– Она предстает в разных ипостасях. Кому-то является ликом непорочного розовощекого дитя, иному мерещится деревом, могучим и плодоносящим, а кто-то видит Женщину, прекрасную и коварную. Счастлив тот, кто знает, как она выглядит. Ты теперь знаешь.
– За что мне великая благость сия? – спрашиваю я с горечью и иронией, но старуха не отвечает. Она вытягивает руку в сторону. В темном углу ангара появляется робкий свет. Он постепенно превращается в некое подобие экрана с лохматыми краями. Вскоре проявляется карандашная картинка, мерцающая, словно в мультфильме, слегка размытая, но вполне разборчивая. По крайней мере, я в своем нынешнем состоянии вполне могу разобрать, что она демонстрирует.
Палата интенсивной терапии. Мы с Верой лежим на кроватях. Возле нее – приборы, провода, шланги, капельницы. Ей совсем худо. Мое сердце наполняется печалью, я обхватываю рукой горло…
Мы не разводились. Нашему сынишке три года. Мы оставили его моей матери и поехали в Екатеринбург на шоппинг. Думали, что совместная поездка и прогулки по улицам чужого города немного сблизят нас, внесут потепление в сложные отношения. Точнее, так казалось моей второй половинке, а о чем тогда думал я, точно не помню. Кажется, согласился с ней, потому что в глубине души я ведь тоже романтик (иначе почему бы торчал целую неделю на вокзале). Вера заварила три литра чая со смородиной, сделала целую сумку бутербродов и пирожков. Мы ехали по трассе в Екатеринбург, разговаривали, слушали музыку, останавливались на обед и чувствовали себя вполне комфортно. До определенного момента все шло вполне хорошо. Но мы поссорились, точнее, разругались вдрызг, а потом через дорогу перебежал пес. И вот теперь мы лежим неподвижно в какой-то хорошей клинике, в которую нас наверняка поместила моя мама, обладающая связями, незаменимыми даже сейчас, в век широкой доступности услуг. В коридоре больницы наверняка сидит мама Веры, моя теща, которая после смерти мужа-алкоголика не могла надышаться на нас, единственных ее близких людей. Кажется, что не миллион лет прошли с момента, как мы с Веркой смешно и нелепо познакомились в интернете, а всего несколько дней. Страшный прибор в палате издает короткие звуки, свидетельствуя о том, что жизнь в моей Верочке еще теплится. Но это не вечно.
– Ты в относительном порядке, – комментирует Хозяйка. – Хоть твое сознание здесь, со мной, жизни твоей ничто не угрожает, уж мне ли не знать. Ты вернешься, а вот любимая твоя находится на границе. Любое легкое дуновение может опустить ее в одну либо другую сторону. Хочешь, чтобы я дунула?
Я молчу, раздавленный и лишенный дара речи. Краешком сознания вспоминаю рассказ Кутепова: обиженная любовником Надя желает ему смерти. "Пусть его не станет, – думает она, – и вместе с ним уйдут боль и страдание".
Неужели она могла так думать? Любить – и желать смерти?!
– Ее спасение в твоих руках, Странник, – говорит Старуха, делает короткий взмах рукой, и экран с печальной картинкой гаснет. Мы снова в полной темноте, если не считать пламени и слабого свечения из распахнутых ворот. За воротами воет вьюга. Я вижу далекий огонек семафора. Пока еще зеленый.
– Время идет, – говорит старуха. – Собирайся, твой друг проводит тебя.
Мой белобрысый знакомый поднимается, протягивает руку. Он очень высокого роста, похож на инопланетянина в фантастических фильмах. Крыльев за спиной уже нет. Парень помогает мне подняться.
Я бросаю еще один взгляд на загадочную старуху. Голова ее опущена очень низко, капюшон не позволяет увидеть лицо, которого, впрочем, все равно нет. Я ожидаю каких-то последних напутствий или чего-то в этом роде, но она молчит.
Попрощаться с ней или молча уйти?
Ангел принимает решение за меня – поднимает руку, указывает на ворота. Я разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Я уже не сдерживаю слез, они текут из меня сплошным потоком, и я даже немного удивлен, что во мне может содержаться такое количество соленой влаги, выходящей из организма столь нетрадиционным для мужчины способом.
Моя жизнь перевернута с ног на голову. С сознанием происходит непонятно что. Я не знаю, где нахожусь и почему. Не знаю, что должен делать, чтобы спасти свой вот-вот готовый рухнуть мир, с которым, как мне казалось, я давно распрощался. Я ничего не знаю – НИ-ЧЕ-ГО! Снова эти чертовы глаголы, которых стесняются глупые дети. Так и слышу голос первой учительницы: "Стыдно так агрессивно ничего не знать, Сереженька, и это в вашем-то возрасте! Ай-яй-яй".
Стыдно, Мариванна, стыдно, ей-богу, не вызывайте в школу родителей…
Выхожу на свежий воздух. Вопреки ожиданиям, ветра практически нет, хотя он все это время выл у ворот, как голодный волк. Слева от ангара по-прежнему тянутся рельсовые пути, сопровождаемые столбами с проводами. Но в то же время я чувствую изменения: рельсы вибрируют.
Ангел молча подводит меня к платформе, занесенной снегом. Я чувствую под ногами бетонную плиту. Повернув голову влево, вижу далекий свет над рельсами.
– Сюда идет поезд, – поясняет мой провожатый. – Персонально за тобой. Занимай свое место.
– И куда я должен ехать?
– Дальше, чем нужно, не уедешь, не волнуйся. Отсюда только одна дорога.
Он видит мою растерянность и начинает улыбаться. Наверно, так у них принято, у жителей небес, издеваться над нами, простыми смертными, и наблюдать, как мы барахтаемся в собственном невежестве.
– Не пугайся, я пошутил. Даже у одной колеи есть как минимум два направления – туда и обратно.
Я натягиваю повыше воротник куртки, накидываю на голову капюшон. Ветер стих, это верно, но вместо него стал крепчать мороз. Это радует – стало быть, я не в преисподней.
– Ты все еще считаешь, что я плохо о тебе забочусь? – спрашивает Ангел.
– Нет. Если старуха права, то мне грех жаловаться.
– Все верно. Но ты уже не знаешь, хочешь ли возвращаться назад без нее.
Я киваю. Мороз подбирается к телу через тонкую куртку. Собираясь в Екатеринбург, я не надел теплые вещи, потому что не планировал оставаться долго на свежем воздухе. Мой провожатый, напротив, чувствует себя вполне комфортно.
– Мальчику нужны оба родителя, – говорит он. – Не забывай об этом, когда придет время принимать решение.
Слева доносится протяжный и радостный гудок. Локомотив возвещает о своем скором приближении. Фонарь на его лбу начинает слепить. Кажется, поезд двигается не очень быстро. У нас еще есть пара минут на последнее "прости".
– Хочешь что-то спросить?
– Хочу. – Я киваю в сторону ангара, где во тьме все еще теплится маленький огонек жизни моей любимой. – Почему этим занимается она? Мне казалось, что у нее другая стезя.
– И ты не ошибался. Но разве тебе ее поведение не кажется логичным?
Я задумываюсь... и действительно нахожу ответ:
"Жизнь никогда и ничему нас не учила. Учит лишь Смерть".
– Вот именно, – говорит Ангел и улыбается.
Локомотив медленно подъезжает к странной станции. Самый обычный локомотив, какие уже тысячу лет носятся по железным дорогам нашей необъятной страны, – работающий на тяговых двигателях постоянного тока. Мордой смахивает на радующегося жизни олигофрена с оттянутой нижней губой. За собой он тянет три обычных пассажирских вагона, правда, без всяческих опознавательных знаков. В первых двух свет не горит, зато третий призывно светится огнями и елочными гирляндами. Не нужно быть гением, чтобы знать свое место в этом поезде.
Поезд останавливается. Прямо передо мной – открытая дверь тамбура с заботливо приготовленными ступеньками. Издав громкое зловещее шипение, поезд вздрагивает и замирает. Звучит гудок электровоза, предлагающий занимать места.
Я не двигаюсь. Мне страшно. Впрочем, слово это уже почти ничего не выражает. Страшно впервые спускаться на горных лыжах или заходить в темный подъезд, где тебя может поджидать маньяк с увесистым молотком… А те чувства, что испытываю я, стоя перед поездом, готовым отвезти меня в самое сердце вселенской тьмы (или вселенского света, как знать), невозможно описать обычными словами. Не буду даже пытаться.
– Смелее, – говорил Ангел. – Твою жену спасет лишь Она. Ты должен ее найти.
– А где Она?
– Откуда ж я знаю. – Он разводит руками и подмигивает, вновь становясь похожим на робота Вертера. – Это же твоя знакомая, не моя, так что тебе и карты в руки.
Я подхожу к вагону, берусь за поручни. Несмотря на мороз, металл теплый, будто только что обогретый сотнями рук. Из тамбура тоже веет теплом. Надеюсь, гостеприимство здешней железной дороги не столь обманчиво и эфемерно, как уют вокзала, ставшего моей астральной тюрьмой.
– Сколько у меня времени? – спрашиваю, обернувшись. Ангел молча пожимает плечами. – Ни фига ты не знаешь, браток. Ладно, что с вас возьмешь…
Я машу ему рукой и запрыгиваю в тамбур. Дверь за мной с приятным мягким стуком закрывается. Я в тишине. Пол трогается. Точнее, трогается весь поезд, но плавность хода создает иллюзию, будто подо мной движется пол. Я не вижу движения в окне, потому что пейзаж там, как уже было сказано, не отличался разнообразием. Снежная пустыня…
Сижу в вагоне. Снаружи он выглядит как обычный пассажирский вагон поезда дальнего следования, а внутри оказывается электричкой. Я давно не ездил в таких. В переездах по пригородным и областным населенным пунктам предпочитаю пользоваться личным автомобилем. Последний раз я пользовался электричкой, кажется, лет двадцать назад, еще перед армией. Ездил к знакомым матери в деревню за свежим мясом. Времена стояли голодные, а у крестьян можно было разжиться относительно недорогим и, главное, качественным продовольствием.
Вот тебе еще один сюрприз: внутри все может оказаться не таким, как снаружи.
Я занимаю место в середине вагона. Скамейки мягкие, обтянутые кожзаменителем, а не деревянные, как в старых поездах моей юности. Под потолком по всему периметру висит разноцветная елочная гирлянда из фольги, призванная, видимо, создать у единственного пассажира, убитого горем, новогоднее настроение. Я сижу несколько минут, прислушиваюсь к ощущениям и голосам внутри. Решаю пересесть в самый конец вагона. Не знаю, чего именно мне стоит опасаться, но точно предпочитаю не стоять к опасности спиной. Пусть весь поезд будет передо мной. Сзади, правда, остается хвостовой тамбур, но я надеюсь, что неведомые чудовища или призраки не смогут заскочить в поезд на ходу и атаковать меня с тыла.
Едем медленно. В вагоне прекрасная звукоизоляция, стука почти не слышно. Это тоже приятно отличает мою новую "тачку" от пригородного электропоезда. Обычно в электричках стоит постоянный грохот, а здесь вполне комфортно. Я смотрю в окно. Там ничего не видно, кроме отражения.
Отражение… Впервые за несколько дней я вижу свое отражение и осознаю, что на вокзале был его лишен. Причудливым образом открываются детали, на которые раньше не обращал внимания. Я действительно не нашел в здании вокзала ни одного зеркала. Ни единого! Ни в маленьких магазинах, завсегдатаем которых был целую неделю, ни в баре Ирины на первом этаже, хотя там зеркалу, кажется, самое место, ни в просторных холлах. Даже фонтаны не работали, оставались сухими, чтобы я не сумел оценить степень своей небритости.
В доме покойника всегда занавешивают зеркала, дабы душа усопшего, мечущаяся в коридорах и комнатах в поисках выхода, не смогла испугаться своего отражения. Точнее, его отсутствия.
В доме покойника … Я мог бы удивиться и задать себе вопрос, но почему-то действительно ничему не удивлялся – ни молчанию телефона, ни отсутствию воспоминаний о ночлеге и отправлении естественных надобностей.
Я смотрю на свое лицо в окне. Осунулся, глаза впали, но ожидаемой щетины на подбородке нет. За неделю у меня отрастает знатная растительность, которая делает меня умнее и привлекательнее, но сейчас ее нет. Не видать мне олигархических денег без жиденькой интеллигентской бороденки.
Я отворачиваюсь. Хватит жалеть себя. Все разговоры о любви - эгоизм. Легко любить ближнего (или даже дальнего), не прилагая никаких сопутствующих усилий. По большому счету, любовь на словах – любовь ли? "Я - добрый, но добра не сделал никому".
Верка любила меня всем сердцем и всей душой. Даже когда ненавидела, когда готова была разодрать в клочья мое лицо, когда уходила в себя на несколько недель, демонстрируя пренебрежение и отчуждение. Она любила меня даже когда впервые предложила разойтись, не мучить друг друга ревностью, обидами и подозрениями, и любила, озвучивая то же самое предложение в пятнадцатый раз. Любила всегда. Я никогда не сомневался, что она бросит все и прилетит в минуту опасности, принесет лекарства, если заболею, испугается и станет плакать, если вдруг у меня прихватит сердце… конечно, врежет потом по морде, обматерит и скажет, что я испоганил жизнь и украл молодость, но сначала она убедится, что со мной все в порядке. Странная женщина, непонятная, колючая, неудобная, тяжелая и воздушная одновременно, дарящая и счастье, и боль.
Как и сама Любовь…
И вот теперь она лежит там, в реанимации, с трубочками в носу, а безжалостный прибор с металлическим хладнокровием отсчитывает последние минуты ее жизни. Я убил Верку, а сам, судя по словам Старухи Без Косы, выйду сухим из воды.
Еду, еду, еду. Конца и края нет моему путешествию. Время растягивается, вязнет на зубах, как жевательная конфета, пульсирует в висках, стучит колесами на рельсовых стыках – словом, окружает меня в самых разных своих ипостасях, но во всех случаях идет слишком медленно, чтобы я не начал нервничать и сомневаться в успехе своего предприятия. Я не знаю, одинаково ли наше время – моё и моей жены, оставшейся наверху (мне определено кажется, что сам я нахожусь значительно ниже уровня земли, не скажу, что в преисподней, но наверняка на пути к ней), но все же дергаюсь. Как пелось в той самой песне, которую я безуспешно искал много лет, все четыре сезона впрессованы в один день. "Crowded House" называлась та группа, и песня носила название "Four Seasons In One Day", как я и предполагал.
Ощущение торжественности и важности момента не покидает меня ни на мгновение. Я знаю, что еду по главной дороге своей жизни. Еду, чтобы найти то, без чего моя дальнейшая – да и не только моя – жизнь не имеет никакого смысла. Найду ли я ее? Не имею ни малейшего понятия. Она так часто покидала меня и все время возвращалась в самом разном обличье, что я уже совершенно теряюсь, существует ли она вообще, эта неуловимая, непредсказуемая, капризная и причиняющая боли едва ли не больше, чем радости, дама.
Любка… Именно так, без пафоса, уменьшительно-ласково, даже немного пренебрежительно. Наверно, она давным-давно потеряла право называться своим полным именем. Разменялась, обесценилась, стала бесхитростной и доступной. Любка и есть.
Зато я теперь точно знаю, как Она выглядит. Глаза влюбленной женщины, что я видел в ресторане, – лишь малая часть того, что можно себе представить. Миллионная часть! (Хотя для большинства мужчин моего возраста Она чаще всего предстает в образе сексапильной сучки, лишенной логики и смысла).
Издаю нервный смешок. Если повезет, скоро я вновь Ее увижу. Выскажу, наконец, все, что наболело, оттопчусь за перманентное бегство, за свои ожидание и боль. Будь она мужчиной, собрал бы накопившуюся горечь в кулак и отметился между глаз, но она, мать ее, женщина, стало быть, придется ограничиться вербальной экспрессией.
