В один такой приезд Самозванец был весел и хмелен. Катался по улицам и сыпал народу пригоршни медяков. За ним бегала ватага ребятишек, крича во все горло. Возле колодца румяная с мороза девка опустила полное ведро в снег, разогнула поясницу и черными, как у жука, глазами впилась в смуглое худощавое лицо Пугачева. Она приметила, что он ряб, что невысок ростом, хотя и в седле, что, когда лыбится, заметна потеря переднего зуба.
– Эй, батюшка-государь, позолоти ручку! – по-цыгански крикнула она, подбегая к лошади и вытягивая ладонь. Пуховая варежка обледенела от колодезной воды.
Самозванец придержал лошадь, скосил на девку веселый взгляд и крякнул, подбоченясь.
– Никак на приданое собираешь?
Та рассмеялась, густо и сочно. От нее даже на расстоянии пахло пирогами. Можно было, не загадывая, сказать, что поутру она творила тесто.
– Мое приданое у батюшки в кубышке. А кубышку черти на болото сволокли. Теперь разве кто посватает?
Пугачев двумя пальцами стянул с ее руки мокрую варежку и, любуясь на узкую озябшую ладонь, сыпанул медяков с горкой, так что монеты попадали в снег.
– А ты, я чай, засиделась в девках?
Новая знакомая только мыла в ухмылке ровные крупные зубы.
– Какие нынче женихи, когда ты, надёжа, всех на войну увел? Царь-государь, сыщи мне суженого из своих, из верных полковников!
Самозванец еще больше развеселился.
– Как звать-то тебя?
– Устинья. Петра Кузнецова дочь, – не смущаясь, ответила она. – Я бойкая, могу и за атамана пойти, и за сотника.
– А за царя пойдешь? – трунил над ней Емельян.
– И за царя пойду. – Девка не опустила глаз. – Лучше разве век на печи вековать?
– У нас, у царей, судьба неверная, – стал отговаривать ее Злодей. – Сегодня в короне, завтра в кандалах.
– А хоть бы и так, – не сдавалась Устинья. – Погулять годок, раздышаться. Будет, что перед смертью вспомнить.
Пугачев пристально уставился ей в лицо. Ни особой красоты, ни стати в его новой знакомой не было. Но жаркой волной обдавало от ее близости и веселого разговора.
Самозванец освободил стремя и знаком пригласил девку в седло.
– Ну, садись, Устинья Петровна. Поедем, прокатимся.
Другая испугалась бы: мало ли куда завезет ирод. А она вдела сапожек в булатную дужку, протянула наверх руки и, вцепившись Пугачеву в кушак, мигом оказалась за его спиной.
Побрякивая наборной персидской уздой, повез ее государь сначала по слободе, а затем и во чисто поле. Солнце било в снег серебряными копытцами, высекая веера весенних искр. Дорога, утоптанная и унавоженная сытыми казацкими лошадьми, вела вокруг крепости. По правую руку виднелись скирды соломы, накрытые подтаявшими белыми шапками. С них на землю звонко сыпалась капель. Самозванец заметил, что многие колосья так и остались не обмолоченными с осени, и недовольно повел бровью.
– Ух, и ленивы же вы без кнута! – бросил он Устинье через плечо.
– Это крепостных сидельцев, – черноглазая махнула рукой в сторону фортеции. – Не успели. Как ты, царь-государь, объявился, так уж не до молотьбы стало.
Пугачев довольно рассмеялся. По нраву ему была эта языкастая девка. На все у нее готов ответ! Как орехи, слова щелкает. Только шелуха от губ отлетает.
Возле одной из скирд под ноги лошади с лаем кинулась чудная лысая собачонка с выпученными, как у окуня, глазищами. Она била по ребрам тощим крысиным хвостом и мелко тряслась от холода.
– Экое чучелко! – рассмеялась Устинья. – Больная, чай? Лишайная?
– Это левретка, дура, – Пугачев натянул своей спутнице шаль на лицо. – Барская собака. Откуда она здесь?
Устинья прищурилась, от чего ее глаза стали совсем татарскими.
– А ты, государь, вели скирду-то разбросать. Небось хозяева и найдутся.
