Взгляд устремляется на стену тамбура рядом с внешней дверью. Внимание привлекают черная табличка с техническими надписями и красная рукоятка стоп-крана. Если с краном все более-менее понятно – "дернешь за ручку, паровозик, чух-чух, остановится" – то с табличкой явно что-то не так. Несколько секунд у меня уходит на то, чтобы понять: на табличке указаны мои данные – имя, фамилия, дата рождения, адрес, номер паспорта и еще какие-то цифры. Буквы неразборчивы, и это даже не совсем русский язык, к которому привык с детства, но я все равно понимаю, что речь здесь идет обо мне. Не знаю, каким образом, но понимаю. В этом чертовом зазеркалье Знание приходит само, когда возникнет в нем потребность, и даже не надо напрягать мозги.
Соблазн дернуть ручку стоп-крана настолько велик, что я протягиваю к нему руку и почти хватаюсь, но…
…господи, от этого звука все тело мое от пяток до мочек ушей покрывается мурашками размером с куриное яйцо! Звук врывается в меня откуда-то сзади, из-за спины, из вагона, который я собираюсь покинуть. Даже не звук – леденящий воздух звериный рев, будто охотится за мной обитатель парка юрского периода, хищный динозавр с маленькими передними лапками, но гигантской пастью.
Звуковая волна и чудовищный смрад бросают меня вперед. Я сдавленно кричу, хватаюсь за ручку двери, перескакиваю грохочущую сцепку и оказываюсь в тамбуре следующего вагона. Мне бы обернуться, но я не могу, мне страшно даже представить, как может выглядеть чудовище, которое издает такие звуки. Сравнение с динозавром – единственное, что пришло в голову. Я вбегаю в вагон. Он такой же спокойный и комфортный, каким был тот, что я оставил, но у меня нет ни малейшего желания задерживаться. Я уверен, что здесь повторится та же история.
На середине вагона я хватаюсь за ручку скамейки и коротко оглядываюсь. И тут же понимаю, что решение нестись вперед было правильным. Мы никогда не слушаемся своего внутреннего голоса, а он, сукин сын, частенько дает правильные советы.
Последнего вагона больше нет. Прямо на моих глазах он отрывается от поезда, немного катится следом, теряя скорость, отдаляясь и подмигивая единственным оставшимся фонарем, но вскоре его поглощает тьма. Он не слетает с рельсов, не катится кубарем в сторону с дороги – он просто исчезает.
Похоже, времени у меня остается еще меньше. Надо спешить.
Расстояние до следующего тамбура преодолеваю быстро и без проблем. Больше не оборачиваюсь, но вижу по сопровождающим меня теням, что фонари за спиной тут же гаснут. Я краду у пространства свет. Новый нервный смешок – и я уже открываю двери и выхожу на сцепку.
Внутри грохочущей и холодной металлической камеры останавливаюсь. Человек – существо любопытное, и некоторые из нас даже на плахе будут интересоваться породой дерева, из которого она изготовлена. Я опускаю взгляд вниз в надежде увидеть мелькающие шпалы. Но ничего не вижу.
Наказание следует незамедлительно: новый удар сотрясает вагон, на этот раз в левый бок. Голова моя готова разорваться на куски, потому что в сцепке удар кажется невероятно сильным. Поезд заваливается на правый бок, держится так несколько ужасных мгновений, напоминая мне о трюках автомобильных каскадеров, затем плавно опускается "на все четыре". Дополнительных напоминаний о бренности бытия мне не нужно, и я пулей вылетаю в следующий вагон.
История повторяется. Вагон за спиной исчезает, уплывает в темную пустоту… как и наша жизнь, оставленная в прошлом. Хорошая она или плохая, но ее больше нет, а впереди у меня – еще один вагон и локомотив.
Я понимаю, что должен идти.
Но мне страшно. Чертовски…
…История обычная, каких случаются миллионы на нашей грешной земле. И вопросы она оставляет все те же: чего мы хотим от простого человека? Верности? Преданности? Чтобы любил всю жизнь и умер с поцелуем на устах?