Проходит пять минут. Наверно, пять. Точно не скажу, потому что нет у меня ни часов на запястье, ни телефона в кармане, ни курантов в каком-нибудь дежурном радиоприемнике. Мое настроение меняется. Я вдруг думаю, что ничего дерзкого Ей не скажу. Я грохнусь перед Ней на колени, буду умолять оставить дорогих людей и не покидать нас. Умоюсь слезами и соплями, даром что мужчина со стальными яйцами. Перед Ней каждый из нас – мальчишка сопливый, как бы ни хвастался могуществом. Мелочь пузатая, тварь дрожащая…
Я не успеваю закончить сеанс самоуничижения. В правый бок поезда (я сижу у левого окна) что-то ударяет – что-то огромное, массивное и чудовищно тяжелое, и ударяет с такой силой, что вагон накреняется. Я не могу сдержать вопля ужаса, отлетаю к окну, больно стукаюсь лбом.
Стекла вагона выдерживают, и это для меня загадка, потому что после такого удара, сопровождающегося низким гулом на границе инфразвука, не устояла бы и каменная стена с надежным фундаментом. Поезд сильно качается – пожалуй, он остается лишь на одной половине колесной пары – но выдерживает, зависнув на мгновение, и медленно опускается на второй рельс. Я слышу, как от возмущения ревет локомотив.
Я вжимаюсь спиной в окно. За стеклами правой стороны стоит все та же тьма, лишь отражение внутренностей вагона и моего тщедушного тела мешают оценить глубину мрака. Я ожидаю повторного удара, пытаясь представить, кто может с такой яростью атаковать мой поезд.
Ничего не происходит, лишь состав прибавляет скорость. Если до сих пор он катился неторопливо, как прогулочный тепловоз детской железной дороги в городском парке, то сейчас несется так, будто пытается нагнать расписание. Он явно чего-то опасается и старается проскочить опасность.
Стало быть, мне предстоит новое нападение.
Я не ошибся. Новая атака следует всего лишь через минуту после того, как локомотив прибавил мощности. За мгновения до удара тьма за окном приобретает бордовый оттенок, словно в чернила кто-то капнул кровью и начал быстро-быстро размешивать этот коктейль. Затем нечто весьма гигантское бьет в бок так, что взрываются фонари на потолке – почти все. Остается лишь один у переднего выхода в тамбур.
Я ору, вскакиваю на ноги и бросаюсь вперед, пытаясь сохранить равновесие, потому что поезд вновь катится лишь на левых колесах. Если чудовище в следующий раз чуть-чуть прибавит, поезд точно опрокинется на бок и полетит в… я не знаю, что нас окружает во тьме – лес, овраги или чистое поле, но с железного пути поезд улетит наверняка.
Но снова от катастрофы нас отделяют какие-то сантиметры. Вагон опускается на все колеса. Я думаю, что не стоит дожидаться новой атаки, необходимо что-то предпринять.
Что?!
Я бегу по проходу к тамбуру. Под ногами хрустят осколки разбившихся ламп. Я не обращаю внимания, хотя звук и ощущения довольно неприятные. Однажды я вот так продырявил себе пятку, прогулявшись в легких кедах по бутылочным осколкам. Играли в йогу во дворе с мальчишками, меня взяли "на слабо", но снять кеды я не решился. Впрочем, бутылочные осколки легко преодолели препятствие в виде тонкой резиновой подошвы. Я всю жизнь боялся колото-резаных ран, а таких ран на пятках – вдвойне.
Стеклянную тропу в вагоне я преодолеваю без потерь. Оставшаяся лампа над головой мигает, угрожая погрузить вагон во тьму. Если я сейчас не успею, мне придется преодолевать сцепку вслепую.
Я раздвигаю купейные двери, выпрыгиваю в тамбур. Только там ощущаю, с какой скоростью несется мой "Полярный экспресс" – грохот стоит невообразимый, частота ударов колес сравнима с частотой ударов моего сердца, а оно у меня сейчас молотит так, что едва не выпрыгивает из груди.
Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. В тамбуре следующего вагона неожиданно загорается свет, хотя по прибытии на станцию поезд почти весь был темен. Хорошо, значит, тьма египетская мне не угрожает, по крайней мере, до нового нападения неведомого существа. Воспоминание о "Полярном экспрессе" вызывает нервную усмешку: горячего шоколада мне бы сейчас не помешало, да и какого-нибудь веселого проводника тоже.