Была забыта политика, король, кардинал, все заговоры, вместе взятые. Как я могла только подумать о том, чтобы отказаться от вот этого человека, от близости с ним хоть на день, на час, на минуту?! Не вернусь? Плевать! Ночь с Луи де Меркером стоила того, чтобы остаться здесь навсегда.
Я не кричала только потому, что к моим губам прижаты губы Луи. Его дыхание пахло розами, герцог явно использовал розовую воду для полоскания рта.
– Анна… ты… О боже!..
– Да, Луи! Еще!..
– М-м-м…
Он не отпустил меня и потом, держал в объятьях, словно боясь, что исчезну.
Уткнувшись носом в грудь герцога де Меркера, я медленно приходила в себя. Болело раненое плечо, но на это было наплевать, потому что мою спину крепко охватывала рука Луи, а голова лежала на другой его руке.
Пальцы поползли по позвоночнику, эта немудреная ласка заставила всколыхнуться все внутри. К тому моменту, когда его рука добралась до низа моей спины, я явственно почувствовала его возбуждение и то, что Луи готов повторить.
Я тоже готова. Невольно прижалась сильней.
Он перевернул меня на спину, заглянул в глаза, насколько возможно в темноте:
– Ты не исчезнешь снова?
И я совершенно честно ответила:
– Нет.
Нет, даже если это грозит мне невозвращением, нет, если для меня это беда, нет, если я тысячи раз пожалею потом. Нет, потому что меня обнимал любимый мужчина.
Я уже знала, что за такие ночи с ним, сколько бы их ни было, готова пожертвовать своей жизнью в ХХ веке.
Безумство? Конечно, но разве бывает разумная любовь?
– Анна…
Все повторилось – ласки, восторг, затопивший сознание, унесший куда-то туда, где не было ни Армана с его дверью, ни Мари с её злостью, ни королей и кардиналов с заговорами. Они перестали существовать. Хотя бы на эту ночь перестали.
Знаете, что самое короткое в мире?
Нет, никакие ни наносекунды. Это летние ночи в объятьях любимого.
Он разбудил меня поцелуем на рассвете, даже чуть раньше.
– Анна, нам пора ехать…
В комнате почти темно, лишь едва теплился огонек зажженной свечи на столе, но я стыдилась показаться Луи обнаженной. Он рассмеялся: – Ты удивительная. Только что обнимала меня, а сейчас боишься, чтобы я увидел твою грудь. Давай помогу одеться.
Он помог, потому что мне с раненой рукой трудно.
Мы наспех перекусили хлебом и молоком (боже, некипяченым!) и отправились в обратный путь. Бийо и остальных хозяин обещал похоронить в тот же день. А еще обещал молчать. Глядя на увесистый кошелек, который он, получив из рук Меркера, ловко спрятал в рукаве, я в это поверила.
Для хозяина дома это просто небольшое приключение, а для меня…
Чтобы не компрометировать, Луи провожать меня в Люксембург не стал, но явно проследил, оставшись в пределах видимости сада.
Бьянка ахнула:
– Мадемуазель?! Герцогиня сказала, что вы уехали надолго, можете вообще не вернуться.
Ах так… герцогиня очень надеялась, что я сгину в лесу под Орлеаном? Странно, я же бессмертна? Или это ложь, чтобы я ничего не боялась?
Очень похоже на Мари и Армана.
Похоже, нужно дождаться сообщения от кардинала и уходить, здесь меня ничего хорошего не ждет.
Сердце возмущенно стукнуло: как, а Луи?!
Луи… Луи стал моей любовью и болью одновременно. Стоило вспомнить его глаза, его руки, его губы, его тело, как я решала не переходить, остаться вопреки всему, вопреки здравому смыслу, логике, опасностям и угрозам.
Но потом угар проходил, и я понимала, что быть рядом с ним всегда не смогу, вспоминала, кто я и кто он, завязывала себя в узел и решала уйти, даже не попрощавшись, так легче.
Герцогиня избегала меня весь день, она уехала в Пале-Кардиналь, следить за подготовкой дворца к возвращению кардинала. Осталась там на ночь… Но я была этому только рада.
