– Когда он сказал, я думала – сейчас мне станет плохо, и я умру. А не умирается! Пей, Илонка! Все мужики – сволочи! И этого своего Ромку гони в шею!
– Какой он мой?!
– Погоди! Я дура! У Гошки же была заначка, он думал, я не знаю!
Бутылка коньяка стояла на книжной полке, за книгами. Коньяк оказался дешевый, молдавский, но смысл его был не во вкусе, а в градусах.
А в редакции случился переполох – пришел официоз. Всякая встреча генсека с зарубежными лидерами, будь это хоть вождь племени мумба-юмба, вступившего на социалистический путь развития, становилась эпохальным событием, и сообщать о нем следовало на первой полосе, с большими фотографиями. Так что с этой самой первой полосы слетела половина материалов, все пришлось переверстывать, ждать снимок с текстовкой, и Рома основательно застрял.
– Не надо было Илону отпускать, – сказала Варвара Павловна. – Вот бы она сейчас пригодилась. Так ведь ускакала, коза! Даже не попрощалась. Ну, эти девки…
– Может, что-то у нее случилось? – предположил Рома.
– Похоже, что случилось. Ей подружка позвонила, так Илонка к ней и понеслась, как наскипидаренный кот.
– Оля?
Варвара Павловна знала по именам и голосам всех, кто говорил по телефону с ее подчиненными.
– Оля.
Рома взял трубку, набрал на диске номер, но услышал только длинные гудки. И неудивительно – Илона и Оля никого слышать не желали, потому что одна плакала и ругалась, другая ее утешала.
Рома, забеспокоившись, позвонил через пять минут – с тем же результатом. И дальше он названивал по мере приближения к Олиному дому из автоматов.
Потом он долго трезвонил в дверь и даже кричал:
– Оля, открой, это я, Рома!
Ему не открыли. В голову полезла чушь. Рома выбежал на улицу, задрал голову, увидел окна, которые, по его соображению, должны были быть Олиными. Там горел свет. Он вернулся к двери, жал на кнопку звонка, стучал, но впущен не был. Тогда он сел на ступеньку и приготовился ждать.
Ему было жаль себя, но он ничего не мог поделать – должен был дождаться, даже если бы пришлось просидеть на лестнице до утра. И ему мерещилось то, что могло бы оказаться правдой: там, у Оли, образовались две пары, Оля с Гошей – на тахте, а Илона с кем-то из компании – на раскладном кресле, где и в одиночку-то трудно поместиться. И почему бы нет? Он знал, что Илона сейчас одна, но сколько же можно красивой девчонке быть одной?
В четвертом часу ночи дверь открылась, вышла Илона. Незримая Оля удерживала ее за руку.
– Нет, я должна идти, – повторяла Илона. – Не трогай меня, я должна идти. Мне нужно готовиться к экзаменам. Я должна поступить в институт… Пусти меня, я не могу терять зря время, у меня экзамены…
Илону качнуло. Рома вовремя успел вскочить, подбежать, поддержать. Она даже не поняла, на кого оперлась.
– Олька, пусти, мне нужно идти, – продолжала Илона. – Я потом приду, слышишь? Я завтра приду… Ложись спать! А мне нужно готовиться к экзаменам…
Видно, Оля там, за дверью, тоже еле держалась на ногах. Она отпустила Илонину руку – и что-то там, в ее прихожей, грохнулось с деревянным стуком, Рома заподозрил стоячую вешалку, которая нетвердо держалась на трех своих ногах, и хвататься за нее было опасно. Дверь захлопнулась.
Они остались вдвоем на темной лестничной площадке. Рома обнимал Илону, а она, видимо, пыталась понять, где тут ступеньки.
Он вспомнил, как впервые поцеловал Илону – первого января, возле автобуса, чуть ли не полтора года тому назад. Потом ему судьба подбросила еще пару поцелуев – когда в редакции, в маленькой корректорской, отмечали ее день рождения, и когда компания, подвыпив, затеяла какую-то малопонятную игру с фантами и целованием.
