Никита Тихонович продолжал любить Марью Даниловну, которая вдруг точно преобразилась: почувствовала любовь ко всем в доме и к своему ребенку, которого стала ласкать и целовать, брать на руки и даже прогуливаться с ним по саду в сопровождении кормилицы; стала она нежнее и ласковее и со Стрешневым, который чувствовал себя теперь окончательно счастливым, а с исчезновением князя и спокойным, так как ревновать было не к кому и ничьего соперничества нечего было опасаться.
Он почти перестал видаться с женой, довольный, что нашелся человек в доме, к тому же друг ее детства, который проводил с ней часы и целые дни. Стрешнев не только не мешал этому и не огорчался этим, а даже всячески тому способствовал и радовался.
И сближение между Телепневым и Натальей Глебовной росло не по дням, а по часам, и постепенно вырастало в настоящую взаимную любовь, начавшись с робкой дружбы.
Но они никогда не говорили о своей любви, и это слово ни разу не было произнесено в течение их длинных разговоров.
Они вспоминали свои счастливые и далекие годы, забавы веселой юности, жизнь в родительской усадьбе и многое другое, часто незначительное и мелкое, что никому не могло бы быть интересно, кроме как двум любящим сердцам.
Но и без слов они понимали друг друга, потому что глаза и улыбки говорили им больше, чем обыкновенные человеческие слова.
Перемена, происшедшая столь внезапно с Марьей Даниловной, хотя и поразила в первое время всех обитателей стрешневской усадьбы, но скоро перестала обращать на себя внимание, кроме, конечно, самого Стрешнева, который был в восторге от такого оборота дел и находил вполне естественным, что эта женщина в конце концов переменилась к лучшему. Надо же было, чтобы это когда‑нибудь произошло.
Да еще кормилица, женщина сердечная и добрая, относилась к этой перемене подозрительно, убеждая Наталью Глебовну не доверять очень‑то "дите" его матери.
Она пугала Стрешневу дурными снами, видевшимися ей в последнее время, но на эти предсказания никто не обращал внимания.
Однажды в тихий и теплый вечер сидела Марья Даниловна в одной из беседок сада с Никитой Тихоновичем рядом с кормилицей, которая укачивала на руках их сына.
- Машенька, - сказал Никита Тихоныч, разнеженный ласковыми речами Марьи Даниловны, - кем будет наш сын, как ты полагаешь?
- Что больно рано загадывать? - ответила она.
- Время бежит быстро, незаметно проходят дни и недели, а там, смотришь, и года пролетели. Мы его сделаем офицером.
- Его - офицером? Никогда!
- Отчего? Служба в войсках почтенна и ведет к славе.
- И к смерти.
- Разве я умер? - возразил Стрешнев. - Но вот я более десяти лет служил верой и правдой царю. Я покорил Финляндию, Ингрию, Ливонию и… тебя покорил в одном из походов.
- Я не хочу, чтобы он был офицером, не хочу, не хочу, не хочу. Он уйдет в поход, и я не увижу его больше, годами, может быть, видеть не буду. Шальная пуля может сразить его…
Она близко нагнулась к кормилице, взяла из ее рук ребенка и стала преувеличенно страстно целовать его.
- Ежели ты хочешь сделать из него солдата, - вдруг шутливо сказала она Никите Тихоновичу, - ты недостоин иметь сына. Прощай, я уношу его!
И она убежала с ребенком на руках. Стрешнев тоже поднялся, смеясь ее странной выходке и угрозе, и медленно пошел за ней. Марья Даниловна бежала к озеру.
- Тише, Машенька, ты споткнешься, уронишь его, - кричал он ей.
Но она не слышала его и продолжала бежать.
У самого берега стояла ветхая лодка, которую употребляли иногда рабочие, чтобы перебраться для сокращения пути на другой берег. Марья Даниловна быстро вскочила в нее.
Когда Никита Тихонович с кормилицей подбежали к озеру, Марья Даниловна уже отплыла от берега.
Лодка была старая, лежалая, но, по‑видимому, не представляла опасности, так как и раньше на ней переправлялись люди.