Фигушки! Человек несовершенен и слаб.
Моя однокашница Наташа Романюк была счастлива в браке. Да и не только в нем – она с самого начала, еще будучи свободной девчонкой, вообще производила впечатление человека счастливого. Солнце светит – Наташка заливисто хохочет; льет дождь – Натуся сидит с книжкой у окна в комнате общежития, смешно оттягивает пальцами нижнюю губу и не может оторваться от интересного чтива; мороз лютый – она катается с горки и продолжает хохотать; "тройка" в зачетной книжке или угроза осенней пересдачи – она тащит друзей в бар недалеко от университета и угощает жадную ораву темным пивом, своим любимым ирландским портером. Очаровашка, хохотушка, душа компании, мечта поэтов и физиков. Половина курса хотели затащить ее в постель – не далась. С виду доступная, игривая, кокетливая, "своя в доску", за нежными губками однако скрывала острые зубки. Смельчаки, которые отваживались проверить надежность ее оборонительных укреплений, убирались восвояси с изрядно покусанным самолюбием.
Три года мы гадали, есть ли у нее парень, а если есть, то кто? С какого курса? Красив ли, богат или просто хороший человек (мужчин последней категории с каждым годом в природе встречалось все меньше, и девчонки наши неприкаянные аккурат после второй кружки пенного напитка начинали заунывную песнь свою о невозможности отыскать достойного партнера). Несколько раз ее видели с мужчинами в дорогих костюмах и на представительных автомобилях, явно нездешними, и слухи тогда ходили самые разные: подцепила мажорика, папика, спонсора… однако наши же собственные знания о ней опровергали подобные домыслы. Не такой она человек, чтобы дорогую "огранку" себе подыскивать. Почему-то все были уверены, что если она и заведет себе мужчину, то это будет не приятель на сезон и не самец на выходные, а Настоящий Мужчина Навсегда. В глубине души даже завистники и неудачливые ухажеры желали ей счастья.
Со временем так и случилось. Появился молодой человек по имени Петр (если честно, не очень-то и молодой для нашей двадцатилетней хохотушки – тридцать три годика, аккурат Христово озарение), и остался с ней навсегда. Вечером после вечеринок забирал на машине, утром подвозил на занятия, однажды даже присел с нами за столик, когда мы отмечали успешно законченный семестр. Милый, обходительный с дамами, остроумный, поддерживал наши пустые студенческие диалоги и даже иногда уводил их в совершенно иное, интересное для нас, русло. Словом, хороший парень, и дай Бог нашей Наталке всего самого большого и светлого…
Но однажды я увидел, как она плачет. Она сидела на первом этаже под лестницей, где мы раньше курили, пока ректор не издал указ курильщикам убираться на улицу. Наталка запрет нарушила, дымила сигаретой, присев на драном диване. На мои вопросы она отвечала крайне неохотно, но когда рассказала все, заплакала горючими слезами. Я был первый (и, к слову, единственный), кто видел ее слезы.
Петр оказался женатым человеком. Причем не просто женатым, но и обладателем двух взрослых детей – сына десяти и дочери семи лет. Более того, он собирался бросить их и уйти к Наташе. Новость эта, как уже упоминалось, одновременно и шокировала, и обрадовала меня. Ничто так не воодушевляет неудачника, как неудачи ближнего.
Однако "радость" моя длилась недолго.
Плакала Наташа от того, что в любом случае собиралась принять предложение Петра выйти за него замуж. Она горевала, осознавая, что оставляет без отца двух очаровательных детей. Она знала, что вонзает нож в спину незнакомой женщине. Возможно, женщина эта достойна была и пыток на дыбе, Петр ничего о ней не рассказал – ни плохого, ни хорошего – но от угрызений совести Наталью это не избавляло. Наташа плакала у меня на плече минут пятнадцать, а под конец, успокоившись, на мой вопрос "Что ты решишь?", ответила: "Я выйду за него. У меня нет выбора".
Тогда я не стал глумиться над ее уверенностью в отсутствии иных вариантов, но теперь, спустя годы, знаю: иногда у тебя действительно нет выбора. Точнее, любой выбор – говеный. Уж простите за мой французский.
Мы гуляли на свадьбе. Гостей было немного, остановились на самых близких друзьях, в число которых входил и я. До определенного момента свадьба была шумная и веселая. Петя пригласил своих детей от первого брака, но пришел лишь сын, а дочку не пустила мама (впоследствии я узнал, что дочку откровенно настраивали против отца, и отношения у них пришли в упадок). Где-то через пару часов после начала торжества начались поздравления друзей и близких. В числе родственников жениха обнаружилась странная бабка, с которой Петр не был близко знаком.
Она была похожа на ведьму.
– Желаю тебе, Петенька, – сказала бабушка, поднимая бокал с красной жидкостью, – узнать ту же горечь и ту же боль, какую узнала брошенная тобой супруга. А тебе, невестушка молодая, не Бог будет судья…
Взмахнула бокалом, разбрызгала мерзость свою бордовую и ушла из зала. Лишь всеобщее оцепенение не позволило поймать старуху и скрутить на месте.
Кое-как догуляли до конца. Наташка от души умылась слезами, а Петя оборвал телефон, пытаясь докопаться до автора этой сцены. Жена его всячески отрицала свою причастность, но едва ли старуха могла явиться на чужую свадьбу по собственной инициативе.
В общем, напились тогда на свадьбе изрядно, но постепенно успокоились. А потом новобрачные стали вместе жить.
Мы вскоре закончили университет. Наташка защищала диплом уже на седьмом месяце беременности. Осенью того же года родилась у нее замечательная девочка, пухленькая, глазастенькая и, по слухам, такая же шустренькая и жизнерадостная, как и ее мама. Назвали Лизаветой. Я особенно не следил за их судьбой, лишь иногда перезваниваясь или слыша какие-то новости от общих знакомых. В целом, слышал только хорошее. Петр начал строить дом за городом, поддерживал как мог своих ребятишек от первого брака, сын часто бывал у них в гостях. У Натальи дела тоже шли в гору…
С маленькой Лизаветой я встречался лишь дважды. В первый раз – когда мы с друзьями приходили к Наташке в гости после возвращения из роддома… а второй раз уже после похорон. Когда девочке исполнилось пять, Наташка умерла от опухоли головного мозга.
На кладбище приехал чуть ли не весь наш курс. Плакали все, в том числе и я. Наташа не изменила себе, продолжала улыбаться даже в гробу, подставив бледное высохшее лицо под солнечные лучи. Мне казалось, что невозможно ненавидеть Господа Бога сильнее, чем я ненавидел его в тот момент, на кладбище, но я понял, что ошибался, когда вечером в опустевший дом родная тетка Петра привезла Лизавету. Ребенок приехал домой радостный, а мамы не оказалось на месте.
– Мама уже приехала? – спросила девочка.
Взрослые понимали, что бесконечно отмахиваться сказками не удастся, поэтому решили аккуратно сказать правду.
– Мама не приедет, Лизонька. Она на небе…
– А когда она придет с неба? – заподозрила неладное Лиза. – Она мне обещала…
Так я и не узнал, что именно Наташка успела перед смертью пообещать дочке. Лиза не закончила фразу, застыла с остекленевшими глазками. Очевидно, вспомнила разговоры, которые время от времени вели с ней мудрые взрослые, сопоставила факты – ухудшающееся самочувствие мамы, круги под глазами, долгие дни, проведенные в больничной палате… и чудовищное горе в тот же миг обрушилось на хрупкие детские плечики.
– Мама!!!!! – вопил ребенок, вырываясь из объятий отца. – Отпустите меня к маме!!!!! Я хочу на небо к маме!!!!!!
Истерика продолжалась больше часа. Я не дождался конца, бежал из квартиры. Вдвоем с бывшим однокашником мы пили коньяк из горла в ближайшем парке. Я был твердо уверен, что никогда не забуду этого крика…
…Так и не забыл. И вспомнил о нем именно сейчас, когда впереди остался последний вагон и локомотив. И еще вспомнилась фраза Наташки, произнесенная с улыбкой человека, обреченного на короткое счастье: "У меня нет выбора".
Она была права, иногда у нас действительно нет выбора. Точнее, любой выбор – говёный. Мне предстояло убедиться в этом в самое ближайшее время.
Последний вагон преодолеваю без препятствий. Елочных украшений здесь нет, все довольно аскетично – бледный свет ламп, унылая обивка кресел. Как и было сказано, волшебству конец, праздник заканчивается. Хотя, если не ошибаются мои внутренние биологические часы, которые, как кажется, не очень пострадали при перемещении в астральном пространстве, сейчас вечер тридцать первого декабря, идут предновогодние гулянки, все нормальные россияне нашинковали в тазы оливье, селедки под шубой, заморозили побольше холодца и водки и с нетерпением ждут боя курантов, когда можно будет придумать себе какое-нибудь новое счастье, будто старое уже освоено и распилено, как государственный бюджет. Не будет никакого нового счастья, ребята, волшебство закончилось в этом мире и всех прочих мирах, включая отвоеванное у Саурона Средиземье и потерянный Роландом Гилеад. Сохранить бы то, что было даровано, не упустить бы, оставить там, где лежало – вот было бы счастье…
Выхожу в тамбур первого вагона. Огни у меня за спиной сразу гаснут, как свет в опустевшей аудитории института после ухода уборщицы, и я остаюсь в полутьме. По моим соображениям, должна установиться полнейшая темень, но автор аттракциона решил, что так я не смогу добраться до цели, и пустил откуда-то тонкую струйку лунного мерцания. Поезд грохочет по-прежнему, скорость приличная. Слава богу, никто больше не лупит нас своим гигантским чешуйчатым хвостом.
Я перепрыгиваю сцепку, едва не зажимая уши от грохота, и вскоре оказываюсь во внутренностях локомотива. Впереди – длинный узкий коридор, заканчивающийся дверью. Я медленно двигаюсь вперед. Гул стоит невероятный, справа и слева от меня за решетками размещаются чудовищные механизмы, все эти двигатели, генераторы, трансформаторы, прочие электрические аппараты. Все это ужасно интересно, и в другое время и другой обстановке я, пожалуй, задержусь для ознакомительной экскурсии, но сейчас мне нет никакого дела до устройства электровоза, я смотрю лишь вперед, на дверь кабины машиниста. Интересно, кто там? Машина не может двигаться сама по себе, ею наверняка кто-то управляет. Что я ему скажу? О чем спрошу? Приставлю указательный палец к горлу и прошепчу зловеще: "Не двигаться, это угон, вези меня в Лондон…"? Смехота. Я не очень представляю, зачем пришел сюда, но говорить моему водителю явно что-то придется, иначе зачем я вообще сюда перся?
Я останавливаюсь перед дверью. Смотрю на ручку. Вспоминаю похожий кадр из "Других" с Николь Кидман. Закон саспенса: если долго смотреть на дверную ручку, не мигая, рано или поздно она начнет двигаться. Сейчас я ожидаю того же эффекта, стою молча и неподвижно около минуты, не сводя взора от ручки.
Фиг. Она не двигается.
Я делаю вдох-выдох, протягиваю руку. Кто бы там ни был, в кабине поезда, который везет меня в преисподнюю за последней возможностью спасти Ее, я сейчас открою дверь и войду и продиктую свои правила.
Я сжимаю холодную алюминиевую ручку в кулаке, опускаю и дергаю дверь на себя. Дверь легко открывается. Я делаю страшное лицо, готовясь разразиться проклятиями…
…но тут же закрываю рот.
Кабина пуста. За стеклом вижу слегка подсвеченную ленту железной дороги, мелькающие шпалы. Впереди – темнота.
Прямо передо мной стоит стул, за стулом – панель управления с лампочками, кнопочками, датчиками. Есть даже телефонная трубка страшного черного цвета. Справа – красная металлическая стойка с торчащим рычагом, похожая на колонку, качающую воду из-под земли; посередине – странное устройство, напоминающее половинку старомодного автомобильного руля с кнопкой клаксона по центру. Наверно, это не очень современный электровоз, потому что его оборудование выглядит как в старых советских фантастических фильмах, не хватает лишь высокого молодого блондина в серебристом комбинезоне, держащего рукой рычаг управления и с комсомольской улыбкой глядящего вдаль. Из относительно современного оборудования вижу лишь маленький светящийся компьютерный монитор около стекла справа. На мониторе – надпись жирными черными буквами на белом фоне:
"Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем.
Екклесиаст".
Я перечитываю надпись дважды. По вискам течет пот, в электровозе душно. Смысл фразы прорывается до моего головного мозга с настойчивостью жука, прогрызающего сложные ходы в коре дерева.
Что это, запугивание? Предначертание? Добрый совет убираться восвояси и радоваться скорой смерти, потому что у мертвеца ничего не болит? Нет любви – нет боли, странник , вы это хотите сказать? Екклесиаста мне подсунули, сукины дети, а не пошли бы вы лесом…
Я догадываюсь, что должен взять управление на себя. В конце концов, это мой поезд!
Сажусь на стул, щупаю руками приборы. Не имею ни малейшего понятия, как управляется эта гремящая повозка, но что-то подсказывает мне, что проблем не возникнет. Там, где я сейчас нахожусь, Знание приходит само по себе, когда появляется в нем нужда.
Что ж, ребята, повоюем. Неведомая "чешуйчатая тварь", лупившая в вагон, донесла до меня тошнотворно простую истину: я не должен отсиживаться в хвосте состава, как убогий пассажир, я должен вести свой поезд сам и смотреть вперед.
Спасибо, тварь, надеюсь, я правильно расшифровал твое послание.
Несколько минут у меня уходит на то, чтобы укротить строптивого железного монстра. Рычаг, что торчит из правой "колонки", регулирует скорость, я ее сразу шустро убавил. Надпись на мониторе исчезает, едва я принимаю управление на себя. Теперь он просто черный, но со временем на нем появляются цифры и графики – наверно, это какая-то железнодорожная тарабарщина, ориентирующая машиниста в пространстве и времени. Свободной рукой я берусь за обломок автомобильного руля, пробую им покрутить слегка. Ничего не меняется. Пробую повернуть на больший градус, и тут же раздается шипение, скорость стремительно падает. Я одергиваю руки. Оказывается, это штурвал тормоза. Наверно, тут в кабине есть и еще какие-нибудь тормоза, но я решаю, что буду пользоваться лишь этим – с ручным как-то надежнее.
Несмотря на всю абсурдность и мрачную торжественность момента, я не могу не улыбнуться. В детстве я мечтал о многих вещах, и некоторые из желаний могли бы показаться моим сверстникам странными. Помимо полетов с парашютом и созерцания голых сисек учительницы русского языка и литературы Светланы Михайловны, в списке моих мечтаний числилось посещение комнаты механика в кинотеатре и кабины машиниста в пассажирском поезде. В будку киномеханика я все-таки проник, уже в армии: пришел к сослуживцу в офицерский клуб за ацетоном и канифолью, заглянул в комнату с двумя гигантскими и очень древними кинопроекторами и даже посмотрел из маленького окошка без стекла один старый индийский фильм. А вот кабиной машиниста судьба меня не баловала, и даже кабина водителя трамвая никак не могла ее заменить.
Что ж, наверно, иногда надо умереть или впасть в кому, чтобы мечты осуществились.
Не знаю, с какой скоростью я еду, сколько уже проехал и много ли еще осталось. Если шпалы, мелькающие в пятне света прожектора, мне не врут, еду довольно быстро – под сотню километров в час. Мои внутренние биологические часы подсказывают, что бесконечно продолжаться это не может, стало быть, скоро станция. Кто остановит поезд? Из моего внутреннего Знания следует, что поездом с некоторых пор управляю я, мне и карты в руки.