И вот – объятие, настоящее, крепкое, иначе не удержать Илону, которая еле стоит на высоких каблуках.
Рома простоял так минуты полторы, не меньше, закрыв глаза и все теснее прижимая к себе любимую. Но она его оттолкнула, шагнула к лестнице, ухватилась за перила и испугалась – ей стало страшно спускаться. Рома понял это и, бормоча, успокаивая, уговаривая, как маленького ребенка, свел ее вниз. Потом они шли по улице, она придерживалась за его плечо, он обнимал ее за талию. Ночь была теплая, хотя к четырем утра уже стало довольно зябко. Поймать такси не удалось, идти было далеко, они несколько раз останавливались и стояли в обнимку. Наконец от утренней прохлады у Илоны наступило прояснение в голове.
– Ромка, я сошла с ума, – пожаловалась она. – Нельзя мне столько пить…
– Нельзя, – согласился он. – Так ты больше и не будешь.
– Клянусь тебе, не буду. Ты как туда попал?
– Я за тебя волновался.
– Я бы без тебя пропала…
Ей было плохо, она мотала головой, да так, что длинные волосы плескались возле Роминого лица.
– Илонка…
– Что?
– Я люблю тебя.
Страшные слова прозвучали, и Рома, в ужасе от собственной отваги, ждал ответа.
– Как странно, – ответила Илона. – Мне еще никто этого не говорил. Ромка, ты же знаешь… я люблю другого…
– Знаю…
Они немного постояли и пошли дальше.
Возле Илониных дверей они простились. И Рома пошел на первый трамвай.
Илона даже успела немного поспать. Разбудил ее стон. Мать, охая, выбиралась из постели.
– Мам, что с тобой? – крикнула Илона.
– Ничего, сейчас приму таблетку.
– Точно… – прошептала Илона и пошла к матери в спальню. Там она попросила чего-нибудь от головной боли, и мать дала. Но Илона не обратила внимания, сколько таблеток и капсул выложено на тумбочке, а мать все это богатство глотала поочередно, запивая с вечера приготовленной водой.
Больше они ни о чем не говорили. Мать занималась собой, прислушивалась к ступням, коленям, бокам и рукам. Ей нужно было за час сделать из себя милую Шурочку, Шурочку-красавицу, чтобы пойти на работу и восемь часов прожить в раю.
Да, там она опять была красавицей, как пятнадцать лет назад, когда заняла место в кабинете, а поскольку знала это – то и весь небольшой коллектив конторских работников знал. Это был очень устоявшийся коллектив, в котором не замечали перемен во внешности.
Когда она ушла, Илона прилегла вздремнуть, потом встала, позавтракала и нашла в кладовке свою институтскую сумку. Туда влезали два толстых учебника или три средних, и еще парочка общих тетрадей. Илона уложила учебники, взяла тетрадки с английскими "топиками" и отправилась в редакцию. Там целый день она при каждой возможности доставала учебники и читала их, стараясь сосредоточиться.
Нужно было собраться с силами и заниматься каждый вечер. Нужно было заново приучать себя к постоянной и неотвратимой учебе. Потому что конкурс в полиграфический – мама, не горюй! Восемнадцати проходных баллов, как в педагогическом, точно не хватит.
Идя с полосой в кабинет дежурного редактора, Илона увидела Тамару. Тамара выходила из бекасовского кабинета с очень довольным видом.
– Привет! – сказала она. – А я от вас ухожу. Меня переманили!
– Привет! И куда?
– В "Календарь пропагандиста". Очень удобно – можно брать работу на дом!
– А мы без тебя как же?
– Я уже обо всем договорилась. Я приведу Лариску, племянницу. Она в прошлом году школу закончила, по русскому и литературе – пятерки, учится заочно в университете. Зиму проработала в конторе у мужа, ей там не нравится. А у нас все-таки весело. Будет вместо тебя дневным корректором.
– Здорово!
Илона поняла, что пришло спасение. Теперь у нее будет возможность подготовиться к экзаменам. Столько свободных дней – круглая дура бы успела подготовиться. И меньше всего она думала о том, что окажется в разных сменах с Ромой.
Он, понятное дело, расстроился и пошел к Бекасову – проситься обратно в секретариат, чтобы ходить на работу каждый день.
– Погоди, не суетись, – сказал ему Бекасов. – У нас Игоря, кажется, в горком комсомола забирают. Вот думаю – тебя или Стаса поставить заместителем ответсека. У тебя уже высшее редакторское образование, опыт, у него – комсомольская школа, высшая, правда, но ты у нас тут вырос…
Спорить с Бекасовым было и бесполезно, и невозможно.
Примерно месяц спустя Варвара Павловна устроила так, чтобы остаться наедине с Ромой.
– Мне Ася звонила. С Илоной неладно. Ты не знаешь – у нее дома все в порядке?
– А что, Варвара Павловна?
– Очень невнимательная стала. Не знаю, что и думать. Ты с ней ведь видишься?
– Очень редко, – признался Рома.
– Ну, попробуй поговорить. Если что, если, скажем, от редакции финансовая помощь нужна – это можно, в крайнем случае, устроить. Давай, действуй!
Илонина невнимательность объяснялась очень просто.
Преисполненная мужества и благих намерений, она два дня таскала с собой учебники и тетради. Оля звонила ей, звала к себе, но Илона, немного напуганная событиями той пьяной ночи, обещала ей прийти потом, потом, потому что времени ну совершенно нет. Ей было жаль подружку, но и себя было жаль, и Москва маячила на горизонте. И Буревой…
В театре словно бы не заметили его поспешного отъезда – роли отдали другим актерам, а зрителям все равно, кто в "Двенадцатой ночи" играет красавца-герцога, этот спектакль вытягивают совсем другие персонажи. И аншлаговцы, как рассказала Вероника, притерпелись к новому руководителю, тем более что он был старым и опытным профессионалом, двое подготовленных им студийцев собирались в июле поступать в Щукинское.
И так получалось, что во всем городе Буревого помнил только один человек – не считая загадочной Элечки, ну так она – замужняя, и если у нее появилась привычка изменять мужу, то вместо Буревого уже завелся кто-то другой. Сама Вероника – и то вспомнила о Буревом только после вопроса Илоны. Беклешов нашел для нее интересную работу – такую, где внешность совершенно не требовалась; он поговорил в радиокомитете, и Веронику стали приглашать в радиотеатр на записи. Там ей удалось заинтересовать начальство "Большеротой", так что все складывалось для нее очень удачно.
Значит, была одна-единственная душа, для которой Буревой был одним-единственным возможным будущим!
Отработав смену, Илона вышла из редакции, а у дверей ее встретил Яр.
– Я звонил наверх, сказали, что ты только что ушла.
– Ты?.. Яр, где ты пропадал?!
– Неприятности были, крошка. Просто неприятности…
Он помрачнел.
– Какие?
– Тебе обязательно знать? Ну, цех у нас накрыли. Где битловки с Джимми Хендриксом клепали. Эти битловки – страшнее атомной войны, а как их с этой жуткой черной рожей раскупали?! Пришлось смываться.
– Но теперь-то как?
– Как-как… удалось сунуть кому надо в лапу сколько надо. Ладно, хватит об этом. Пойдем, погуляем. Я по тебе скучал, сестренка. Я сейчас при деньгах. Что тебе подарить?
– Да ничего. Главное – что ты вернулся.
– Как твои дела?
Илона стала рассказывать.
Яр повел ее в парк, где все уже зеленело. Она шла с ним рядом и замечала, как встречные девушки на него поглядывают. Там гуляли старшеклассницы, искали скамейку в тихом уголке парочки, где-то играли на гитаре и пели.
– Илонка, Илонка!..
Оля с криком бежала к ней. Илона сообразила – подруга ведь часто возвращается из библиотеки домой через парк, а теперь как раз сессия на носу, библиотека забита под завязку.
– О! – сказал Яр. – Илоночка, познакомь с подругой.
Это знакомство было продолжено в Олиной квартире. Яр действительно был при деньгах – кому-то позвонил, и ему привезли целый банкет: сыр, сервелат, кусок копченого окорока, шпроты, баночку красной икры, коробку с маленькими пирожными, каких Оля с Илоной отродясь не видывали, пачку дорогого молотого кофе, даже хлеб и сливочное масло. Но, что их особенно обрадовало, в пакете были две бутылки крымского муската. Потом оказалось, что там есть и большая бутылка виски.
Сперва больше пила Оля; приняв немалую дозу, она стала громко жаловаться на Гошку, Яр утешал и предлагал лихие тосты: за то, чтобы все козлы сдохли, за то, чтобы высшая справедливость восторжествовала! Оля, дойдя до нужной кондиции, стала заигрывать с Яром – так, как это проделывают все пьяные женщины, то есть, на взгляд Илоны, отвратительно.
– Клин клином выбивают, – шепнул Илоне Яр, который после двух стопок виски стал очень веселым. – Это у нее месть такая… Месть!.. Это – нужно… Понимаешь – это необходимо… Пей, сестренка! Однова живем!
– Яр, отправь меня, пожалуйста, домой, – попросила Илона.
– А! Понял! Это ты правильно придумала! Ну, давай на посошок!
Опьянение его не портило, он был сказочно хорош собой в расстегнутой рубашке, малость растрепанный, Илона смотрела на него – и видела Буревого.
Оля вышла на минутку. Яр быстро подвинулся к Илоне и поцеловал в губы.
– Так будет, вот именно так будет, – пообещал он. – У тебя все получится!
Это был тот самый поцелуй. И она уже перестала понимать, кто перед ней.
Дальше началось сущее безумие. Яр швырялся деньгами, возил Олю с Илоной в модный притон разврата – финскую баню, но строго следил за тем, чтобы они, придя в себя, занимались делами: Оля – сессией, Илона – работой и учебниками. Как так вышло, что Оля провалила два экзамена, – никто не мог понять.
Роме удалось встретиться с Илоной, в сущности, случайно – возле ее дома. Он, проворонив ее в редакции, хотел подстеречь на лестнице, ждал целую вечность, решил уходить, дал самому себе еще пять минут – и она подъехала на такси.
– Илонка, ты опять пила? – спросил он в полном недоумении. – Ты же слово дала, что не будешь.
– Я? Пила? Ромка, тебе кажется, ничего я не пила, – фальшивым голосом ответила Илона.
– А откуда едешь?
– От Оли.
– Значит, пила.
– Ничуть. Там просто была компания… ну, я посидела в компании, выпила бокал шампанского…
Это было правдой – пришла Олина однокурсница, Ира, с женихом – как полагается, будущим лейтенантом танковых войск. Они принесли бутылку шампанского, так что бокал действительно имел место.
– Возьмись за ум, – строго сказал Рома. – Тебе уже в Москву пора собираться. А ты?
– Я готовлюсь!
Поняв, что дело неладно, Рома пообещал, что будет нарочно приходить вечером в ее смену, чтобы провожать ее домой. Она согласилась, лишь бы он поскорее отвязался, и побежала домой.
Дома было неладно – мать не спала. Услышав из спальни странные звуки, Илона заглянула. Мать сидела на постели, раскачивалась и тихо кряхтела.
– Что с тобой? Вызвать "скорую"? – всерьез забеспокоилась Илона.
– Я таблетки приняла. Сейчас подействуют, – ответила мать.
Матери очень хотелось пожаловаться на боль и на одиночество, которое особенно остро чувствовалось, когда она, придя с работы, ужинала на кухне. Но обида на дочь была, оказывается, сильнее рассудка: мать считала, что дочь должна просить прощения за все свои подвиги, ночные гулянки, запах спиртного и то, чего даже не хотелось называть словами. А вот когда попросит, когда признает, что виновата, тогда можно и пожаловаться, и поделиться своей растерянностью – участковая врачиха выписывает одно и то же, а пользы все меньше, и как же быть, искать другого врача, требовать, чтобы отвезли в больницу? Скорее всего, Илона бы ответила: если сейчас вызвать "скорую", то могут сделать укол и отвезти в больницу, не дожидаясь, что там надумает участковая. Но мать молчала. И ядовитая мысль зрела у нее: вот помру, тогда вы все обо мне пожалеете…
Эта мысль стала возникать всякий раз, как кончалось действие капсул и таблеток. Она относилась к мужу и дочери. Иногда – больше к мужу, чем к дочери. Мать не могла понять – как вышло, что он, такой тихий, выбранный ею за покорность и молчаливую преданность, вдруг взбунтовался? Он ведь любил, и она знала – так, как он, ее любить никто не будет. Так что же – дочь он любил больше?