Бьянка принесла мне записочку, пряча её под фартуком и лукаво улыбаясь:
– Вам просили передать…
Луи! Он писал, что не может забыть эту ночь, что потерял от меня голову, жаждет новой встречи.
Какое возвращение?! Я села писать ответ.
Бьянка была в восторге:
– Мы не скажем герцогине?
– Ты с ума сошла?! Конечно нет!
Теперь я разрывалась на части, одна часть меня кричала, что нужно прекратить эту любовную связь, чем скорей, тем лучше, другая умоляла подождать хоть чуть-чуть.
Если хочешь найти себе оправдание, его всегда найдешь.
Я решила, что просто обязана дождаться новостей, то бишь казни Сен-Мара и возвращения кардинала. А пока… Почему бы не обмениваться записочками с герцогом де Меркером.
Лгунья! Прекрасно ведь понимала, что записочками дело не ограничится.
Как ни странно, развитию любовной связи помогла сама герцогиня. На следующий день я пришла к ней в кабинет.
– Мари, может, поговорим?
Герцогиня попыталась изобразить возмущение моей фамильярностью, но рядом никого не было, а мой голос уже звенел металлом.
– Как ты могла выдать меня де Гонзага?
– Ты бессмертна. С тобой ничего не случилось бы.
– А договор, кардиналу же нужен был договор!
– Кардинал при смерти, ему уже ничего не нужно. Не делай глупостей, возвращайся обратно, пока не поздно, пока переход можно открыть. А по поводу заговора не беспокойся, Гонзага умна, но и я не глупей. Если убьют кардинала, текст договора станет известен всей Европе, королю придется казнить этого дурака.
– Почему ты рассказала ей?
– У меня есть тайна, известная Гонзага.
– Мария де Гонзага знает о нас с тобой?
Мари распахнула глаза, рассмеялась жестким смехом:
– Нет! Когда поживешь с мое, обрастешь столькими тайнами, что станешь бояться всего. И научишься делать то, что нужно, а не что хочется.
– И предавать?
– И предавать. Угомонись уже. Ты свое дело сделала, переходи и забудь все, как страшный сон.
Лето, солнце, птички пели, а у меня на душе мрак.
Я не хотела возвращаться прямо сейчас, теперь у меня тоже была тайна, доверять которую Мари я не намерена.
– Дождусь казни Сен-Мара и назначения Мазарини кардиналом.
– Ну и дура! – ахнула герцогиня.
И все-таки она не вытерпела и задала вопрос:
– Как ты спаслась?
– Твоими молитвами! – огрызнулась я, удаляясь.
Она даже не поинтересовалась, что стало с Бийо и остальными, куда делся текст, не поинтересовалась моей раной, хотя, безусловно, знала о ней. Доложили горничные, видевшие окровавленную рубашку. Мне бы задуматься, почему герцогиню не волнует судьба так дорого доставшейся бумаги, но все мысли были заняты Луи.
Но следствием нашего разговора стало то, что Мари окончательно переехала в Пале-Кардиналь. Я была только рада, хотя она создала немало сложностей, потому что увезла слуг, оставив мне только Бьянку и тех, кто поддерживал бы дворец в приличном состоянии.
Бьянка ахнула:
– Мадемуазель, как же мы будем сами? Герцогиня сказала, что вы можете последовать за ней, как только пожелаете.
Ах ты ж стерва! Я последую, значит, окажусь вне досягаемости двери. Я ведь не знаю, перетащит ли Арман дверь за мной следом, или обязательно приходить сюда. Это знает Мари, но спрашивать у нее я буду в последнюю очередь.
Я решила остаться.
Теперь большая часть дворца по вечерам погружена в темноту, зато не слышно властного голоса герцогини. Ей-богу, мне показалось, что оставшиеся слуги такому развитию событий рады.
Если бы только слуги…
Нет худа без добра, как говорится. В первую же ночь мне нанес визит… Луи!
И снова я таяла и возносилась до небес в объятьях любимого.