Пугачев махнул рукой. Сопровождавшие его казаки с ленцой сползли с седел и начали ногами раскидывать солому. Через минуту из жухлой травы на свет Божий были извлечены две насмерть перепуганные барышни в крестьянских зипунах поверх грязных измятых платьев.
Оказалось, осажденные на вожжах спустили их ночью за стены, чтобы женщины смогли вышелушить немного зерен из брошенных колосьев. В фортеции начинался голод. Собачонка последовала за одной из своих хозяек, соскочив с бруствера и едва не утонув в глубоком снегу.
– Вздерните-ка их на вожжах повыше, – распорядился Самозванец. – Чтобы остальным неповадно было за стены сигать. Ужо вам! – он погрозил в сторону деревянной цитадели кулаком.
Устинья и бровью не повела, когда кричащих барышень поволокли к краю поля, где торчала кривая сосна. Она заприметила на одной из них новые козловые сапожки, но посчитала ниже своего достоинства открыто просить государя разуть жертву. Собачку же захотела взять себе немедленно.
– Голубчик, подари мне эту шавочку, – обратилась она к Пугачеву уже совсем по-свойски. – Надо же и мне иметь заморский презент!
– Бери, – бросил тот.
Один из казаков подал Устинье в седло чудную тявкалку, которая сил нет рвалась к старой хозяйке. Девка мигом захапала и покрутила диковинного зверя в край полушубка. Пугачев тронул поводья.
При въезде в Яицкий городок повстречалась им согнутая до земли старуха в черном платке ниже бровей – глаза зеленые, злющие.
– Слезай, бесстыдница! – закричала она Устинье, грозя клюкой. – Вольно блудить с душегубами?
Девка спряталась за плечом Самозванца и оттуда показала старухе язык.
– За что это ты, мать, нас честишь? – рассмеялся Пугачев.
– Какая я тебе мать?! – понесла старуха. – Если и была у тебя мать, так давно в гробу косой удавилась! Я тебя знаю. Никакой ты не царь! Прошлым летом ты тут на реке бродяжил. Нанялся у меня гряды копать, да вырыл четыре могилы. Теперь на всю Россию могил накопать хочешь?
– А вот я тебя велю утопить! – рассердился Самозванец.
– Не надо, – взмолилась у него из-за плеча Устинья. – Это тетка моя полоумная. Евфросинья.
– Ну, твое счастье, мать, что племянница встряла, – буркнул Пугачев. – Задайте этой старой дуре плетей, – обратился он к сопровождавшим казакам, – и отпустите с миром.
Покатавшись еще недолго, Емельян отвез черноглазую к отцу на двор.
– Так что? Пойдешь за меня, Устинья Петровна? – спросил он, снимая ее с лошади.
Девка насупила брови.
– Ты вперед, государь, спроси у батюшки. А там и мой сказ послушай. У тебя таких, как я, целый воз. Зря разве болтают, что ты из Озерной вывез себе дворянку Харлову и по ее слову велел в Татищевой всех покойников хоронить?
Самозванец хмыкнул. Давненько бабы не разговаривали с ним так смело. Все тряслись, роняли горшки или застывали, как столбнячные. Та же Лизка хоть и мила, но ненавидит его до икоты. Боится, как собака шкворня. И ждет, когда в горло вцепиться. Удавил бы паскуду!
– Если хочешь меня в жены, – требовательно дернула его за рукав Устинья, – избавься от этой полюбовницы. Я мужа, хоть он государь, хоть простой есаул, ни с кем делить не стану.
И пошла в дом. Даже рукой на прощанье не махнула.
– А ведь и правда, государь, зачем тебе Лизка? – подал голос сотник Пьянов, ехавший по правую руку от Самозванца. – Наши-то Творогов, Падуров дюже ею недовольны. Изведет она тебя, опоит. А ты по широте сердца ничего не заметишь. Может, до нее лазутчики от твоих злодеев ходят? Может, яд передают? Вызнают про наши дела? Предательница она. Змея подколодная. Выдал бы ты ее нам головой. Мы бы ее порвали.
