Мать-настоятельница, похожая на Мэтью крупными чертами лица, изо всех сил старалась сдержать улыбку. Но так как его опустившийся от нечестивой улыбки, злой подбородок был прямо перед ее глазами, то она медленно наклонила голову, чтобы скрыть все ширившуюся и ширившуюся улыбку на своих непослушных губах.
Вдруг затрепетав всем телом, молодая бледная монахиня закрыла лицо рукавом. Мать-настоятельница обняла девушку за плечи, приговаривая с итальянской темпераментностью:
- Бедняжка! Поплачь, поплачь, бедняжка!
Однако в ее сочувственном голосе слышался сдавленный смех. Крепкая загорелая сестра стояла, истово сжимая в руках черные четки, однако улыбка не сходила с ее лица.
Мэтью опасливо повернулся к кровати, чтобы посмотреть, не следит ли за ним его жена. Он ее боялся.
Офелия показалась ему красивой и трогательной: заострившийся вздернутый носик, лицо упрямой девочки, застывшее в последнем проявлении ее нрава. Улыбка Мэтью исчезла, уступив место мученической печали. Мэтью не плакал: просто смотрел и смотрел на мертвую жену. Но на его лице стало еще очевиднее выражение: я знал, что мне была уготована эта мука!
Она была очень красивой, очень похожей на ребенка, очень умной, очень упрямой, очень усталой - и мертвой! Он почувствовал страшную опустошенность.
Десять лет они были женаты. Нет, он совсем не был идеалом - нет-нет, ни в малейшей степени! Но Офелии всегда нужно было настоять на своем. Она любила его, но была упрямой и бросала его, томилась, презирала его, сердилась, бросала его двенадцать раз и столько же раз возвращалась.
Детей они не нажили. А он, в душе очень сентиментальный, так хотел детей. Ему было грустно.
Больше она не вернется. Это тринадцатый раз, и теперь она ушла навсегда.
Ушла ли? Когда он стоял, задумавшись, ему показалось, будто его толкнули локтем в бок, чтобы он улыбнулся. Мэтью дернулся и сердито нахмурился. Он не хотел улыбаться! Он выставил вперед квадратный голый подбородок и обнажил большие зубы, глядя на вечно провоцировавшую его мертвую женщину. "Опять за старое!"- хотелось сказать ей, повторяя слова диккенсовского персонажа.
Он совсем не был идеалом. Но собирался жить дальше со всеми своими несовершенствами.
Неожиданно Мэтью повернулся к трем монахиням, которые казались поблекшими в свете свечей, застывшими в своих белых камилавках между ним и пустотой. Он сверкнул глазами и обнажил зубы.
- Меа culpa! Меа culpa! - брюзгливо проговорил он.
- Macchè! - смущенно воскликнула мать-настоятельница, разведя руки в стороны, а потом вновь сведя их вместе и спрятав в рукавах, словно парочку птиц.
Мэтью наклонил голову и огляделся, собираясь покинуть комнату. Мать-настоятельница тихонько прочла "Отче наш", звякнув четками. Молодая бледная монахиня поблекла еще больше в сумеречном свете. А вот черные глаза крепкой смуглой монахини мерцали, словно вечно улыбающиеся звезды, и он почувствовал, как смех вновь поднимается из глубины его существа.
- Послушайте! - сказал он, обращаясь к женщинам, - я ужасно расстроен. Мне лучше уйти.
Они застыли в изумлении, а он устремился к двери. И опять улыбка появилась у него на лице, тут же замеченная крепкой монахиней с черными сверкающими глазами. Втайне он думал, что хотел бы дотронуться до ее смуглых рук, сластолюбиво соединенных вместе.
Он решил упорствовать в своих несовершенствах. "Мea culpa!" - мысленно вопил Мэтью. Но при этом он чувствовал, будто кто-то толкает его в бок и говорит: "Улыбайся!"
Три женщины, оставшиеся в красивой комнате, переглянулись и всплеснули руками, которые, как шесть птиц, вылетели из рукавов, будто из гнезд, и вернулись туда обратно.