Но, увидя в ней Марью Даниловну, окутанную легким туманом, поднимавшимся в эту вечернюю пору с озера, Никита Тихонович вдруг почувствовал, что сердце его болезненно сжалось, как будто в предчувствии какого‑нибудь несчастья.
- Машенька, Машенька! - закричал он. - Вернись скорее, прошу тебя! Ты неосторожна! Воздух сырой нынче, и ты его можешь простудить…
- Нет, не бойся! - закричала она ему в ответ. - Я не вернусь, я сказала тебе. Прощай!
И ударом весел она еще более удалилась от берега; лодку вынесло на самую середину озера. Кормилица стала ворчать.
- Напрасно боярыня делает это, вот уж напрасно! Нечисть в этом пруду водится. Недобрая слава о нем. Водяной в нем живет, и русалки завсегда малых детей губят - кому это неведомо?
- Машенька, Машенька! - кричал Никита Тихонович, сделав из рук своих рупор.
И вдруг в это же время раздался неистовый крик, страшный крик, мгновенно сменивший раздававшийся с лодки смех.
- Спасите! Спасите! Никита… Спасите, детище мое родное!
Никита Тихонович, недолго думая и не стараясь понять, что происходит на пруду за этой голубоватой дымкой тумана, быстро, одним движением сорвал с себя камзол и бросился в воду.
Он скоро достиг середины пруда, потому что хорошо плавал, и увидел на поверхности воды отчаянно барахтавшееся и выбивавшееся из сил тело.
Это была Мария Даниловна.
Она отчаянно била одной рукой по воде, другой держала ребенка.
Никите Тихоновичу удалось подтолкнуть их к берегу, освободить Марью Даниловну от ее ноши и наконец с большими усилиями вынести их на берег.
Ребенок был мертв. Он захлебнулся водой и лежал теперь окоченевший и синий на берегу, рядом с матерью, которая находилась, по‑видимому, в глубоком обмороке.
Кормилица плакала над трупом ребенка неутешными горючими слезами.
По ее крику сбежались люди, привели в чувство Марью Даниловну, отнесли ее домой.
Никита Тихонович от волнения, страха за Марью Даниловну и от горя, вызванного утратою сына, слег в тот же вечер в постель в сильнейшей лихорадке.
Это новое происшествие как громом поразило всех в усадьбе.
И многое множество людей спрашивало себя: было ли это новым преступлением стрешневской наложницы или только простой случайностью?
XVI
Никита Тихонович сильно разнемогся. Наталья Глебовна пробовала окружить его своими попечениями и ухаживать за ним, но больной был очень раздражителен, и новое преступление Марьи Даниловны не только не уменьшило его страсти к ней, но как будто разожгло еще больше.
Кормилица, стремянный, вся челядь усадебная и дворня уже давно считали боярина за порченого и ума решившегося.
Кажется, к этому убеждению в последнее время стала приходить даже и сама Наталья Глебовна. Так как муж ее упорно требовал к себе Марью Даниловну, то она наконец вовсе отстранилась от него.
Марья Даниловна являлась в комнату больного с видом отчаянья, слабой и разбитой случившимся "несчастьем". Никита Тихонович утешал ее, как умел, и говорил, что, как только поправится, отправит Наталью Глебовну в монастырь, чтобы жениться на Марье Данилове, которая содрогалась при этих словах, убеждая его не торопиться и обдумать свое намерение. Он выходил из себя, чувствуя ее тайное нежелание подчиняться его воле, и в одну из таких минут дал ей клятву, что это состоится во что бы то ни стало и что Марья никогда и никуда не уйдет из его усадьбы.
Между тем, покинутая жена, окончательно потерявшая надежду на восстановление сносных отношений к себе мужа, все больше и больше сближалась душой с Телепневым.
Но и в этом стал упрекать ее Никита Тихонович, которому хотелось так или иначе оправдать себя самого перед людьми и собой.
Наконец у него вышло неожиданное объяснение с Телепневым. Телепнев - натура прямая и честная - стал укорять Стрешнева за его отношение к жене, но был им резко остановлен.
- Молчи, Борис Романыч, - сказал он, - не тому судить меня, у кого на душе тоже есть свой грех.
- Какой? - резко спросил Телепнев.