– Как порвали Митрия Корницкого? – хмыкнул Пугачев, вспомнив своего секретаря, безобидного парня, купецкого сына, схваченного по недоразумению в Илецком городке и прощенного уже под виселицей. Там Корницкий кинулся Самозванцу в ноги со словами: "Государь, я человек маленький. Только бумаги писать и умею. Скажи слово, буду служить тебе по гроб жизни". "Так ты грамотей? – спросил Емелька, теребя бороду. – Ладно, оставайся со мной, будешь пером скрипеть". Митрий полюбился Пугачеву, как полюбилась потом комендантша Харлова. Но яицкая старшина взревновала и уже в Берде по пьяному делу навязала секретарю камень на шею и спихнула в реку. Самозванцу оставалось только рукой махнуть. Крепко держали его казаки за хрип. Ни с кем не хотели делиться. Пиявки ненасытные!
– Узка моя улица, – сказал он Пьянову. – Шаг не по-вашему шагну, а вы уже за сабли. Чем вам Лизка помешала?
– Тем, что мягко стелит, – огрызнулся сотник.
– А эту мне оставите? – Самозванец кивнул на дом Устиньи.
– Чем плоха? – пожал плечами Пьянов. – Наша кость, казачья. Играйся, пока не прискучила.
Пугачев вздохнул.
– Узка моя улица, – повторил он. А потом дернул поводья и уже через плечо бросил: – Берите Харлову.
Из кибитки Лизавету Федоровну выволокли на снег, но уже не забавлялись с ней. Притащили Егорку в армячке и казацкой шапке. Связали руки, отшвырнули к кустам и там дважды бабахнули из ружья. Брат и сестра упали, успев удивиться, что снег не холодный, а жжется, и даже понять, что жгутся раны, из которых бежит на землю кровь. В них больше не стреляли, и они сползлись вместе, думая умереть, обнявшись.
Так и пролежали до сумерек. На краю пустоши, у чьего-то выжженного двора, под голыми ветками смородины. Падал снег. Щеки Лизы замело. Молодая женщина впала в оцепенение. Егорка все еще вздрагивал и сучил ногами. Идти они не могли, а жизнь все цеплялась за корявые кусты, не уходила, хотя ее никто не держал.
Вдруг послышались шаги. Шарканье. Старушечий кашель.
– Давай, что ли, мальчонку, сердечная, – цепкие костлявые пальцы впились Егорке в плечи и потянули наверх. – Доведу его к себе, вернусь за тобой, – пообещал чей-то голос. – Коли не помрешь, жить будешь. Стреляли-то дробью. Пьянчуги! И кончить человека толком не умеют.
Старуха ушла, тяжело, почти неся мальчика, чьи ноги волочились по земле, а голова клонилась до колен. Лиза ждала. Теперь время тянулось медленно. Надежда обострила чувства. Молодая женщина слышала, как в отдалении лают собаки, и боялась, что они подберутся к ней, начнут рвать, приняв за мертвую. Бабка все не шла. Холод сковал тело несчастной, вошел в кости и душу, отнял сознание…
Лиза открыла глаза в жарко натопленной избе под закопченным потолком. Впрочем, потолка-то она сначала не увидела. Лежала на животе, а спина горела огнем.
– Не бойся, девка, – из угла окликнула ее хозяйка, сучившая пряжу. – Я из тебя все дробины повыковыривала. Да горилкой потом и залила. Горилкой раны промыть – первое дело. Еще до того, как холстиной бинтовать. Можно козьей мочой. Но горилка вернее.
– Где мой брат? – еле слышно прошептала Харлова. Губы у нее распухли и шевелились с трудом.
– На улице с ребятами играет, – отозвалась старуха. – Его не в пример тебе едва зацепило. Ты-то, сердечная, вторую неделю лежишь. У тебя и жар был.
Лиза беззвучно заплакала. Они живы. Они вдвоем. Опять остались вместе.
Дела Бибикова, благодарение Богу, поправлялись быстро. Уже к середине марта он позатыкал дыры полками, которые Военная коллегия наскребла по сусекам. Хорошо зная дислокацию армии на Дунае, Потемкин понимал, где можно снять пару-тройку команд, не особенно ослабляя Румянцева. Вышло недурственно. Корпус генерал-майора Голицына преграждал дорогу на Москву. Генерал Мансуров правым крылом обнимал Самарскую линию. Ополчение казанских дворян двинулось к Уфе и Екатеринбургу. Вскоре пришли и первые утешительные известия. Врезаться в регулярный полк для Самозванца было совсем не то, что щипать крепостицы с инвалидами.