Их было четыре, этих сумасшедших ночей. Каждую я помню поминутно, но вернуть ни одну из секунд не могу, осталось лишь вспоминать.
Губы, которым мало моих губ, моей груди, моих плеч, которым нужно все мое тело до самых потаенных уголков.
Руки, которые умеют быть и властными, и нежными, и твердыми, как железо, вздуваясь буграми мышц, и мягкими, как шелк, когда ласкают.
Все тело – сильное, привычное к бешеной скачке на охоте, в погоне или бою, к холодной воде, к постоянным физическим нагрузкам. Герцог не белоручка и не неженка, он терпеть не может карет и не боится плохой погоды. Он плавает почти круглый год и ездит верхом по несколько часов ежедневно.
Волосы – мягкие, шелковистые, этим отличаются все Вандомы.
Голубые глаза, то блестящие насмешкой, то искрящиеся просто смехом, то затянутые словно поволокой от нежности…
И голос… глубокий, сильный, которому подвластны все оттенки от резкого приказа, когда не подчиниться невозможно даже его врагам, до любовного шепота, от которого мурашки по коже.
Я помню каждое мгновение этих четырех ночей, потому что они сами были одним мгновением.
Четыре мгновения счастья.
Ради этого стоило переходить в XVII век и рисковать. Ради этого вообще стоило жить.
А потом герцог де Меркер уехал, потому что все мужчины в армии, не мог же он отсиживаться у своей любовницы. Герцог мужчина, чья шпага и доблесть нужны Франции, а ум его Провансу, править которым поручил король.
Все прошло так, как нам нужно, во всяком случае, мне.
Кардинал смог показать текст договора королю, тот возмутился, смутился и наказал: глупцов Сен-Мара и де Ту приговорил к казни, своего брата Гастона в очередной раз простил, королеву пожурил, а разных примкнувших отправил подальше. Конечно, приговорил виновных не король, а судьи, и тут вышла серьезная заминка, с удовольствием признав смертный грех за Сен-Маром, они не желали казнить бедолагу де Ту, как и прощать Мсье.
Но Мсье в который раз был прощен королем, а казнить одного своего бывшего любимчика как-то неудобно, де Ту пострадал, скорее, за компанию.
В последние минуты жизни Сен-Мар вел себя очень достойно, он не юлил, не прятался ни за чьи спины, не умолял о пощаде. Мне кажется, для него это вообще был выход. Остаться в памяти потомков не игрушкой в спальне короля, а человеком, не дрогнувшим на эшафоте – ради этого стоило гордо вскинуть голову перед тем, как положить её на плаху.
Говорят, палач попался неумелый, понадобилось несколько ударов, чтобы голова скатилась, наконец, в подставленную корзину. Конечно, Сен-Мар ничего уже не чувствовал, но сам факт, что по его шее долго долбили, чтобы перебить позвонки, ужасен.
Мсье как обычно отделался лишь мелкими неприятностями. При дворе шептались, что теперь он лишен права регентства. Хотелось напомнить, что лишен был после предыдущего заговора, нельзя лишить чего-то повторно. Но это выглядело наказанием, и все охотно признали новое лишение.
Пострадали, как всегда, те, кто не получил бы больших дивидендов, зато отдал головы за призрачную возможность получить таковые другим.
Королеву тоже пожурили за участие в заговоре и похвалили за откровенность с кардиналом. Она расчувствовалась настолько, что прислала мне записку с благодарностью.
Герцогиня, узнав о записке, взвыла:
– Что в ней?!
– Благодарность Её Величества.
– За что?
– Это я посоветовала королеве написать покаянное письмо кардиналу.
Мари просто задохнулась от возмущения:
– Ты?! И промолчала тогда?!
– А зачем рассказывать? Это наши с королевой секреты.
– Ваши с королевой? С кем еще у тебя есть секреты за моей спиной?
Я лишь пожала плечами:
– Я же не выпытываю ваших с Марией де Гонзаго секретов. Оставьте мне мои.
Герцогине донесли, что у меня любовник, только не смогли понять, кто именно.