И Стрешнев сказал ему, что он прекрасно видит, что его молодой гость любит боярыню. Телепнев не стал скрывать своих чувств, но сказал, что любовь его к Наталье Глебовне не имеет ничего похожего на преступную любовь Стрешнева к Марье Даниловне.
- Она еще преступнее, - возразил Стрешнев, - ты любишь чужую жену, а я - свободную женщину.
У них вышла ссора.
Марья Даниловна между тем не дремала. События назрели, ей надоело оставаться в неопределенном положении, и настало время действовать. Она позвала к себе вскорости карлицу и велела ей привести ночью цыгана.
- Слушаю, королевна моя дорогая. Сюды его по звать, что ли?
- Нет. Матришка, в дом не зови, ныне это не без опаски. Черт Телепнев подозревает меня и выслеживает… Зови его сегодня же ввечеру в сад.
К вечеру собиралась гроза.
Небо потемнело, и из почти черных туч, из которых порой срывались крупные дождевые капли, сверкала молния.
Глухие раскаты грома раздавались вдали. Сад зашумел, вода на озере колыхалась, и под ветвями деревьев стало темно и жутко.
Но Марья Даниловна решила идти на свидание. Цыган нужен был ей, как слепое орудие в ее руках.
Цыган, уведомленный карлицей, пробирался к месту свидания, когда неожиданно привлекли его внимание голоса из беседки, мимо которой ему надлежало проходить.
Он остановился со свойственным ему любопытством и с чутьем, что всякое обстоятельство может ему послужить на пользу.
В беседке сидели Наталья Глебовна и Телепнев.
Будучи убеждены, что в эту грозную ночь никто не может подслушать их и что они находятся в полной безопасности, они говорили довольно громко.
- Наталья Глебовна, - говорил Телепнев, - ведомо тебе, что я сызмалолетства любил тебя. Кабы не родители твои - царство им небесное! - быть бы тебе теперь моей, а не Никитиной женой. Недоброе дело сделали они с тобой, выдав тебя за него. Какую жизнь ты познала с ним? Распутный боярин слюбился с этой девкой, которая заколдовала его. У нас вышел с ним намеднись разговор… Наташа, - вдруг с чувством сказал он, - задумала ты идти в обитель. Что тебе, молодой, делать в обители со старыми изжившими жизнь инокинями? Жизнь не клином сошлась, и, ежели, как я думаю, ты имеешь ко мне доброе чувство, брось усадьбу и уедем с тобой… Боярин не вечен, да и болен к тому же, да и Машка сия скоро вконец изведет его…
- Что говоришь ты, Борис Романыч! - голосом, полным укора, возражала ему молодая женщина, - неразлучимо то, что соединено Богом навеки. Я не могу покинуть его, кроме как уйдя в обитель. Тебя я люблю, что греха таить, любила с детства и никогда не переставала любить, ты это знаешь. Но неможно мне бежать, как воровке, с тобой из дома моего мужа. Полно, друг, грех и помыслить об этом! Ты должен скоро ехать в войско к царю. Забудь же меня, доброе дело сделаешь и мне, и себе.
И Наталья Глебовна с мольбой и с ожиданием взглянула на своего собеседника.
- Грех‑то грех, - сказал Телепнев, - и сам знаю я это, Наташа, а только не могу я без жалости смотреть на твою жизнь бездольную. Так это мучит меня, что и сказать неможно. Не уеду отсюда, не увидя тебя счастливой.
- Невозможно это, Борис Романыч.
- Никому не могу уступить тебя, кроме твоего мужа. Ну, хочешь, Наташа, я тебе верну боярина? Тяжело это будет мне, и сердце мое больно страдать будет, но я это сделаю для твоей светлой совести.
- Невозможно это, - уныло проговорила она.
- Можно, - твердо сказал Телепнев.
- Как?
- Да вот. Та злая девка, разлучница твоя, много грехов и преступлений таит на своей совести. Князь исчез - это дело ее рук; ребенок утонул - это тоже ее дело. Да и многое другое, о чем наслышан я, в ее прошлом. Открою я все это Никите, авось увидит он ясными очами, какую змею пригрел он на своем сердце, в своем доме.
