Хотя страстное отрицание Эрнестом матери вызывало у меня нервную дрожь, я не могла не видеть сходства. Было жутковато осознавать, как похожи отношения наших родителей, но больше поразило другое: у меня часто вызывала отвращение материнская неукротимая воля, даже в самоубийстве отца я винила ее, но никогда никому не рассказывала о своей ненависти. Все кипело и бурлило только внутри. Когда эти чувства искали выхода, я зарывалась лицом в подушку и, захлебываясь от боли, заставляла их вернуться назад. А Эрнест выражал свою ярость открыто. Чья реакция была страшнее?
В конце концов я начала уважать то, что он может говорить даже о самых неприятных чертах своего характера, и мне льстило его доверие. Я жила ожиданием писем Эрнеста. И как потом узнала, он был искренен во всем. В начале декабря, вскоре после моего дня рождения, он написал, что накануне его внимание на вечеринке привлекла девушка в блестящем зеленом платье. Я страдала, читая это письмо. У меня не было такого платья, а если б и было, он все равно бы его не увидел. Он находился в сотнях миль от меня. Да, мы друзья, но он мне ничего не должен, он не давал никаких обещаний, даже лживых. При желании он мог бы идти за этим зеленым платьем, как за сиреной, прямо в озеро. У меня нет над ним никакой власти.
На самом деле никто никого не мог удержать. Таково было время. От викторианских времен нам остались хорошенькие платьица с белой отделкой, но мы уже стояли у самого края, сгорая от соблазнов юности и звуков джаза. За год до этого Олив Томас снялась в фильме "Сумасбродка", и это название моментально стало ассоциироваться с джазом. Девушки выбрасывали корсеты, укорачивали платья, подкрашивали глаза и губы. Вошли в моду выражения "шикарно", "не говори!", "по-свойски". В 1921 году молодость была всем, но именно это меня и тревожило. Человек старше тридцати считался стариком, а мне исполнилось двадцать девять. Эрнесту был двадцать один год, и жизнь в нем бурлила. О чем я думала?
- Может, я не подхожу для этих развлечений, - сказала я Рут, получив от Эрнеста письмо с описанием сирены. Берта ушла, а мы с Рут готовили обед, ловко обходя друг друга в маленькой кухне, - лущили горох, кипятили воду для спагетти, словно две старые девы, которые десятилетиями изо дня в день занимаются хозяйством.
- Думаю, никто из нас не подходит, - ответила Рут, отмеряя соль и заодно кидая щепотку через плечо на удачу. У нее были удивительно сильные руки, и я, любуясь ими, подумала, что хотела бы быть похожей на подругу. Повернувшись ко мне, она криво усмехнулась. - А что еще остается? Если сдадимся, нам конец.
- Я могла бы заползти под кровать и не вылезать оттуда до старости, пока меня не начнет трясти, и я не перезабуду всех, к кому что-то чувствовала.
Рут кивнула.
- Ты хотела бы, но не полезешь.
- Да, не полезу. - Я обошла круглый столик, расставляя тарелки и столовые приборы из второсортного серебра, расправила две салфетки. - Изо всех сил буду сдерживаться.
Я безумно хотела снова поехать в Чикаго, оказаться в большой старой гостиной у Кенли, увидеть рояль, "Виктролу", бугристый ковер, который откидывают, чтобы двое могли танцевать. Хотела заглянуть в невероятно чистые карие глаза, понять, о чем думает этот красивый молодой человек. Хотела поцеловать его и получить поцелуй в ответ.
В середине января я и моя подруга Летиция Паркер разработали план, как мне туда попасть. На неделю я как бы должна стать ее гостьей. Поселимся в гостинице, будем ходить по магазинам, а с Эрнестом я смогу встречаться сколько захочу. Но за два дня до намеченного отъезда Летиция позвонила и отказалась сопровождать меня. Заболела ее мать, и она не могла отлучиться на столь долгий срок. Я сказала, что все понимаю, - так оно и было. Моя собственная мать болела несколько месяцев, и ситуация мне была хорошо знакома, однако я чувствовала себя раздавленной. Мы все продумали до мелочей. Эрнест должен был встретить меня на вокзале, и нашу встречу я больше ста раз прокручивала в голове.
- И что теперь? - с горечью сказала я Рут вечером того же дня.
- Поезжай, - отозвалась она.
- Одна?
- А почему нет? Сейчас не Средневековье. Кроме того, разве не в одиночестве ты ездила туда в последний раз?
- Тогда я ни с кем не была связана. Фонни это не понравится.
- Тем больше оснований для поездки, - сказала с улыбкой Рут.
Вечером в день отъезда Роланд, муж Фонни, отвез меня на вокзал, расположенный в северной части Сент-Луиса; ехали мы в новеньком "пежо" темно-зеленого цвета, которым Роланд очень гордился, ощущая себя за его рулем настоящим мужчиной; для Фонни же автомобиль был предметом страшного беспокойства. Мне Роланд нравился, но еще больше я его жалела. Его положение в доме напоминало папино. Он никуда не ходил без разрешения Фонни. Несмотря на такое жалкое существование, он мог быть как-то трогательно, по-книжному очаровательным. Я чувствовала в нем союзника - надеюсь, он во мне тоже. Он мог бы высадить меня у обочины, но он припарковал машину и донес мои чемоданы до платформы, где передал носильщику. Прощаясь, он, склонив голову на плечо - одна из его самых раздражающих и в то же время милых привычек, - сказал:
- Прекрасно выглядишь, Хэдли.
- Правда? - Я вдруг смутилась и стала оглаживать юбку светло-серого дорожного костюма.
- Точно. Я вдруг подумал: а что, если ты этого не знаешь?
- Спасибо. - Наклонившись, я чмокнула его в щеку и вошла в вагон, испытывая новое удовольствие от одежды - мягкой шерстяной шляпки, эластичных перчаток, коричневых замшевых туфель с пряжками. Плюшевые кресла и диваны так и приглашали расслабиться, а Фонни с ее пуританским призывом не поддаваться неге была далеко. Я ехала в полуночном экспрессе и с наступлением темноты укрылась в своем пульмановском купе за тяжелыми зелеными занавесями. За окном проносились голые поля, фруктовые деревья, покрытые изморозью, и все это в догорающем свете дня казалось прекрасным.
Когда поезд подошел к перрону, я чувствовала себя совсем отдохнувшей и почти не нервничала, пока не увидела Эрнеста, стоявшего чуть ли не на том же самом месте, где я его оставила в ноябре, - и вот тут в горле у меня пересохло, а живот стянуло холодом. Он был великолепен в теплой серой куртке и толстом шарфе. Не успела я сойти с поезда, как он заключил меня в объятия, оторвав от земли.
- Я тоже рада тебя видеть, - сказала я, оказавшись снова на земле; мы смущенно улыбались, чувствуя себя неловко после долгой разлуки. Встречались глазами и тут же их отводили. Не одной тысячей слов обменялись мы за это время. Куда они делись теперь?
- Ты голодна? - спросил он.
- Конечно, - ответила я.
Мы потерли замерзшие носы и пошли по утреннему морозу искать, где бы поесть. Одно местечко за Стейт-стрит давно приглянулось Эрнесту - там можно было за шестьдесят центов получить стейк и яичницу. Заказав еду, мы сидели в отдельной кабинке, и наши колени соприкасались под столом.
- "Сатердей ивнинг пост" отклонил еще один рассказ, - сказал он, пока мы ждали официанта. - Уже третий раз. Если положение не изменится, придется всю жизнь потратить на переписывание старья - своего или чужого - для разных журналов. Не хочу этого.
- Ты обязательно увидишь свои сочинения в печати, - возразила я. - Это должно случиться. Так и будет.
Он внимательно посмотрел на меня и плотно прижался ботинком к моей лодыжке. Не отрывая ноги, он вдруг спросил:
- Тебе не приходило в голову, что ты можешь меня больше не увидеть?
- Все может быть. - Улыбка сошла с моего лица. - С тобой я вела себя как дурочка, Несто.
- Мне было бы приятно, если б ты, хоть недолго, меня любила.
- Почему недолго? Ты боишься, что сам долго не продержишься?
Эрнест пожал плечами, вид у него был взволнованный.
- Помнишь, я рассказывал тебе о Джиме Гэмбле, моем дружке из Красного Креста? Он зовет меня в Рим. В Италии дешевая жизнь, и если скопить немного денег, можно прожить там пять или шесть месяцев и в это время писать. Такой шанс дается не часто.
Рим. У меня сжалось сердце. Только я обрела его, а он уже рвется на другой конец света. Голова закружилась, но я не сомневалась: даже попытка препятствовать ему будет ошибкой. Судорожно сглотнув, я отчетливо произнесла:
- Если работа для тебя так важна, надо ехать. - С трудом подняла глаза и продолжила, глядя ему прямо в лицо: - Но одна девушка будет скучать по тебе.
Он серьезно кивнул, но ничего не ответил.
Остаток отпущенной мне недели заполнили концерты, спектакли, вечеринки, но каждый вечер заканчивался в просторной гостиной Кенли, где пили вино, курили и вели пылкие беседы о великой литературе и живописи. Все было так же, как осенью, за одним исключением - отсутствовала Кейт.
Перед самым отъездом я послала ей письмо. Я не была уверена, что не встречу ее раньше, чем оно придет, однако написала, чтобы как-то подготовить почву. "Несто и я очень сблизились, - писала я. - Мы действительно стали большими друзьями, но ты тоже мой друг, и мне неприятна мысль, что эта новость может нас разлучить. Пожалуйста, не сердись долго. Любящая тебя безгранично, Хэш".
Кенли уверял, что Кейт просто загружена работой: "Ты же знаешь Кейт. Взваливает все на себя, а потом ничего не успевает. Уверен, скоро мы ее увидим".
Но дни шли, она не приходила, и мне все больше хотелось обсудить ситуацию с Эрнестом. Не в моих привычках вести двойную игру, но я загнала себя в угол, не рассказав о предостережении Кейт. Оснований для этого было достаточно. Во-первых, не хотела его расстраивать, да и вообще считала, что не имею права вставать между ними и вызывать вражду. По мере того как приближался день моего отъезда, а Кейт по-прежнему глухо молчала, я стала сомневаться, что наш неправильный треугольник выдержит эти испытания. Вполне возможно, что Кейт перестала мне доверять. Также возможно - и даже очень, - что Эрнест уедет в Рим работать, оставив меня ни с чем.
Опасно отдавать свое сердце Эрнесту, но разве у меня есть выбор? Я влюбилась в него, и даже при сомнительных надеждах на будущее моя жизнь после знакомства с ним определенно изменилась к лучшему. Я чувствовала это и дома в Сент-Луисе, и у Кенли тоже. Вначале каждый вечер мне было не по себе, я нервничала, робела, боялась, что не соответствую компании, но затем успокаивалась и обретала свой голос. В полночь я уже становилась вполне своим человеком, могла пить как сапожник и болтать до утра. Каждый вечер я как бы заново рождалась, находила себя, теряла и обретала вновь.
- Не так давно у меня не хватало сил, чтобы полчаса играть на рояле, - сказала я как-то Эрнесту за завтраком. - А сегодня мы не спали до трех, и вот я сижу здесь в восемь часов бодрая и с ясными глазами. Раньше чувствовала постоянную усталость - теперь же ничего подобного. Что со мной происходит?
- Не знаю, - сказал он. - Но что касается ясных глаз - подтверждаю.
- Я говорю серьезно. Речь идет о более важных изменениях.
- Разве ты не веришь в перемены?
- Верю. Просто иногда я не узнаю себя. Знаешь истории про эльфов, которые забирают ребенка, а вместо него оставляют другого, - его еще зовут дитя-эльф.
- Как бы то ни было, ты мне нравишься такой, Хэш.
- Спасибо. Я тоже себе нравлюсь.
Следующий вечер был последним, и я решила наслаждаться каждым его мгновением. Я не знала, когда мы вновь увидимся с Эрнестом и увидимся ли вообще. За время моего пребывания он больше не вспоминал о Джиме Гэмбле и Италии, но и другие планы не раскрывал. Когда я спросила, навестит ли он меня в Сент-Луисе, он ответил: "Конечно, малыш". Ответил с беспечной легкостью, без конкретных обещаний, без определенного намерения. Больше я об этом речи не заводила. Такого мужчину, как Эрнест, силой и нытьем не удержишь - да и ничем другим тоже. Оставалось только ждать, что из этого всего выйдет.
Вечер начался как обычно - море выпивки, песен, все дымили как паровозы. Эрнест попросил меня сыграть Рахманинова, и я с радостью согласилась. Он подошел и сел рядом, как в первый вечер, пальцы мои летали по клавишам, а сама я испытывала мучительный приступ ностальгии. Посреди игры он поднялся и стал кружить по комнате, покачиваясь на каблуках; он держался как-то нервно, как породистое животное перед загоном. Когда я кончила играть, его в комнате уже не было. Я нашла его на крыльце, он курил.
- Неужели я так плохо играла? - спросила я.
- Прости. Ты тут ни при чем. - Откашлявшись, он поднял глаза к холодному ночному небу; от множества звезд кружилась голова. - Я давно хотел рассказать тебе об одной девушке.
- Ой! - Опустившись на ледяную каменную ступеньку, я подумала: "Кейт была права. Вот оно. Началось".
- Это не имеет отношения к сегодняшнему дню. Давняя история. Я ведь рассказывал, как меня ранили при Фоссалте?
Я кивнула.
- Меня послали в Милан долечиваться, и там я влюбился в ночную медсестру. Разве это не везение? Мне повезло, как и еще десятку тысяч бедолаг.
Знакомая история, но по выражению его лица я поняла, что для него она особенная.
- Ее звали Агнес. Мы собирались пожениться, но тут меня отправили на корабле в Штаты. Будь у меня деньги, я бы задержался и женился на ней. Она же хотела подождать. Женщины всегда так чертовски благоразумны. Почему, а?
Я не знала, что ответить.
- Тогда тебе было всего восемнадцать?
- Восемнадцать или сто, - сказал он. - В моих ногах было полно металла. Из меня извлекли двадцать восемь осколков. Еще сотни остались, - до них не смогли добраться, но ни один из них не ранил так больно, как письмо от Агнес. Она влюбилась в другого - лихого итальянского лейтенанта. - Он презрительно усмехнулся, но лицо исказила гримаса боли. - В письме она выражала надежду, что я ее скоро забуду.
- А ты не забыл.
- Нет. До конца не забыл.
Несколько минут мы молчали.
- Тебе не стоит торопиться с женитьбой, - сказала я. - Такой удар - это как затяжная болезнь. Нужно время для выздоровления, иначе ты никогда не восстановишься на сто процентов.
- Это ваша рекомендация, доктор? Лечение покоем? - Говоря это, он понемногу приближался и, оказавшись рядом, взял мою руку в перчатке. Он водил рукой по шерсти - сначала в одну, потом в другую сторону; похоже, это его успокаивало. - Мне нравится твоя прямота. Ты выслушиваешь меня и говоришь в ответ то, что думаешь.
- Так и есть, - ответила я, но, по правде говоря, меня очень огорчила его исповедь. Ясно, что он без памяти влюбился в эту женщину; видимо, она и сейчас его волновала. Разве можно соперничать с призраком - тем более мне. Я так мало знаю о любви, а то, что знаю, ничего хорошего не сулит.
- Как ты думаешь, можно расстаться со своим прошлым? - спросил Эрнест.
- Не знаю. Надеюсь, можно.
- Иногда мне кажется, раз Агнес исчезла, то прошлое тоже может исчезнуть.
Я согласно кивнула. У меня было такое же желание.
- Может, она никуда не исчезала. А просто никогда не любила меня. - Он закурил очередную сигарету и глубоко затянулся - кончик сигареты запылал. - Любовь - проклятый, прекрасный лжец. Не так ли?
Горечь так изменила голос Эрнеста, что я с трудом заставила себя поднять на него глаза; он же всматривался в меня напряженно и пристально, а потом сказал:
- Ну вот, теперь я напугал тебя.
- Совсем немного. - Я попыталась улыбнуться.
- Думаю, нам надо вернуться и танцевать до утра.
- О, Несто, я ужасно устала. Может, просто отправимся спать?
- Ну, пожалуйста, - просил он. - Мне кажется, это поможет.
- Хорошо. - И я протянула ему руку.
Компания понемногу рассеялась. Эрнест медленно сдвинул в сторону ковер и завел "Виктролу". В комнате завибрировал голос Норы Бейз: "Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо".
- Это моя любимая песня, - призналась я Эрнесту. - Ты что, ясновидящий?
- Нет, просто хватает ума поставить то, отчего девушка будет ближе.
Не знаю, как долго танцевали мы этой ночью, медленно двигаясь в комнате вперед-назад по длинному эллипсу. Каждый раз, когда граммофон замолкал, Эрнест быстро скользил к нему и вновь заводил. И вновь - ко мне, утыкаясь лицом в шею, обхватывая руками талию. Три минуты волшебства, отмеренного и взвешенного. Может быть, счастье - это песочные часы, уже иссякающие, песчинки текут, сталкиваясь друг с другом. А может, это состояние ума - как Нора Бейз поет в песне - страна, которую можно создать из воздуха, а потом в нее втанцеваться.
- Я никогда не солгу тебе, - говорю я.
Он кивнул, погрузившись в мои волосы.
- Давай всегда говорить друг другу правду. Ведь мы сможем, да?
Он увлек меня за собой - медленно и властно. Песня закончилась, иголка щелкнула, зашипела, и все смолкло. А мы продолжали танцевать, кружась мимо окна и проносясь дальше.
7
Когда я вернулась в Сент-Луис, Фонни устроила мне форменный допрос. Кто такой Эрнест Хемингуэй, в конце концов? Какие у него перспективы? Что может он мне предложить? Такого рода вопросы продолжались, пока она не переключилась на мои недостатки. Знает ли Хемингуэй о моих нервных срывах и общем нездоровье? Моей прошлой жизни, полной болезней? Можно было подумать, что речь идет о хромой кляче, но я особенно не волновалась. Ход мыслей Фонни я знала досконально, и потому без всякого ущерба могла отключиться и думать о своем. К сожалению, собственный голос контролировать труднее. В Чикаго рядом с Эрнестом я чувствовала себя сильной и способной противостоять неопределенному будущему. Но сейчас я находилась вне кольца из его рук, далеко от сферы его влияния и мощного физического притяжения, и мне приходилось бороться.
Не вселяло в меня силы и то, что идущие потоком письма становились все более неровными и мрачными. Эрнест ненавидел свою работу и вел постоянную борьбу с Кенли, повышавшим плату за пансион. "Кенли прекрасно знает, что я пытаюсь по крупицам собрать деньги на Рим, но продолжает выкручивать мне руки, - писал он. - Ничего себе друг". Надо было сочувствовать, но в глубине души я радовалась, что реализация планов откладывается.
К этому времени у меня собралась целая коллекция писем, больше сотни, - я их аккуратно сложила в своей комнате на полке в шкафу. В те дни, когда новый мятый конвертик не приходил, что случалось все чаше, я вынимала коробку и перечитывала их. Каждое письмо обходилось ему в десять центов, а он копил на лиры. Было неприятно, что на первом месте у него Джим Гэмбл, приключения и работа. Кроме того, я не забывала, что он намного моложе меня. Если вместе подойти к среднему возрасту, девять лет разницы не так заметны, но я с трудом представляла Эрнеста в зрелом возрасте: его переполняли планы, юность, энтузиазм били ключом. Легконогий юноша на греческой урне в поисках истины и красоты. Где уж мне приноровиться?
- Иногда я кажусь себе слишком старой для любви, - сказала я как-то Рут. Мы сидели на кровати в моей комнате, поставив посредине десертную тарелку с печеньем; а за окном мело так, будто снег собирался идти вечно.