- Бедняжка! - сочувственно произнесла мать-настоятельница.
- Già! - сказала смуглая монахиня.
Мать-настоятельница бесшумно подошла к кровати и наклонилась над изголовьем.
- Она как будто знает, - прошептала мать-настоятельница. - Как вам кажется?
Три головы в камилавках наклонились над кроватью. И тут монахини в первый раз заметили ироничную улыбку на губах Офелии. Они не могли отвести от нее изумленных взглядов.
- Она видела его! - еле слышно произнесла, задрожав всем телом, молодая монахиня.
Мать-настоятельница аккуратно закрыла мертвое лицо расшитым покрывалом. Почти неслышно монахини произнесли молитву за упокой души, перебирая в пальцах четки. Потом мать-настоятельница поправила две свечи, а на третьей, толстой, свече зажала в сильных ласковых пальцах горящий фитиль и погасила его.
Крепкая монахиня со смуглым лицом вновь уселась на стул с требником в руках. Две другие, зашелестев юбками, двинулись к двери и в длинный белый коридор. В своих темных платьях они плыли по нему, как черные лебеди по реке, но вдруг замедлили шаг. Впереди, в другом конце коридора, маячила фигура несчастного вдовца в унылом пальто. Неожиданно мать-настоятельница как будто сорвалась с места.
Мэтью видел, как они приближаются, две женщины в развевающихся одеждах, в камилавках и теперь как будто безрукие. Молодая монахиня шла немного позади матери-настоятельницы.
- Pardon, ma mère, - проговорил Мэтью, как будто они встретились на улице. - Я где-то оставил шляпу…
Он безнадежно махнул рукой, и не было на свете человека более неулыбчивого, чем он.
Кто смеется последним
Землю укрывает легкий снежок. Часы на соборе бьют полночь. Зимней ночью, в виде исключения, чистые белые улицы Хэмпстеда с фонарями вместо луны и темным небом над ними кажутся красивыми.
Неясные голоса, проблески желтого света. Неожиданно открывается дверь большого темного дома в георгианском стиле, и в сад выходят три человека. Девушка в темно-синем пальто и меховой шапочке без полей держится прямо, рядом с ней сутулый мужчина с маленьким планшетом в руке, еще один, тощий мужчина с рыжей бородой и без головного убора, подходит к воротам и смотрит на дорогу, что ведет вниз по склону холма к Лондону, поворачивая то вправо, то влево.
- Глядите-ка! Мир совсем новый! - иронично восклицает бородатый мужчина.
- Нет, Лоренцо! Это всего лишь снег! - громко возражает молодой человек в пальто и котелке. У него красивый звучный голос, и говорит он протяжно, с толикой усталой насмешки. Потом он отворачивается, его лицо исчезает в темноте.
Девушка с по-птичьи поднятой головкой настороженно смотрит на мужчин.
- Что там? - спрашивает она торопливо, но спокойно.
- Лоренцо говорит, там новый мир. А я говорю, что это всего лишь снег, - отзывается с улицы молодой человек, - поэтому все такое чистое.
Она стоит не шевелясь, подняв вверх палец. На руках у нее шерстяные перчатки.
Девушка страдает глухотой и не сразу все понимает.
Наконец поняв, она коротко хохочет и бросает быстрый взгляд на мужчину в котелке, потом на бородатого, стоящего в оштукатуренных воротах, который усмехается, как сатир, и машет рукой на прощание.
- Прощай, Лоренцо! - доносится звучный усталый голос мужчины в котелке.
- Прощай! - пронзительным голосом ночной птицы произносит девушка.
Сначала захлопываются зеленые ворота, потом дверь в дом. На улице остаются двое, если не считать полицейского на углу. Дорога круто уходит вниз.
- Смотри, куда ступаешь, - неуклюже шагая, кричит сутулый мужчина в котелке, подаваясь к девушке, которая держится все так же прямо. Она медлит, желая убедиться, что правильно его поняла.
- Не думай обо мне, со мной все в порядке. Позаботься лучше о себе! - торопливо отзывается девушка.
В ту же секунду он поскальзывается на снегу, однако удерживается на ногах. Она бдительно наблюдает за ним, готовая броситься на помощь. Котелок упал в снег, освещенный фонарем на повороте. Мужчина наклоняется за котелком, и становится видна лысина, похожая на тонзуру и окруженная темными, редкими, слегка вьющимися волосами. Когда он вновь глядит на девушку, насмешливо изогнув густые черные брови над крючковатым носом и водрузив на голову свою шляпу, то очень напоминает молодого служителя сатаны. На красивом лице фавна отражаются сомнение и мука. Этакий озлобленный Фавн, распятый на Кресте.
- Ударился? - спрашивает она, как обычно, торопливо, холодно, безразлично.
- Нет! - насмешливо кричит он.
- Пожалуйста, дай мне аппарат, - просит она, протянув руку в шерстяной перчатке. - Так будет безопаснее.
- Ты уверена?
- Да, уверена, что так будет безопаснее.
Он подает ей коричневый планшет, который на самом деле слуховой аппарат Маркони. Девушка идет дальше, как всегда, держась неестественно прямо. Молодой человек шагает рядом, засунув руки в карманы и то и дело приседая, словно его плохо держат ноги. Впереди кружит дорога, посыпанная чистым снегом, который блестит в свете фонарей. Навстречу, подаваясь то вправо, то влево, едет автомобиль. Несколько темных фигур скользят в тень домов, словно рыбешки, которые плавают между скалами чуть выше белеющего песком дна. Слева стоят деревья, плохо видные в темноте.
Выставив вперед твердо очерченный подбородок и крючковатый нос, молодой человек озирается, словно прислушивается к чему-то. До него все еще доносится шум проехавшего автомобиля. Впереди ярко сверкает желтыми огнями вонючая станция "Хэмпстед". Справа от деревьев.
Девушка внимательно вглядывается в молодого человека. На живом румяном лице, лице нимфы, написано странное любопытство, то ли птичье, то ли беличье, то ли кроличье, но никак не женское. Наконец молодой человек останавливается, словно не в силах идти дальше. На его гладком, чуть желтоватом лице появляется похожая на гримасу недоуменная улыбка.
- Джеймс, - громко говорит он на ухо девушке. - Ты слышишь смех?
- Смех? - торопливо переспрашивает она. - Чей смех?
- Не знаю. Чей-то! - кричит он, почему-то оскаливаясь.
- Нет, я никого не слышу, - объявляет девушка.
- Это потрясающе! - вновь кричит он, вернее, торопливо выпаливает. - Надень аппарат.
- Что надеть? Зачем?
- А вдруг ты услышишь.
- Что услышу?
- Смех. Кто-то смеется. Это потрясающе.
Фыркнув, она дает ему аппарат. И он держит его, пока она снимает крышку и прикрепляет провода, после чего надевает наушники, словно радистка. В холодной тьме падают белые снежинки. Девушка включают аппарат, и тотчас засветились желтые огоньки в стеклянных трубках. Связь установлена, она слышит. Молодой человек стоит с опущенной головой, держа руки в карманах.
Вдруг он поднимает голову и странно хохочет, словно издает ржание, обнажив крупные зубы, вскинув брови и глядя на девушку своими ярко сверкающими козлиными глазами.
Ей это не нравится.
- Ну же! - восклицает он. - Неужели не слышишь?
- Я слышу тебя! - произносит она таким тоном, что ясно: с нее уже хватит.
- И больше ничего? - спрашивает он, вновь странно оскаливая зубы.
- Ничего!
Он смотрит на нее мстительным взглядом и опять опускает голову. Девушка стоит, распрямив плечи и держа в руках меховую шапочку, на ее стриженую голову, на прижатые к ушам наушники падают снежинки, а чудесное, с блестящими глазами лицо - лицо глухой нимфы - поднято вверх в напряженном ожидании.
- Вот! - кричит он, вскидывая голову. - Только не говори, что ты не…
Он злобно глядит на нее. Но нечто куда более значительное привлекает его внимание. На его лице вдруг появляется пугающая улыбка, как будто отражающая свет, и из горла вырывается неистовый, ликующий, почти звериный, смех. Незнакомые, похожие на конское ржание звуки раздаются в наушниках, и девушка в ужасе приглушает аппарат.
Впереди возникает высокая фигура полицейского.
- Радио? - лаконично спрашивает он.
- Нет, это слуховой аппарат. Я глухая, - торопливо поясняет мисс Джеймс, четко произнося слова. Не то что какая-нибудь кисейная барышня.
Молодой человек в котелке поднимает голову и глядит на свежевыбритое лицо молодого полицейского, в глазах его сверкает белый огонь.
- Скажите! - твердо произносит он. - Тут кто-то смеялся?
- Смеялся? Вы смеялись, сэр.
- Нет, не я. - Он нетерпеливо дергает плечом и вновь поднимает голову. Его гладкое желтоватое лицо сияет каким-то насмешливым торжеством. Мужчина старательно отводит взгляд от молодого полицейского. - Такого смеха я прежде никогда не слышал, - говорит он, и в его голосе тоже звучит торжество, но с долей иронии.
Полицейский внимательно смотрит на него.
- Все в порядке, - невозмутимо произносит мисс Джеймс. - Он не пьян. Просто слышит то, чего мы не слышим.
- Пьян? - с удивлением и легкой издевкой отзывается молодой человек в котелке. - Если бы я был пьян…
И повернувшись к фонарю, он опять заходится в диком хохоте, отчего его лицо как будто вспыхивает огнем.
При звуках этого звериного смеха у девушки и полицейского закипает кровь. Они стоят рядом, соприкасаясь рукавами, и со страхом смотрят на молодого человека в котелке. В ответ он морщит лоб.
- Вы вправду ничего не слышали?
- Только тебя, - отвечает мисс Джеймс.
- Только вас, сэр, - отзывается полицейский.
- Что это было? - спрашивает мисс Джеймс.
- Хочешь, чтобы я описал его? - презрительно переспрашивает молодой человек. - Ничего прекраснее я не слышал.
Похоже, что его, действительно, буквально заворожило нечто таинственное.
- Откуда этот звук берется? - деловито спрашивает мисс Джеймс.
- Естественно, - презрительно отвечает он, - оттуда.
И показывает на огороженные деревья и кусты - через дорогу.
- Давай посмотрим, что там такое! Мой аппарат при мне, я буду слушать.
Молодой человек, кажется, вздыхает с облегчением. Он опять сует руки в карманы и отправляется через дорогу. Полицейский, с молодого лица которого не сходит смущенное выражение, учтиво и ловко подхватывает девушку под руку, чтобы помочь ей на крутом спуске. Она почти не опирается на его большую руку, однако и не отвергает помощь. Всю жизнь старавшаяся держаться наособицу, избегавшая любых прикосновений, не позволявшая ни одному мужчине дотронуться до себя, сейчас она вдруг ощущает некую лишь нимфам присущую чувственность и разрешает большерукому полицейскому поухаживать за собой, пока они пытаются нагнать человека в котелке, по-волчьи быстрого и ловкого. Сквозь грубую ткань формы она чувствует близость полицейского, его молодого, бодрого, энергичного тела.
Когда они приближаются к человеку в котелке, тот стоит с опущенной головой и, навострив уши, прислушивается к чему-то за железной оградой, где растут большие черные остролисты, припорошенные снегом, и старые кряжистые английские вязы.
Полицейский и девушка замирают. Она вглядывается в кусты зорким взглядом глухой нимфы, не ведающей мирских шумов. Мужчина в котелке весь превратился в слух. Грузовик с грохотом едет вниз по склону, сотрясая землю.
- Вот! - восклицает девушка, когда грузовик прогрохотал мимо. Горящими глазами она смотрит на полицейского, и ее свежее, нежное лицо сияет, полное живого обаяния. Она смотрит прямо в недоверчивые глаза ошарашенного полицейского. А тот и рад.
- Неужели не видите? - нетерпеливо спрашивает девушка.
- Чего не вижу, мисс?
- Я не могу показать. Смотрите туда же, куда я смотрю.
И девушка переводит сверкающий взор на черные заросли остролиста. Она наверняка что-то видит, потому что едва заметно улыбается и гордо вскидывает головку. Но полицейский смотрит не на кусты, а на нее. Девушка же всем своим видом показывает, как она рада, это победный, мстительный восторг.
- Я всегда знала, что увижу его, - торжествующе говорит она самой себе.
- Кого увидишь? - громко спрашивает молодой человек в котелке.
- А ты не видишь?
И нимфа с тревогой поворачивает к нему свое нежное, лукавое личико. Ей необходимо, чтобы он тоже увидел.
- Ничего нет. А что там было, Джеймс? - требуя ответа, спрашивает неугомонный человечек в котелке.
- Там мужчина.
- Где?
- Там. Среди остролиста.
- Он и сейчас там?
- Нет! Ушел.
- Какой он был?
- Не знаю.
- Как выглядел?
- Не помню.
В это мгновение молодой человек в котелке вдруг разворачивается, и торжествующе-хитрое выражение появляется у него на лице.
- Нет, он должен быть там! - кричит он, показывая на заросли. - Слышишь, как он смеется? Наверно, его не видно из-за деревьев.
У него до странности довольный голос, когда он, не поднимая головы, опять разражается смехом, топча снег и отплясывая в ритме собственного смеха. Потом он разворачивается и быстро бежит по улице, с двух сторон обсаженной старыми деревьями.
Он замедляет шаг; дверь дома, стоящего в глубине припорошенного нетронутым снегом сада, отворяется и на освещенное крыльцо выходит женщина в черной шали с длинной бахромой. Она приближается к садовой калитке. Снег все еще идет. Ее темные волосы придерживает высокий гребень.
- Вы стучали в дверь? - спрашивает она мужчину в котелке.
- Я? Нет.
- Кто-то стучал.
- Да? Вы уверены? Никто не мог стучать. На снегу нет следов.
- Как это нет? - удивляется она. - Но ведь кто-то стучал и звал снаружи.
- Очень любопытно. Вы кого-нибудь ждете?
- Нет. В общем-то, никого. Разве что всегда кого-нибудь, да ждешь. Сами понимаете.
В сумерках снежной ночи он видит, как она смотрит на него большими карими глазами.
- Этот кто-то смеялся?
- Нет, здесь никто не смеялся, я бы услышала. Просто постучали в дверь, и я побежала открывать в надежде… всегда ведь надеешься…
- На что?
- Ну - что случится чудо.
Он стоит у калитки, она - тоже рядом с калиткой - напротив него. У нее темные волосы и темные глаза, ее лицо неясно вырисовывается в сумерках, когда она пристально смотрит на него особым, выразительным взглядом.
- Вам бы хотелось, чтобы кто-нибудь пришел? - спрашивает он.
- Очень, - отвечает она по-еврейски протяжно. Скорее всего, она еврейка.
- И неважно, кто?
Ему становится смешно.
- Неважно, если бы он мне понравился, - значительно, но с притворной застенчивостью произносит она низким голосом.
- Вот как! Возможно, это я стучал, сам того не заметив.
- Возможно. Во всяком случае, мне так кажется.
- Могу я войти? - спрашивает он, протягивая руку к калитке.
- Пожалуй, так будет лучше, - ответила она.
Он наклоняется, открывает калитку. Тем временем женщина в черной шали поворачивается и, оглядываясь через плечо, спешит к дому, неловко шагая по снегу в туфлях на высоких каблуках. Мужчина торопливо идет следом, словно пес, боящийся отстать от хозяйки.
Между тем, девушка и полицейский тоже приблизились к саду, и девушка остановилась, едва завидела, как молодой человек в котелке идет по садовой дорожке за женщиной в черной шали с бахромой.
- Он идет в дом? - спрашивает девушка.