- Втуне будешь говорить ему, Борис Романыч, - возразила она. - Неужто ты не видишь, что Марья околдовала его и что он как бы порченый стал? Не даст он тебе веры и внимания. Хуже выйдет, помяни мое слово.
- Ну, так вот что. Остается одно. Донесу я на Марью великому царю нашему. Строг он к таким злодействам. Изымут ее от вас и предадут казни; тогда Никита, погоревав, вновь вернется к тебе… Вот, как я люблю тебя, Наташа. То, что пришло мне на ум, разлучит меня на веки с тобой, но иного придумать не могу, чтобы вернуть тебе счастье…
Наталья Глебовна поколебалась.
Слезы, крупные, как жемчуг, текли из ее глаз, давно уже наплаканных и уставших от слез. Долг жены, обязанной какими бы ни было путями избавить мужа от ужасной женщины, боролся в ней с личным чувством, с чувством оскорбленной в своих лучших движениях женщины, с чувством любви к этому другу ее детства, отлученному от нее волей суровых родителей.
Сколько добра, ласки и горячего участия проявил он к ней и как сильно любил он ее, когда решился пожертвовать своим чувством ради успокоения ее совести!
С каким страстным порывом бросилась бы она к нему на шею и с каким искренним чувством крикнула бы она: "Уведи, уведи меня! Уведи, потому что я устала страдать и потому что я люблю, я люблю тебя".
Но она сказала только сквозь слезы:
- Делай, Боря, что знаешь.
Он обнял ее, и она склонила свою голову на его грудь.
- Прощай же, Наташа! - тихо говорил он. - Бедная, скорбная! Завтра уеду, проберусь прямо к царю. А пока жди, ни на что не решайся. А ежели он силой заставит тебя в обитель идти, перед престолом Господним скажи, что ты не желаешь. Жди же меня с добрыми вестями. Бог не без милости, и для тебя придут ясные дни, выглянет красное солнышко. Прощай, голубка моя, прощай. Но… чу! Я слышу чьи‑то шаги.
Он бросился вон из беседки. Цыган мгновенно растянулся на земле под кустом и затаил дыхание. Телепнев не увидел его.
- Уйдем, Наташа, ночь становится грозная, я провожу тебя до дома. Никого не было у беседки. Должно, птица шарахнулась. Гляди, как сверкает молния.
Они ушли и направились к дому.
А в это время у зеленого пруда, свидетеля стольких печальных событий, сидела Марья Даниловна на скамье и поджидала цыгана.
Он долго не шел, и она начинала волноваться и выходить из себя. Глупый цыган думал, что она увлекается им и потому зовет на свидание. Уж не угадал ли он ее игру с ним? Эти мысли терзали ее теперь, и ей даже становилось жутко в эту грозную ночь, одной в безлюдном и глухом саду, на берегу этого страшного озера, подернутого, точно зеленым саваном, густой порослью и сделавшегося могилой двух отправленных ею на смерть людей. Может быть, в первый раз в ее жизни дрогнуло ее неробкое, дерзкое сердце.
Но вот послышался шорох осторожно раздвигаемых ветвей, и в тьме ненастной ночи вырос перед ней цыган.
- Ты что ж не приходишь? - гневным, дрожащим голосом сказала она, сверкнув на него глазами.
Но он не мог видеть злобного выражения ее лица, потому что у озера было совершенно темно. Он принял ее окрик за выражение нетерпения.
- Здесь я, боярыня, здесь… Аль заждалась, сударушка?
И он сильно обнял ее, но она оттолкнула его от себя таким могучим движением, что он чуть не свалился в озеро.
Тогда он пришел в бешенство.
- Так‑то ты! - заговорил он, подходя к ней и еле произнося слова от душившей его злобы. - Так‑то ты! Что ж, играешь ты со мной, боярыня? Ну, со мной игры плохи. Ежели ты не любишь меня, а только шутишь, то не жить ни тебе, ни мне в эту ночь.
Он говорил на своем гортанном наречии, с трудом подбирая слова, и, опьяняясь ими, вдруг пришел в неистовую ярость и выхватил из‑за пояса короткий кинжал.
Лезвие его блеснуло при свете молнии, и Марья Даниловна сообразила тотчас же, что дело ее будет проиграно безвозвратно, если она тут же не сумеет успокоить его.
- Алим, - сказала она, падая перед ним на колени, - Алим, спрячь кинжал! Ты ошибаешься… Я рассердилась, потому что ты не шел ко мне, я заждалась тебя.
При первых же звуках ее слов, сказанных нежным, любовным голосом, гнев его утих. Он был сыном степей, настоящее дитя природы, быстро, по малейшему даже поводу приходивший в радость и в гнев.
- Алим! - продолжала она, видя, что он спрятал кинжал. - Освободи меня отсюда, и я… я дам тебе много, много денег. Да вот, - подымаясь с земли, вдруг сказала она, - на, возьми, на первый случай.
Цыган выхватил из ее рук протянутые ему деньги, повернулся лицом к озеру и с силой швырнул их в воду.
- Вот твои деньги, - проговорил он. - Пусть их заклюют рыбы. Не деньги мне твои нужны, а любовь, одна лишь любовь!
- Освободи меня отсюда, и я буду… твоя.
Он бросился к ней и снова обнял ее. Но она тихо, настойчиво высвободилась из его объятий.
- Нет, нет, - сказала она твердо. - Нет, не теперь, не раньше, как я уйду отсюда.
- И пойдешь со мной в табор?
- Пойду.
- И будешь жить с нами в таборе?
- Буду… хоть на краю света.
- Правду говоришь или издеваешься над бедным цыганом?
- Правду, Алим.
- Ну, так слушай, что я скажу тебе.
И он быстро рассказал ей подслушанный им в беседке разговор.
Она, слушая его, дрожала. Итак, скоро предстоит донос, потом ее увезут и казнят.
- Ты видишь, - заговорила она, захлебываясь от страха, - ты видишь, надо бежать. Возьми меня, делай со мной, что хочешь, только бежим отсюда, бежим так, чтобы никто никогда не узнал меня.
Они стали составлять план бегства.
Цыган советовал обокрасть Никиту в эту же ночь, потому что деньги могут им пригодиться. Он, по‑видимому, уже забыл свою величественную выходку с предложенными ему деньгами. Но Марье Даниловне было мало так просто расстаться с усадьбой. Душа ее кипела жаждой мести.
Ей хотелось отмстить Телепневу, Никите, Наталье, словом всем этим людям, которых она яростно ненавидела.
Она уже стала излагать цыгану свой план, как вдруг их свидание было прервано старухой, матерью цыгана.
Она следила давно за своим сыном и проникла за ним по пятам в сад.
Теперь она стояла перед ними, точно выросшая из‑под земли, и говорила им торопливо:
- Бегите, бегите отсюда! Вас выследили. Молодой боярин с челядью спешат сюда.
Марья Даниловна, пользуясь темнотой грозовой ночи и знанием дорожек, быстро скрылась во тьме.
Молния раза два осветила голубоватым пламенем ее темный силуэт, который вскоре исчез, словно сгинул, за кустами.
Но Алиму бежать не удалось.
Застигнутый Телепневым, пришедшим сюда в сопровождении стремянного и челяди, цыган растерялся и встретил их, стоя и сверкая своими черными глазами на врагов.
- Зачем ты забрался ночью сюда, в боярский сад? - грозно спросил его Телепнев.
Но цыган молчал.
- Ответишь ты мне или нет?
- Не отвечу.
- Почему?
- Не твой сад, не тебе и спрашивать. И не мне ответ держать перед тобой.
Он сделал быстрое движение, чтобы выхватить кинжал, но двое из холопов кинулись на него и обезоружили его.
- А, так вот ты какими воровскими делами занимаешься, - вскрикнул взбешенный Телепнев. - Ну‑ка, ребята, проучите‑ка вора‑цыгана еще раз, дабы ему неповадно было таскаться сюда из своего табора.
Арапники свистнули в воздухе. Слуги повалили цыгана и стали бить его. Старуха стонала и выла.
- Пощадите, - умоляла она, - пощадите!
Но ее никто не слушал, и тогда она перестала выть, подошла к Телепневу и твердо проговорила: