными волосами. - Тогда что? Ах, да. Фигура? Внешность? Габсбургская порода? Я понимаю, у Лизхен и Гретхен толстые задницы, они много сидят дома, мелят языком, и насморк - это главное событие их жизни. С ними не советуются крупные ученые, их портреты не висят в Британской галерее, им не предлагали руку и сердце принцы крови, их не обожали великие художники. Пусть они были распутники, изменники, предатели, но они были великими. Да, скучно. К тому же у Лизхен и Гретхен просто толстые ноги, и они быстро старятся и теряют привлекательность. У них не та энергия, не тот запал. А хочется Мадонну с картины Боттичелли, грешную Венеру, чтобы и фигура, и страсть, и полет, и дерзость, и не только в двадцать лет, а всю жизнь, да и чтоб она еще была счастлива при каждом вашем появлении. И молча терпела все интрижки. Не слишком ли для Венеры? Это для Лизхен и Гретхен в самый раз. А у всего есть своя цена. И у Венеры - тоже. И у страсти, и у дерзости, и у самостоятельности, и у свободы. Я заплатила сполна, жизнью единственного сына в том числе. И мне ничего больше не страшно. Я тебе сказала еще в сорок втором, когда ты ударил меня, узнав, что я была с Вальтером. Позволил себе меня ударить по лицу, точно шлюху из борделя. Живи, как тебе хочется, с Гретель, так с Гретель. Но мне не мешай. Нам нечего делить, у нас нет совместного имущества, у нас вообще нет ничего совместного, все государственное, все собственность СС, и сами мы собственность СС. И меня это вполне устраивает. И, наверное, надо было поехать в Арденны, чтобы выяснить все это. В Берлине никак не получалось.
- Ты так ревнуешь меня к Гретель? - он подошел, прикоснувшись к ее волосам.
- А ты с ней не спишь? И Ева врет? Не трогай меня, - она снова отступила на шаг. - Уходи! Уходи от меня. Не хочу тебя видеть. Я устала. И хочу спать.
Он повернул ее, приник горячим страстным поцелуем к устам.
- Ты глупая, глупая, ты глупая, как все женщины. Я люблю тебя, только тебя, все эти годы. Только тебя.
Но она не ответила. Пожалуй, впервые она осталась холодна.
Отстранилась и отвернулась.
- Ты не позволишь мне остаться с тобой? - спросил он.
- Ты отослал Рауха, чтобы остаться самому? - она осведомилась с явной иронией. - Нет, я не позволю. Уходи. Я просила не трогать меня. И можешь не держать Рауха при себе. Он устал, ему надо поспать. Здесь его не будет. Что же касается его чувств ко мне, мне ничто не мешает ответить на них.
- Тебе ничто не мешает ответить на его чувства? Ты так сказала. Я не ослышался?
- Я так сказала. И в последний раз настоятельно прошу оставить меня одну.
- Ты, правда, хочешь, чтобы я ушел? Маренн, - его рука легла ей на спину, он провел ладонь до талии. Она сбросила его руку.
- Я все сказала. Ты меня знаешь.
- Да, знаю, к сожалению. Что ж, хорошо.
Он вышел. Щелкнул замок. Маренн опустилась на постель, закрыв глаза. Но о сне больше не могло быть и речи.
Она не любила такие разговоры, просто ненавидела. И в Берлине никогда бы не позволила выяснять отношения. Да и он не стал бы вызывать ее на откровенность, зная, что она не постесняется сказать то, что наболело. Но усталость, непрерывные бои сделали свое дело. Ее привычка строго контролировать эмоции, выработанная годами, и его железная выдержка не устояли, дали трещину, и плотину прорвало. Теперь сказано многое из того, чего и не следовало бы говорить. Особенно про Гретель Браун. Да, она слышала обо всем от Евы, порой чувствовала себя больной от ревности, но ведь знала, что там нет ничего серьезного. Зачем же показала, как все это занимает ее? Тем более что к Рауху это вообще не имеет никакого отношения. Да, они оба устали, и не столько от боев, как от самих себя, от собственных характеров, от груза недоразумений и взаимных упреков, который накопился за семь лет. Только от того, что она сейчас наговорила, легче не станет.
Она встала с постели, надела плащ и вышла из комнаты. Спустилась по лестнице вниз, прошла через гостиную. За столом, уставленным бутылками с виски и шнапсом, сидело человек пять офицеров. Они встали, когда она проходила. Еще несколько человек спали, кто на диване, кто в креслах у камина, кто прямо на полу, расстелив плащ. Ни Скорцени, ни Рауха среди них не было.
- Куда вы, фрау, уже поздно? - Цилле спросил обеспокоенно.
- Я выйду на воздух, Йорген, - она заставил себя улыбнуться. - Что-то не спится. Так бывает от усталости.
Рауха она увидела сразу. Он сидел на разбитом стволе дерева, срезанного осколком снаряда, и курил. Отблески луны виднелись на лакированном козырьке фуражки, серебряном погоне, отражались в ярко начищенных сапогах.
Она подошла сзади, положила руку ему на плечо. Фриц прислонился к ее руке прохладной гладкой щекой.
- Приказано всю ночь сидеть на улице? - она даже нашла в себе силы пошутить.
- Нет, - он едва заметно улыбнулся. - Я больше не видел его. Думал, он там, с тобой.
- Нет, он ушел.
Он взглянул на нее. Она не отвела взора, они смотрели друг на друга. Потом Раух заметил, что волосы у нее присыпаны снегом.
- Маренн, ты же простудишься, зачем ты вышла так?
- Если я простужусь, то сама себя и вылечу, - она ответила даже беспечно. - Хотя бы на это я способна.
- Ты способна гораздо на большее.
Он затушил сигарету, встал, снял перчатку с руки, смахнул снег с ее волос.
- Ты способна заставить мечтать даже в такой обстановке, как сейчас.
- Зачем же сопротивляться мечте?
- Фриц, - на крыльце показался Цилле. - Оберштурмбаннфюрер требует, чтобы ты вернулся в дом. Пришло сообщение от Пайпера.
- Что, провалился еще один мост? - Раух обернулся.
- Напротив, они переправились, наконец, - ответил тот.
- Кто бы мог подумать, мы уже не ждали, - Раух усмехнулся и, взяв Маренн за руку, с нежностью сжал ее. - Пошли?
Он не выпускал ее руки, пока они не вошли в гостиную. К Маренн сразу подбежал Айстофель. Радостно уткнулся мордой в колени. Она потрепала его между ушами.
- Ты тоже наелся, дружок? Мне сказали, две миски костей. Тебе не много?
Айстофелю явно было не много - он с удовольствием съел бы еще.
- Раух, подойдите сюда.
Скорцени стоял у стола, бутылки сдвинули, теперь посередине лежала карта. Сбросив плащ, Фриц подошел к офицерам. Маренн же поднялась по лестнице на второй этаж, кликнув Айстофеля с собой - чтоб не мешался.
- Как сообщает Пайпер, - до нее донесся хрипловатый голос Скорцени, - на данный момент дивизия "Лейбштандарт" практически полностью пересекла Амблев. А на левый фланг вышла 9-я танковая дивизия "Хоенштауфен" из состава 2-го танкового корпуса СС. Таким образом, фронт стабилизировался. Оберштурмбаннфюрер с основными силами группы сейчас находится здесь, - он указал на карте. - Это замок Фруад-Кур. Однако запасы топлива в танках очень малы. Оберстгруппенфюрер СС Зепп Дитрих распорядился, чтобы транспортные самолеты совершили вылет в расположение группы "Пайпер", а также нашей группы и группы "Хергет", чтобы доставить грузы. Скорее всего, их сбросят с воздуха. Надо подготовиться к этому. У Ля-Гляйца в районе дислокации группы "Хергет" весь день шел напряженный бой, и сейчас американцы продолжают обстрел. Пайпер предполагает, что с рассветом они атакуют район замка Фруад-Кур и продолжат теснить нас у Ля-Гляйца. Напротив Фруад-Кур сосредоточились наши старые знакомые, оперативная группа "Мак Джордж" и 119-й полк. Транспортные самолеты ориентировочно прилетят в пять утра. Как только мы получим провиант и топливо, нам приказано выдвигаться к Фруад-Кур на соединение с основными частями группы. Вопросы есть?
- Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, - послышался голос Цилле. - Можно ли считать, что наша переброска на противоположный берег Амблева окончательно отменяется?
- Я не могу вам ответить точно, - ответил Скорцени. - Вы знаете стиль приказов нашего командующего обергруппенфюрера Зеппа Дитриха. Вы атакуете справа, вы слева, я буду наблюдать, а там посмотрим. Там посмотрим, можно считать так. Как получится, одним словом. Пайпер формулирует все примерно так же. Это же не в вермахте, где штабами детально прорабатывается каждый вариант на любой случай жизни. У нас все наскоком.
- Так что не исключено, что на противоположном берегу Амблева мы все-таки окажемся? - спросил Цилле.
- Если нас туда вышибут американцы - да.
Маренн вошла в отведенную ей комнату. Фрау Аделаида уже унесла кофейник с остывшим напитком и заботливо заменила его теплым. Маренн сняла салфетку, налила в чашку ароматный напиток, добавила сливки. Отпив несколько глотков, подошла к окну. Работа все еще кипела - машины готовили к утреннему переходу. На лестнице послышались шаги. Маренн сразу узнала - Скорцени. Неужели будет вторая часть, и она не приляжет никогда, до самого рассвета? Через мгновение он открыл дверь. Даже не постучался. А зачем, собственно?
Она молча поставила чашку на комод перед зеркалом, ожидая, что он скажет. Но он, как ни странно, не сказал ничего. Вошел как-то обыденно, как всегда входил в ее спальню в Грюнвальде, где проводил едва ли не каждую ночь. Даже не взглянул на нее - словно ее и не было в комнате. Бросил фуражку и плащ на спинку кресла и, отстегнув ремни, улегся на кровать, аккуратно застеленную фрау Аделаидой. Расстегнул китель. Сказал как-то даже грустно, словно ничего и не произошло.
- Я устал, Мари.
- Нет, я прошу прощения, - Маренн наблюдала за ним с нескрываемым любопытством. - А мне вы прикажете спать на полу, господин оберштурмбаннфюрер? Эта кровать на вас, на одного. А как же я?
- Что ты? - он взглянул поблекшими от усталости глазами. - Иди сюда. Иди, - протянул руку. - Иди ко мне.
- Нет, это невероятно! - Маренн села в кресло напротив. - Он пришел и лег.
- Я пришел к тебе. Куда мне еще идти?
- Ну да, Гретель Браун здесь нет, - она усмехнулась. - Куда еще? Если только к фрау хозяйке, я думаю, она бы не возражала. Это даже смешно. Я вспоминаю свою няню, которая воспитывала меня в детстве. Когда Черчилль привез в первый раз наследника английского престола, за которого меня сватали, она меня наставляла перед встречей. "Вы с ним построже, построже, ваше высочество, много-то не позволяйте. И не глядите, что принц. Мужчины, они уважают, когда им сначала по голове, а потом вроде как и ничего". Сама она замужем никогда не была, но теперь я вижу - она хорошо понимала, как надо. Очень полезно иногда по голове, хотя бы словами, это верно.
- Хорошо, что эта няня исчезла до того, как мы с тобой познакомились, - Скорцени взглянул на нее с явной иронией. - А то бы она надавала тебе советов, и Джилл заодно, как ей общаться с Фелькерзамом. Но я вижу, что ее уроки все равно не пропали. Ты способная ученица. Во всех отношениях. Принц, я слышал, вообще потом отказался от престола и женился на какой-то американке. Так вы с ним обошлись неласково, что он даже в короли не захотел.
Он приподнялся, взял ее за руку и притянул ее к себе.
- Ты моя жена, нравится тебе это или нет. Никому тебя не отдам. Я тебя люблю. И если между нами есть какие-то недоразумения, их никто не решит, кроме нас самих. Иди ко мне, - он обнял ее, увлекая на кровать. - У нас только два часа времени. Скоро прилетят транспортники.
Все как-то решилось само собой. Она бы и хотела возразить, но не было сил. Она только обняла его за шею, прислонившись лбом к груди. Теперь ей самой стало страшно, что она хотела раз и навсегда разорвать все, что их связывало.
Маренн чувствовала себя спокойно в его руках. Он осторожно перевернул ее на спину, волнистые темные волосы рассыпались по подушке. Расстегнул пуговицы на мундире, несколько мгновений смотрел в лицо, потом приник поцелуем к ее губам. Все было как всегда, то, что никогда не надоедало ни ему, ни ей. И все всегда заканчивалось этим. Сколько бы она ни протестовала, сколько бы ни злилась, сколько бы он ее ни ревновал, какие бы дамы ни вешались ему на шею. Стоило им только оказаться в спальне вдвоем, все оставалось где-то позади, все теряло остроту и значимость, казалось чем-то несущественным, глупым, далеким, ненужным. Их связь невозможно было разорвать, они оба берегли ее, они любили друг друга. Это началось сразу и длилось долго, хотя порой ей казалось, семь лет пронеслось, как один миг.
Он снял с нее китель, расстегнул рубашку. Каждое прикосновение знакомо и желанно, они давно понимали желания друг друга без всяких слов, даже без жестов - по наитию. И оба не хотели никаких изменений. Он, как и всегда, все делал с нежностью, она отдавалась, уступая постепенно, ни в коей мере не сдаваясь сразу на милость его ласк. Когда он вошел в нее, она с трудом подавила стон, предавшись волнующим, захватывающим ощущениям. Потом заснула в его объятиях, как всегда засыпала дома в Грюнвальде. После тяжелой операции, после возвращения с фронта, когда бомбили и стреляли, и смерть ходила где-то близко. Она находила покой в его руках, если он был рядом. И в ожидании этого покоя, если его не было.
Накануне их вылета в Арденны Джилл была грустной. Она спустилась к завтраку и, пожелав всем доброго утра, села за стол, глядя в тарелку. Маренн сразу заметила ее настроение. Она подумала, что Джилл переживает перед разлукой. Но это же не в первый раз. Она налила дочери кофе, а в высокий стакан - апельсиновый сок.
- Что случилось, Джилл? - спросила осторожно. - Ты чем-то расстроена.
- Мама, я даже не знаю, как тебе сказать, - Джилл не отрывала взгляда от пустой тарелки.
- Что такое? - Маренн насторожилась.
От такого вступления она не ожидала ничего хорошего.
- Пора рожать детишек для фюрера, - усмехнулся Науйокс. Ирма легла на несколько дней в Шарите на обследование к де Кринису, и Алик ночевал у них. - Ральф наконец-то постарался и сделал что-то стоящее, - съязвил он.
- Вовсе нет, - Джилл слегка покраснела.
- Алик, оставь ее в покое, - Маренн недовольно взглянула на него. - Ешь, пей, что еще? У девочки есть мать, чтобы разбираться с ее проблемами.
- Кстати, отец у нее тоже есть, - Скорцени оторвался от партийной газеты, - вроде как. Так что поосторожнее.
- А еще жених и заботливый бригадефюрер в начальниках, - Алик закивал. - Девочка обеспечена, я не сомневаюсь. Как хорошо, что ничего этого не было у Ирмы, когда мы с ней познакомились. А то бы меня к ней и на пушечный выстрел не подпустили. Какой-то грязный докер из порта.
- Так что, Джилл? - Маренн внимательно посмотрела на дочь.
Сама она подумала, что, не дай бог, Кальтенбруннеру пришла в голову еще одна "светлая" мысль, и он решил послать в Арденны не одну женщину с блестящим знанием английского, а двух, чтобы американцам совсем уже не было скучно. Но вылет сегодня, группа сформирована, не поздновато ли?
- Мама, - Джилл подняла голову. - Я даже не знаю, как тебе сказать. Я всю ночь думала.
- Фелькерзам на дежурстве, вот она и думает, - хохотнул Алик. - А то бы думать было некогда. Ночью.
Джилл посмотрела на него обиженно. Но ничего не сказала.
- Ты помнишь мою подругу, ее зовут Ингрид, мы вместе заканчивали школу?
У Маренн отлегло от сердца. Дело касалось не Кальтенбруннера и даже не того, на что намекал Алик.
- Да, да, - Маренн кивнула. - Конечно. Очень приятная девочка. Отец у нее, по-моему, скрипач в филармоническом оркестре. Верно?
- Да.
- И что Ингрид? Ты с ней видишься?
- Она сейчас сама много занимается музыкой, играет на рояле. И будет концертировать. Кстати, у нее скоро первый концерт в Потсдаме. Она нас приглашала.
- Это замечательно, - теперь Маренн совершенно спокойно могла налить кофе себе. - Не знаю, смогу ли я, но ты сходи обязательно. И обязательно поздравь ее. Я попрошу бригадефюрера тебя отпустить. А что тебя смущает? - она намазала конфитюр на тост и положила его дочери на тарелку.
- Ты представляешь, мама, - Джилл придвинулась ближе и понизила голос. - Мы вчера встречались с ней в кафе. Ну, мы часто встречаемся. Это на углу Беркаер-штрассе. Мы пьем кофе днем, когда у меня перерыв. Ну я, конечно, прихожу в форме, не буду же переодеваться, чтобы попить кофе. Ингрид знает, что я служу в Управлении, но я сразу ее предупредила, что всякие разговоры о службе мне запрещены. Она это понимает, да ее и не интересует вся эта политическая ерунда, как она выражается.
- Мы, оказывается, ерундой занимаемся, - снова подал голос Алик, - с точки зрения молодых и хорошеньких женщин. Как обидно!
- Конечно, ерундой, по сравнению с фасоном ее платья, - ответила Маренн. - Так что случилось?
- Как ты, Джилл, все долго, - заметил Алик. - А ты и бригадефюреру так докладываешь. Всю предысторию, что было, чуть ли не от Нибелунгов. Это только у Вальтера хватает терпения слушать. Работала бы у Мюллера, он научил бы живо, что надо докладывать и как. Ты бы плакала в уголке, но делала.
- Так, не прерывайте, - Маренн строго взглянула на Науйокса. - При чем здесь Мюллер? Там вообще совсем другая работа. И другие люди там работают поэтому.
- Мама, вчера Ингрид мне сказала, - Джилл наконец-то отломила тост. - Ты не представляешь, вот так вот, прямо, без всяких вступлений, мол, музыка музыкой, а я хочу родить элитного ребенка от элитного мужчины. Мол, пока не поздно, пока большевики не явились и не перебили всех элитных мужчин и… - Джилл смутилась. - Мама, она так и сказала.
- Ну, и пока не поимели всех наших женщин, - помог ей Науйокс, - а заодно, кстати, и мужчин. Гомосексуалистов у них хватает. В НКВД. От самого верха и до низа. Я встречался кое с кем там, когда они желали с нами дружить и решили произвести обмен информацией. Очень скользкая публика, нечистая на руку и на все другие места тела. Я сам не барон, из простых парней, в порту много чего видел, но от их развлечений меня тошнило. Вопиющая пошлость и разврат.
- Ну вот, ты знаешь, мама, Ингрид примерно так и сказала, как Алик, - в голосе Джилл послышался испуг. - И говорит, мол, ты работаешь там, где все эти элитные, устрой мне это. Мама, говорит, согласна, отец, правда, пока не знает. И что мне делать? - Джилл пожала плечами. - Я не хочу сводничать.