Илона тоже иногда задумывалась – отчего отец ушел из семьи, и была ли семья вообще.
Она старалась видеться ним почаще, иногда по его просьбе приносила из дома книги. И она пыталась угадать – есть ли в его жизни женщина? Не получалось…
Чем ближе были вступительные экзамены – тем страшнее ей делалось. Деньги на поездку в Москву отец обещал. Он даже списался с давним приятелем, который обещал на неделю или две приютить Илону. И школьная программа заново уместилась в голове. Но все же она смертельно боялась того дня, когда придется сесть в поезд и отправиться в Москву.
– Подумаешь, Москва! – говорила Оля. – Это как раз не самое жуткое. Там тебя ничего не будет отвлекать. И сдашь свои экзамены…
– Как это – ничего не будет отвлекать?
– Ты же там никого не знаешь! Одна радость – учебники! Вот на меня посмотри – мне же осенью все пересдавать, а то вылечу из института со свистом! А почему – потому что Гошка… Я же ему, дураку, целочкой досталась… Иду по улице и думаю – вот он сейчас из-за угла вывернет! И – все, и ничего в башке не держится!..
– У тебя что-то было с Яром? – спросила Илона.
– Не знаю…
– Как – не знаешь?.. – Илона осторожненько принюхалась, забеспокоившись – не пьяна ли подруга.
– Точно – не знаю. На тахте мы лежали – это верно. Просыпаюсь – раздетая, а его уже нет. Илонка, если даже было – и что?! Думаешь, легко мне было на него смотреть? У него же глаза как у Гошки!
Илона хотела было возразить – глаза у Яра были, как у Буревого, синие, а не карие, как у Гошки. Но Оля расплакалась, нужно было утешать, и эта несуразица вылетела у Илоны из головы.
Жарким июльским днем Илона с дорожной сумкой вышла из дома. Внизу ждал Рома, обещавший проводить на вокзал. Он закинул сумку на плечо, и это было смешно – худенький Ромка и целый контейнер из серого кожзаменителя, с огромными карманами на молниях.
Потом они стояли у вагона, и Ромка сбивчиво желал ни пуха, ни пера, и требовал, чтобы его посылали к черту. Илона смеялась, но это был дурной смех, смех от избыточного волнения. Ромка поцеловал ее в щеку, и она его тоже поцеловала, и он, проводив взглядом последний вагон, пошел, не разбирая дороги, ошарашенный и счастливый. А она, глядя в окно, просто физически ощущала, как с каждым километром становится все ближе к Буревому.
Все это время она скрашивала разлуку его голосом из "Спутника", она сохранила кассеты с записями репетиций и слушала их по ночам. Этот голос она узнала бы за версту в любой толпе.
Ромка шел, как чумной, едва не попал под машину, и только вечером, после смены, вспомнил, о чем просила Илона: звонить матери и спрашивать, не нужно ли чего. Она запасла накануне картошки, морковки, лука, в столе заказов успела добыть пакет гречки. Матери лучше не таскать по лестнице тяжести, это она помнила и, не пытаясь казаться милой доченькой, молча взяла на себя доставку простых продуктов. Тетю Таню с Галочкой она тоже попросила заглядывать и присматривать. Но Галочка была опять беременна, на последнем месяце, носила тяжело, и Илона боялась – если ее вдруг повезут рожать, то тете Тане уж будет не до визитов к соседке.
Но нуждается ли мать в этих визитах – Илона не знала.