Голицын подступил к Титищевой. Откатившись от Новосергиевска, Пугачев вернулся на пепелище и на скорую руку поправил его укрепления снегом, политым водой. Лед мигом схватился, укрыв горелые бревна блестящим панцирем.
– Господа! Нам предлагают играть в снежки! – рассмеялся генерал, нервно теребя уздечку. Он был вспыльчив и не терпел препятствий. Гордость требовала положить под Татищевой всю злодейскую орду до последнего человека. Таких ли противников бивал молодой князь в Польше под Баром?
Красив, весел и зол поскакал он на кручу, а за ним и остальные. Кони в крепких зимних подковах, не ломая ног, взметнулись на ледяную гору. Шесть пушек Самозванца не причинили им вреда. Стреляли без должного прицела, лишь бы жахнуть.
Мятежники бросились прочь. Конница преследовала их по полю, по дороге, по замерзшей реке двадцать верст кряду. Вот вам обещанные войска с юга! Вот сила регулярного оружия! Вот тризна на могиле верных долгу офицеров! Что, сыты кровушкой? По губам не течет?
Только в крепости пало до полутора тысяч. Три тысячи умудрились сдаться в плен, хотя усачи-уланы секли саблями нещадно. Победа была полная. Но честолюбивый князь рвал и метал от ярости. Он упустил Пугачева! Хотя тот был почти в руках!
Самозванец, прикрытый со всех сторон плотным заслоном из шестидесяти казаков, сумел пробиться и прискакал в Бердскую слободу. Здесь у него содержалось на особом счету тридцать лучших лошадей. Башкиры болтали, что для бегства в Персию. Побросав поводья, свита Пугачева пересела на свежих коней и ударила пятками в бока. Только их и видели. Остальной табор загомонил, задвигался, в панике собирая пожитки, хватая первое, что подворачивалось под руку, теряя женщин и детей. Вслед за Самозванцем прочь к Сакмарскому городку подалось две тысячи человек.
В Оренбурге тем временем уже начинался голод. Лошадей кормили хворостом. Жители ели мелко порубленные бычьи кожи, а куль муки продавался из-под полы за двадцать пять рублей серебром.
Осада была снята, горожане толпами повалили из ворот. Они бегом добирались до Берды, врывались в оставленные дома, хватали со столов еще теплые хлебы и с жадностью запихивали куски в рот, помогая себе грязными пальцами. Слобода ломилась от припасов. Присланные Рейнсдорпом солдаты свезли их в город и раздавали бесплатно. В солнечный апрельский денек даже нищий был сыт и пьян. "Жернов с сердца упал, – писал Бибиков жене. – Сколько седых волос прибавилось, сама увидишь. Скоро будет твой муж домой с веселой казацкой свадебки!"
Не заставили себя ждать и новые победы. В Сакмарском городке попался депутат Падуров, громко голосивший о своей неприкосновенности.
Оттепель была необычайно ранней и дружной. Уже в начале апреля вскрылся лед, и мутная вода понесла мимо берега тела погибших.
Бабка Евфросинья каждый день ходила на реку и, подгребая клюкой, подтаскивала к отмели то одного, то другого покойника.
– Не ты ль мое дитятко? Не ты ль мой Степанушка? – причитала она. – Не твои ли черные кудри вода моет? – Но, видя чужое лицо, отпускала убитого с миром и принималась за другого. – Не ты ль мой внучок? Не ты ли мой Алешенька?
Лиза к этому времени уже ходила и, как могла, помогала своей доброй хозяйке. Та ждала вестей и вся извелась, не зная, живы ли ее близкие. Часто она садилась в уголке под иконами и начинала горько плакать, от чего ее большая дряблая грудь, перетянутая фартуком, тряслась, как студень.
– Не тужите, бабушка, – жалел ее Егорка. – Мы вас с собой заберем.
Старуха гладила его черной от печной золы ладонью по волосам и качала головой.
– Нет, я уж здесь подожду. Живые ли, мертвые ли, мои за мной придут. Не оставят бабку одну помирать.
От ее слов становилось совсем жутко.
Правительственные войска заняли гнездо мятежников и похватали множество народу. Устинью Кузнецову под караулом увезли в Оренбург. Над ней смеялись, проча встречу с первой женой Самозванца, которая ныне обреталась в Казани. Только месяц и погуляла она в царицах. Всего и добыла, что козловые сапожки с ног повешенной, да лупоглазую собачку, так и не признавшую ее хозяйкой.
Осознав, что Уфа, Оренбург, Симбирск и Самара надежно защищены, Александр Ильич вздохнул спокойнее. Его уже именовали спасителем Отечества, строчили оды. Государыня готовила Андреевскую ленту и звание сенатора. Только от Панина не пришло генерал-аншефу поздравлений. Обиженный за брата, граф остро ревновал Бибикова к славе. Но была и другая причина: сторонники великого князя не считали командующего своим.
Пару лет назад вышел пренеприятный случай. Брат Александра Ильича беседовал с царевичем Павлом о скорости передвижения войск.
– А за какое время ваш полк мог бы по тревоге явиться в Гатчину? – осведомился наследник.
– Часа за три, – отвечал офицер.
На другой день Бибиков узнал, что подписан приказ об отстранении его брата от командования. Не долго думая, Александр Ильич кинулся к государыне и попытался защитить простака.
– Удобно ли сидеть между двумя стульями? – спросил он. – Так и нам, честным людям, между вами и вашим сыном находиться невозможно. Решите раз и навсегда, кто у нас государь. И не морочте подданным голову.
Этот прямой разговор отчего-то пришелся Екатерине по сердцу.
– Я ваш государь, – успокоила она Бибикова. – Брату вашему полк оставляю, но с условием, что в случае тревоги и он, и вы пойдете в Петербург, а не в Гатчину.
Намек был ясен. Бибиков поклонился и принял ее условия. С тех пор для партии великого князя он был потерян. Ни его возвышения, ни слишком быстрого подавления мятежа Никита Иванович не хотел.
Из столицы в Оренбург поскакал неприметный чиновник Коллегии иностранных дел. Вез он государственные бумаги, а вместе с ними и кое-что для капитана Пулавского, молодого поляка из пленных конфедератов, сосланных в дальние крепости.
Здесь ляхи встретили бунт, многие желали примкнуть к мятежникам, но осознав, что по другую сторону стены быдло, решили защищаться. Они требовали то оружия, то вылазок, то возвращения себе офицерских чинов, права командовать войсками и вешать хлопов. Словом, вели себя несносно. Только Бибиков и сумел их приструнить. Исполнительный немец Рейнсдорп не знал, куда деваться от гонора собственных заключенных.
Лишь несколько человек, а среди них и Пулавский, как наиболее сведущие в военном деле, были отобраны командующим для участия в рейдах. И то в качестве рядовых кавалеристов. Поляки оскорбились, но служить пошли: все веселее, чем в крепости. Пулавский даже завоевал доверие Александра Ильича и часто оставался при нем.
Найдя конфедерата в Оренбурге, скромный вестовой графа Панина напрямую спросил:
– Хотите домой?
Поляк сглотнул. Его срок долог. Не скостят ли за теперешние подвиги?
– Не надейтесь, – охладил Пулавского посыльный. – Государыня не благоволит ляхам, прощать никого не намерена. Однако лично для вас могут сделать исключение. – Чиновник поставил на стол флакон с мутноватой жидкостью и заверил: – Господин Панин устроит ваше освобождение. Но это, – он щелкнул пальцами по флакону, – не должно пропасть втуне. Вы же часто бываете у командующего. Найдите случай.
Что стало причиной смерти Бибикова? Яд ли? Простая ли простуда? Ведь в Оренбурге он пристрастился ходить по улице без шапки и даже без парика. Поблизости не оказалось доктора, чтобы определить источник болезни. "Если бы при мне был хоть один сведущий человек, он спас бы меня, – писал Александр Ильич в прощальном письме государыне. – Но я умираю, не увидев вас". Девятого апреля командующего не стало.