Смуглая, черноволосая, с горящими черными глазами, да к тому же маленькая и тонкая, что еще более подчеркивалось черным платьем Пальмиры, пошитым на ладную фигуру Феклуши, а на ней болтающимся, как лохмотья на огородном пугале, она действительно напоминала бесенка. На мгновение действо на сцене замерло, и Насте показалось, что она слышит, как за кулисами скрипит зубами от злости барин. Она топнула ножкой и продолжала играть свою роль, а черные глаза ее источали такой свет, что при взгляде на них ее возлюбленному Сеиду определенно приходилось щуриться.
Скоро зрители перестали замечать ее несуразный наряд и забыли, где и зачем находятся. Теперь едва ли не каждый монолог Пальмиры сопровождался рукоплесканиями, а когда она своим молчанием подтолкнула Сеида к убийству Зопира, оказавшегося отцом Сеида, весь зал открыто возненавидел ее. Так страстно еще никто не играл Пальмиру, и ежели б кто мог сейчас видеть лицо Павла Петровича, ужасно переживающего за творимое на его сцене, то заметил бы на его лице довольную улыбку, а в глазах - гордость и восторг. А когда Пальмира в отчаянии бросилась на меч умирающего от яда Сеида, Есипов, опасливо оглядевшись, даже смахнул набежавшую слезу.
Впрочем, не один он прослезился после этой сцены. Когда по окончании спектакля в зале смолкли рукоплескания и Павел Петрович вышел к гостям, у многих из них в глазах стояли слезы. Губернатор Мансуров открыто вытирал повлажневшие глаза батистовым платочком, а вице-губернатор, старик Ивановский, тот просто плакал навзрыд, все время повторяя:
- Синявская, новая Синявская…
Это был несомненный успех. Есипова поздравляли с новым "первым талантом", опять сравнивали Аникееву со знаменитой актрисой Синявской, оставившей свет и семью ради сцены, говорили, что Лизавета Сахарова и Матрена Воробьева из Петровского театра не годятся Настеньке и в подметки и прочили ей самое счастливое будущее. Сам губернатор, пожав Есипову руку, произнес в чрезвычайном волнении:
- Она у вас не играет, она живет на сцене. Сие же первейший показатель несомненного сценического таланта. Это брильянт, положительно брильянт! Берегите ее, Павел Петрович.
Есипов выглядел довольным. За ужином только и разговоров было, что о "Магомете" Вольтера. Настя не прислуживала - сидела в центре стола рядом с губернатором настоящей именинницей. И один раз даже выпила за себя, тост за нее был провозглашен самим Мансуровым. В подарок за свою, как он выразился, великолепнейшую игру, она получила от него золотой перстенек с его руки, который, дабы не потерять, ибо он свободно болтался даже на большом ее пальце, она схоронила в потайном кармашке нижней юбки. Барином же был дарован ей новый сарафан и серебряный рубль, тоже нашедший свое место в потайном кармане.
- Теперь ты будешь первым талантом в труппе, - заявил он, передавая ей рубль. - Все первые и вторые роли надобно знать назубок. Уяснила?
- Уяснила, барин, - сделала благодарственный книксен Настя, безуспешно пытаясь скрыть сияющую улыбку.
- Хорошо, ступай.
Придя в девичью, она ощутила холодность товарок. Еще днем хохотавшие над ее нескладностью и беззлобно обзывавшие турчанкой, теперь они смотрели в ее сторону настороженно и даже с опаской: попасть в актерскую труппу, да еще с назначением первым талантом означало освобождение от иных работ на барина и явное повышение. Кроме того, чужой успех всегда отравляет жизнь ближнему, на который он сам со временем рассчитывал. Особенно злилась на Настю сестра сбежавшей Феклы Марфуша Поклепова. У нее был чистый и сильный голос, и она весьма достоверно и убедительно исполняла роль обедневшей дворянки Фетиньи в опере Аблесимова "Мельник-колдун, обманщик и сват". А уж лучшей Хавроньи, помещичьей жены из комедии Сумарокова "Рогоносец", было и не сыскать. Все зрители покатывались со смеху, когда она рассказывала о своем посещении петербургского театра, и рукоплескали ей не менее, чем сегодня Насте. И все же того огня, того самозабвения, что выказала в роли Пальмиры новая прима, у Марфуши не было…
- А, явилась, прима, - язвительно произнесла Марфуша, поглядывая на новый сарафан в руках Насти. - Что, уже и подарками тебя одарили?
- Одарили, - продолжая улыбаться, ответила в тон ей Настя.
- Покажь.
Настя залезла в потайной карман и достала губернаторский перстень.
- Вот! - повертела она им перед самым носом Марфуши.
- Чо, золотой? - спросил кто-то из девок.
- А то, - сверкнула глазами Настя, с улыбкой поглядывая на Марфушу.
- Небось больших денег стоит.
- Да уж немалых, - задиристо усмехнулась "прима".
- Дай глянуть, - протянула руку Марфуша, покусывая губу.
- На, - положила ей на ладонь перстень Настя.
- Золото-ой, - протянула Поклепова и с неприязнью посмотрела на нее. - Я такой подарок больше твоего заслуживаю, а стало быть, я перстенек этот себе забираю.
- Отдай, - в упор посмотрела на нее Настя.
- А вот и не отдам, - зло хохотнула ей в лицо Марфуша.
Дальше произошло то, чего совсем не ожидала Поклепова. В глазах у Насти засветился огонек, и она, взвизгнув, бросилась на соперницу и вцепилась в ее волосы. Это был уже не petit, а настоящий Demon. Повалив Марфушу на пол, она стала бить ее головой о доски пола, и ежели б девки не разняли их, то неизвестно, чем бы все кончилось. Когда их растащили по углам, Настя яростно прошипела:
- Отдай, не то барину скажу.
- На! - бросила Марфуша в нее перстень. - Подстилка господская.
- Чья бы корова мычала, а твоя - молчала, подняв перстень и определяя его на прежнее место, уже беззлобно произнесла Настя.
Этой ночью ей снился странный сон. Она на сцене и не может сказать вовремя свою реплику после того, как Сеид смертельно ранит Зопира, а потом, узнав, что Зопир - его отец, падает перед ним на колени и произносит:
- Верните мне мой меч! И я, себя кляня…
- Пусть не в Сеида он вонзится, а в меня! - следом должна была произнести она и одновременно перехватить руку Сеида. Однако она либо запаздывала с репликой, либо произносила свою фразу, еще не дав договорить Сеиду. Наконец она попала в такт, и тут появился барин с князем Гундоровым. Старик тотчас принялся раздеваться, а затем вытянул свои свекольные губы трубочкой и принялся ловить ими ее губы. Потом старик пропал, и вместо него появился прекрасный юноша в иноческом одеянии. Он не сводил с нее глаз и молчал.
- Что же вы молчите? - спросила она его.
- После, - не сразу ответил на ее вопрос юноша. - Я все скажу вам после.
- Отчего же не теперь? - настаивала она.
Но юноша не ответил и продолжал смотреть на нее ласково и немного задумчиво.
А потом наступило утро.
4
Открылся городской публичный театр в Казани в Святочную неделю, и первым его представлением была постановка трагедии покойного поэта Сумарокова "Синав и Трувор".
Роль Синава, новгородского князя, играл камер-лакей Пашка-Гвоздь, Трувора - "герой и первый любовник" - вольный артист Федор Львов, Гостомысла, новгородского боярина, - дворовый Семен, а Ильмену, дочь Гостомысла и возлюбленную Трувора - Анастасия Аникеева. На афишах для всеобщего сведения, прибитых к колоннам театра, и в авертиссементах, разнесенных особо почетным лицам города, в колонке действующих лиц имя Насти было написано первой строкой.
Поначалу театр Есипова давал представления только зимой, а на весну и лето Павел Петрович увозил своих крепостных в Юматово, где продолжал давать спектакли в домашнем театре. Потом, посчитав, что так ему не окупить свои затраты до скончания века, стал давать представления и весной. Спектакли показывали два раза в неделю, по средам и воскресеньям, а в Святочную, Масленичную и Троицкую недели представления шли каждый день, и заканчивались они веселыми короткими комедиями или дивертисментами. И почти всегда в театре был полный аншлаг, первые роли играла Настя, и зритель шел именно на нее.
Когда она играла, от нее невозможно было оторвать взгляд. Хрупкая и все еще похожая на подростка в жизни, со сцены она казалась прекрасно сложенной, обворожительной и, несомненно, красивой. Выразительные черные глаза приковывали к себе внимание, негромкий голос очаровывал, а великолепное исполнение роли, вечернее освещение, румяна и белила дополняли впечатление.
По Аникеевой сходили с ума многие молодые дворяне, толпами ходившие за ней, дарившие цветы и делавшие дорогие подарки. Она уже выслушала несколько признаний в любви, довольно холодно отвергнутых, а корнет Алябьев и капитан Барбот де Марни, самые горячие из поклонников, даже стрелялись из-за нее за городом в Нееловской роще. Кажется, более других повезло местному пииту и адъюнкту только что основанного Императорского Казанского университета тридцатилетнему Григорию Городчанинову, однако и этот недолговременный роман окончился ничем.
Сценическая слава, дуэль, разговоры о ней в гостиных привели к тому, что Анастасия Аникеева сделалась весьма заметной городской достопримечательностью. Ее стали приглашать в дворянские дома и показывать заезжим гостям как местную знаменитость. У вас, дескать, в столицах Сандунова, Шевалье да Настенька Берилова, у нас своя Настенька есть, Аникеева, ничуть не хуже.
Однажды на рауте у губернского предводителя Вешнякова случился некий казус. Вернувшуюся из Петербурга в родные пенаты Александру Федоровну Каховскую, дочь бывшего вице-губернатора казанского наместничества, а ныне тайного советника и сенатора Федора Федоровича Желтухина, в пух разругавшуюся с мужем и уехавшую от него, решили "угостить" местной знаменитостью. И когда Настю подвели к Каховской, оказалось, что у них совершенно одинакового серебряного цвета тюлевые платья с атласной тальей. И даже жемчужные выкладки на одинаковых абрикосовых полосках платья соединялись одинаковыми же серебряными розетками. Более того, обе черноволосые и черноглазые, они походили друг на друга, как родные сестры. Однако Настя была младше своей "сестры" лет на десять. Иная бы дама, а уж тем паче сенаторская дочь, посчитала бы себя оскорбленной подобным сравнением с крепостной девкой, однако не такова была Александра Федоровна. Она весело рассмеялась и громко произнесла:
- Верно, мы обе шили свои платья у одного портного.
- Вряд ли, мадам, - ответила Настя и сделала привычный книксен. - Ваше платье много элегантнее.
Каховская подняла брови и взяла Настю под руку. Более они в этот вечер не расставались.
В ближайшую среду Александра Федоровна пришла в театр и заняла место в креслах. Давали "Росслава" Княжнина. Действие трагедии происходит в Швеции, где в неволе у тирана Христиерна, узурпировавшего власть в Швеции и Дании, томится русский воевода Росслав, знающий о местопребывании законного правителя Швеции, короля Густава, но не желающий сообщать об этом Христиерну, ибо предпочитает смерть предательству. Положение воеводы усугубляется еще и тем, что он влюблен в шведскую княжну Зафиру, которая тоже любит его всем сердцем. Но страстью к Зафире пылает и проклятый Христиерн. Зафира предлагает Росславу бежать с ней, но гордый росс, скрипя зубами, отказывается, ведь в неволе томятся и другие русские воины, он должен остаться и вместе с ними испить горькую чашу плена вместе.
- Тиранка слабых душ, любовь - раба героя, - заявляет он любимой княжне, и демонстративно отворачивается от нее, гремя цепями.
А вот Зафира так не думает. Как Насте удалось внушить залу, что любовь - вовсе не "тиранка" человеческих душ, а их благо, и что сие чувствование либо есть главное в жизни и ее смысл, либо это вовсе не любовь, осталось для Каховской загадкой. Похоже, такого не было и у Княжнина, и Настя самостоятельно привнесла свое понимание любви, что, несомненно, делало ей честь как актрисе. Публика дважды вызывала ее на "бис", и сцена была покрыта букетами цветов, предназначавшихся именно ей.
- А ты действительно настоящая актриса, - задумчиво сказала ей Александра Федоровна после спектакля. - Не все, конечно, ровно, и до Синявской тебе еще далеко, но талант у тебя большой. Ежели бы получиться, тогда цены бы тебе не было.
В тот же день Каховская имела разговор с Есиповым, давним своим приятелем и другом детства, к тому же служившим с ее братьями в Измайловском полку в то же время, когда она жила в Петербурге.
О чем был сей разговор? О дальнейшей судьбе Насти. Проникшись к ней симпатией и решив стать ее патронессой, Каховская без обиняков попросила Павла Петровича дать актрисе вольную.
- С какой это стати? - опешил Есипов.
- Она должна поехать в Москву или Петербург учиться, а потом блистать на императорской сцене, - заявила ему Александра Федоровна.
- Она мне самому нужна, - не очень вежливо ответил Есипов, что, впрочем, было свойственно им обоим. Что поделаешь - друзья детства!
- Эгоист! - выпалила она.
- Без нее у меня упадут сборы, - парировал Павел Петрович.
- Со временем, она может стать выдающейся, великой актрисой. А в твоем театре ей уже нечему учиться. Пока публика ходит на нее. Но через несколько лет она приестся зрителям, и сборы у тебя все равно упадут.
- Вот тогда и отпущу ее.
- Давай я выкуплю ее у тебя. Нехорошо, конечно, торговаться, ведь она мне почти подруга… Сколько ты за нее хочешь?
- Нисколько.
- Двести рублей.
- Нет.
- Триста.
- Я же сказал: нет.
- Я попрошу губернатора поговорить с тобой, - с угрозой произнесла Каховская.
- Я все равно ее не продам, - отрезал Есипов. - И вольную ей не дам.
- Это твое последнее слово? - нахмурила брови Александра Федоровна.
- Последнее, - буркнул Павел Петрович, прекрасно зная, что ежели ей что-либо втемяшилось в голову, она не успокоится, покуда не добьется своего. "Но ничего, еще посмотрим!"
- Посмотрим, - словно в ответ его мыслям с иронией произнесла Каховская, прощаясь.
- Посмотрим, - уже вслух с легким поклоном ответил ей Павел Петрович.
5
Есиновы - старинный дворянский род. Еще в первой половине пятнадцатого века его родоначальник Есип Васильевич, упоминался в родословных книгах как боярин. Трое его сыновей, Василий, Богдан и Димитрий были в Новгороде Великом посадниками - высшая выборная в те времена должность в Новгороде и Пскове.
После разгрома Новгорода Иваном Грозным и высылки из него наиболее значимых дворян стали Есиповы тульскими и рязанскими помещиками, а затем за дворянские службы верстаны были поместным окладом и в Казанской губернии.
Трое Есиповых подписались в избрании Михаила Романова на царство. Род был военный, и числились в нем тысяцкие, воеводы, стрелецкие головы, полковники и генерал-майоры.
Павел - младший сын майора Петра Есипова, записавшего своих отпрысков сразу по рождении в военную службу. Старшие, Михаил и Леонтий, оба дослужившись до чина секунд-майора, вышли лет тридцать назад в отставку и получили после кончины отца имения в Тетюшском и Свияжском уездах. Павел же был записан в лейб-гвардии Измайловский полк, имея ко времени выхода старших братьев в отставку чин гвардии сержанта. Бывая в увольнительных в столице, посещал Каменный театр и сам игрывал со старшим из братьев Желтухиных Петром в домашних любительских спектаклях. А самым лучшим его приятелем сделался бывший студент Московского университета, только-только начавший свою сценическую карьеру в театре князя Урусова, Петр Плавильщиков. Его-то, некогда сотоварища по любительским театральным подмосткам, ныне ведущего актера Петровского театра, ставшего к тому времени сценической звездой, и пригласил на гастроли в третий сезон своего театра Павел Петрович. Слава Плавильщикова как актера и драматурга гремела в обеих столицах, и авторитет его в актерской среде был непререкаем.
- А хороший у тебя театр, - сказал Плавильщиков, придя на второй день по приезде в Казань посмотреть на сцену, где ему придется играть, и окидывая взором зрительную залу с двумя ярусами лож, галереей, партером и двумя рядами кресел. - Большой. Публики много можно вместить. Верно, и сборы неплохие, а? - подмигнул старинному приятелю Петр Алексеевич.
- Сборы неплохие, - согласился Есипов. - Однако покуда тридцать тысяч рубликов верну, что на его строительство и обустройство положил, много воды утечет.
Оставим на время Петра Алексеевича и сделаем небольшое отступление касательно самого театра.
Ведь как, милостивые государи, рождаются в России публичные театры? В Петербурге, скажем, возник при Екатерине Великой Вольный российский театр, составленный его зачинателем Книппером из молодых людей Воспитательного дома для незаконнорожденных. Ну куда таковых девать? Ведь несмотря на то что некоторые из них являлись отпрысками дворян с весьма известными на Руси фамилиями, в том числе и от славного Рюрика проистекавшими, дорожка в службу им была заказана: хорошего классу им не добыть, чинов не стяжать да и денежек довольно не иметь. Ну не в крестьяне же им идти, в поте лица своего добывать хлеб насущный! Лынским, Батовым, Тинским да Доровым, коим отцы их дали усеченные фамилии, отняв несколько букв от своих (Волынский, Щербатов, Борятинский, Гундоров…), да и прочим бастардам от отцов с менее изящными фамилиями надобно же как-то жить! Вот и придумал острый умом Книппер пристроить таковых чад более-менее пристойно, не забывая, конечно, и о собственном благосостоянии. Театр скоро стал публичным, в нем играли и "Недоросля" Фонвизина, и "Мота, любовию исправленного" Лукина и даже "Беверлея" француза Сорена. А после специальным указом императрицы Екатерины Алексевны Вольный театр становится уже не вольным, а Императорским публичным.
Или, скажем, в Москве… Взял крещеный еврей английского происхождения Медокс да и составил из любителей театральной игры труппу - денежки зарабатывать. И ведь получилось! И стал театр публичным, то есть общедоступным, для всех.
Ну, это в столицах, скажете вы.
Хорошо, кинем взгляд в провинцию.
Ярославль. Не там ли великий основатель профессионального театра актер Федор Григорьевич Волков из любительской опять же труппы, куда входили знаменитые Дмитревский и Шумский, составил первый общедоступный театр?
А Воронеж, где публичный театр появился в начале девятнадцатого века?
А Пенза, где в это же время местных театралов радовали аж три публичных театра? В одном из них труппа статского советника и богатея Петра Абросимовича Горихвостова ублажала публику итальянскими операми.
В Казани же… Здесь публичный театр возник следующим образом.