Она приехала во дворец, оглядела все с пристрастием, допросила слуг и Бьянку, но выяснить, кто именно посещает мою спальню, не смогла. Единственная, кто догадывался хотя бы об имени, Бьянка, делала круглые глаза и пожимала плечами. Пришлось задать вопрос непосредственно виновнице её подозрений:
– У вас любовник?
– А почему бы и нет?
– Кто?
– Мадам, я обязана отвечать на этот вопрос?
– Вы живете в моем доме! Я должна знать, что в него не проникнет человек низкого происхождения, вор, наконец!
Но теперь меня таким не возьмешь…
– Мадам, даю вам слово, что мой возлюбленный высокого происхождения.
– Кто?!
– Герцогиня, вы устроили свою жизнь в этом мире. Я желаю сделать это же.
– Ты играешь с огнем! – шипела Мари, но теперь её фамильярность не имела ничего общего с приятельством, герцогиня была вне себя. – Пока ты болтала глупости и очаровывала Сен-Мара, я молчала…
Мой хохот услышали все слуги дворца. Она и сама поняла, что упоминание Сен-Мара нелепо, разозлилась еще сильней.
– Ты позорила меня учебой у герцога!
– Почему? Все происходило на ваших глазах, мадам. И герцог весьма достойный человек, вы сами не раз твердили.
Интуиция великая вещь, Мари сузила глаза:
– Вы… встречаетесь с герцогом?
Мне удалось сдержаться с большим трудом. Нельзя, чтобы она об этом знала, от Мари всего можно ожидать.
Я собрала все свое самообладание и беспечно пожала плечами:
– А почему не с королем?
– Король в Сен-Жермене, – машинально ответила герцогиня, явно прикидывая, кто же мог быть моим любовником.
– В Париже немало достойных мужчин…
Я словно невзначай бросила взгляд в сад в сторону Люксембургского дворца. Вернее, если честно, это поучилось нечаянно, я просто прятала глаза от Мари. Её даже подбросило на месте:
– Мсье?! Гастон Орлеанский?!
Мне с трудом удалось не расхохотаться снова, но я сумела. Пусть лучше подозревает меня в связи с Гастоном Орлеанским, чем знает правду.
В логике мадам не откажешь, Гастон был в Люксембургском дворце, только Большом, который построила его мать – королева Мария Медичи. Там же жила его единственная дочь Анна, прозванная Великой Мадемуазель.
Если бы между нами с братом короля что-то было, то это идеальный вариант, ему достаточно сделать несколько шагов, чтобы оказаться в моей спальне.
Мари не знала, как к этому относиться, просто еще не придумала. Она лишь фыркнула, как рассерженная кошка:
– Можете идти.
– Благодарю вас, мадам…
Мне удалось переправить Луи записку, чтобы не приходил, это опасно.
Несомненно, герцогиня установила слежку, но так ничего и не узнала. Слежку я заметила и не преминула при встрече пнуть свою "благодетельницу":
– Вы спугнули моего любовника, мадам.
– Вам давно пора домой, Анна.
Она подчеркнуто называла меня по имени, словно указывая на мое место, нет, не среди близких людей, а среди слуг.
Я наслаждалась тем, что выводила Мари из себя.
– Вы забыли, что я жду назначения Мазарини.
– Вам этого не поручали! Сен-Мар казнен.
– А как же результаты?
Иногда я вдруг заводила беседу на тему "а не остаться ли?", чем ввергала Мари в бешенство.
– Вы полагаете, что я вечно буду вас содержать?
Кардинал вернулся едва живой, король несколько бодрей. И это "бодрей" неожиданно сильно сказалась на мне.
Мари окончательно переехала в Пале-Кардиналь, чтобы ухаживать за умирающим дядюшкой, но мы с Луи не встречались, теперь уже он уехал в свое имение по делам. Звал меня с собой, но это невозможно.
Умерла королева-мать Мария Медичи, умерла бесславно – в изгнании, всеми забытая и отверженная. Говорят, произошло это в доме Рубенса, который написал столько её портретов в свою бытность в Париже.
Кардиналь тоже умирал… Я немало времени проводила в Пале-Кардиналь, возясь все с теми же котами Ришелье. Моя аллергия на кошачью шерсть не позволяла жить там постоянно.
Однажды Мари попыталась намекнуть, что в Пале-Кардиналь мне ловить нечего, мол, для меня и Малый Люксембург слишком хорош.
– Я согласна подождать вас там, мадам.
Она понимала, что я имею в виду – кардинал завещал Пале-Кардиналь королю, потому сразу после его смерти герцогиня вернется в Малый Люксембург. Конечно, она получит большие дивиденды от смерти дядюшки, но дворца лишится. Как и защиты.
Герцогиня прекрасно это понимала, как понимала и необходимость подружиться с королевой. Думаю, только поэтому она не выставила меня вон, рассчитывая использовать, как буфер между собой и Анной Австрийской. Иначе ночевать бы мне на улице…
Думаю, эта ведьма даже в комнату с дверью меня бы не пустила.
Как стать фавориткой…
Я была в Пале-Кардиналь, когда король пришел продемонстрировать полагающееся сочувствие больному, а скорее, убедиться, что кардинал и впрямь готов умереть раньше него самого. Оба, что называется, дышали на ладан, то есть, были полутрупами, но ни один не желал отправиться в вечность первым. И тот, и другой уже бывали при смерти по-настоящему, когда им даже священника вызывали для отпущения грехов, и оба все же выздоравливали.
Ришелье прошлый раз буквально поставило на ноги письмо королевы, а вернее, добытый мной текст секретного договора. Второго подобного средства у нас не было, кроме того, мы прекрасно знали, что время кардинала Ришелье пришло, послезавтра его земная жизнь прервется.
Существует много вариантов прощальных речей монарха со своим министром, но никто не знает, как было в действительности, потому что, войдя в будуар Ришелье вместе с Вилькье и адъютантами, Людовик почти сразу отправил их прочь. Королю и кардиналу было о чем поговорить наедине в последние минуты.
Потом туда вошел мэтр Шико зачем-то с яичными желтками, словно ими можно вылечить плеврит, снова Мари, попросту не замечавшая меня в последние дни, духовник кардинала, слуги… Я оставалась во внешней комнате, боясь там сделать что-то не то.
Из будуара, наконец, вышел король, против воли его глаза слезились. Не думаю, чтобы от жалости к умирающему или от сожаления, что уходит тот, кто столько сделал за него и вместе с ним. Нет, мне кажется, Людовик уже представлял себя на месте умиравшего Ришелье. Ни для кого не секрет, что Его Величество очень болен, и каждая следующая болезнь может оказаться последней. После смерти в июле этого же года матери Людовика – королевы Марии Медичи, – а теперь вот кардинала, король не может не думать о том, что теперь его очередь.
Не знаю, как получилось, но когда Людовик кашлянул, у него в руках не оказалось платка, а многочисленные адъютанты этого не заметили. Зато заметила я и быстро протянула свой, свежий, новый, чистый и, конечно, надушенный. На белоснежном творении безымянных ткачей и вышивальщиц расплылось красное пятно – Людовик уже давно кашлял кровью, старательно скрывая это ото всех. Он смущенно скомкал платок: – Благодарю, мадемуазель… Я присела в реверансе:
– Ваше Величество…
Всего несколько мгновений. Знать бы к чему они приведут!
– А… это вы? Вы, кажется, родственница кардинала?
– Да, Ваше Величество.
Да уходи ты уже! Но король задержался.
– Мы хотим, чтобы вы были в числе придворных дам.
Чуть не ответила: а мы, мол, не хотим. Буквально прикусив язык, присела в реверансе:
– Это для меня большая честь, Ваше Величество.
Забот у него других нет! Наставник и многолетний премьер-министр при смерти, последние часы доживает, а он придворных дам себе приглядывает.
– Мы распорядимся.
Глядя вслед королю, я костерила его на чем свет стоит.
Подошла взволнованная Мари: