Тамара делает несколько шагов к двери. Проклятые деревянные половицы отчаянно скрипят. Дом старый, гнилой и пахучий. Все здесь служит нечистому – и ссохшийся пол, и вечно гудящие трубы на кухне, и журчащий бачок в туалете, и даже неумолкающая радиоточка, висящая над холодильником. Неистребимое бормотание радио сводит ее с ума днем и ночью: мужской голос говорит, говорит и говорит. Голос его, сначала приятный и обволакивающий, спустя несколько минут после начала вещания становится визгливым, затем падает вниз до баритона. Он вползает в ее внутренности, он щекочет ее, этот паршивец из радиоточки, прихвостень сатаны, он чертовски сексуален и соблазнителен, и иногда ей кажется, что она готова продать свою дешевенькую душонку ради одного мгновения совокупления с обладателем бархатного голоса… но похмелье наступает так же неотвратимо, как утро на востоке. Сколько она ни пыталась выключить приемник – небольшой пластиковый кругляш, вставленный прямо в розетку и уже покрытый десятилетним слоем пыли и сала – но у нее ничего не вышло. Он продолжал говорить, причем время общения выбирал по собственному усмотрению. Он мог включиться посреди ночи, когда никаких программ нет и в помине, мог ни с того ни с сего заговорить с ней утром, когда она собиралась на работу, а иногда после недельного молчания вдруг принимался вопить в воскресный полдень по время молитвы… Судя по всему, ему очень не нравились молитвы Тамары, он сразу заходился в отчаянном визге, едва она произносила "отче наш, иже еси на небеси, да приидет царствие твое"…
Одно радует – телевизор уже несколько недель ничего не показывает. Она перекусила провода ножницами, едва не получив удар током. Если бы она этого не сделала, телевизор свел бы ее в могилу раньше, чем она успела наказать приспешников сатаны, окруживших ее маленькую квартиру.
Она подкрадывается еще ближе к двери. Чудовище прячется за тонкой деревянной перегородкой, тянет руку к кнопке звонка. Ничего не получится, выблядок, звонок тоже не работает, ха-ха… здесь ничего не работает. Хочешь повеселиться со мной – выламывай дверь.
Тамара слышит робкий, но настойчивый стук. Она оскаливается, довольная тем, что ее предположения относительно его намерений оказались верны. Он хочет войти, хочет полакомиться ее нежным телом. Что ж, давай попробуем, милый мой…
Тамара оглядывает свое тело в зеркале, висящем в тесной прихожей – абсолютно голое, если не считать серых вонючих трусов. Тело кажется ей великолепным, аппетитным, восхитительным, совсем как в ее золотые годы, когда она в солнечной Ялте десятками отваживала ухажеров. Тамара будто не знает, что с тех пор минуло добрых двадцать пять лет, и что грудь ее обвисла и сморщилась, что устрашающего вида сосуды, проходящие близко к поверхности тела, похожи на перегревающиеся от предельной мощности электрические кабели, что блеск в глазах уже не следствие молодости и счастья, но признак явного безумия. В какой-то степени она действительно этого не знает, потому что уже несколько страшных месяцев живет в совершенно другом мире. В мире, в котором любовь давно сдохла, но все еще тянет свои холодные пальцы из преисподней, затягивая за собой последнюю жертву.
– Сучий потрох, – шипит Тамара, продвигаясь к двери, – полакомиться хочешь… а пиписька подойдет? Твой маленький скрюченный заморыш выдержит? Чего ты ждешь, давай я открою тебе дверь и ты войдешь… но ты сдохнешь здесь, я тебе обещаю, и девица твоя сдохнет, и все вы сдохнете, потому что веры в вас нет, потому что сатану подпустили к себе, потому что крестик не носишь, а моя вера со мной…
А правая рука сжимает и разжимает промежность, и голос ее поднимается все выше и выше, срываясь на стон, речь разваливается на невнятные куски и превращается в долгий и протяжный вой – не то наслаждения, не то страдания…
…Славка отскочил от двери и умчался прочь. Все последующие дни он старался пробегать по лестнице и сразу запрыгивать в родную квартиру, даже не пытаясь прислушиваться к происходящему за соседней дверью. Вечера становились все ужаснее – за стеной слышались громкая музыка, пьяный смех и чудовищные крики.
– АААА, НАСИЛУЮТ!!!!! – раздалось однажды вечером в воскресенье, когда Славка и его любимая пытались заняться сексом. "Веришь ли, братишка, – рассказывал он мне впоследствии, – в тот же самый момент всё упало и не вставало целую неделю. Даже в самую дальнюю комнату пытались уходить – не стоит, хоть тресни. Еле-еле отошел".
Через пару дней соседка орала:
– СДОХНИТЕ!!!! СДОХНИТЕ!!! УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, ВЫРОДКИ!!!!!…. АААААА, БОЛЬНО!!!!! МНЕ ТАМ БОЛЬНО, СУКА, БОЛЬНО!!!
Славка порывался позвонить в милицию, но в последний момент, словно что-то чувствуя, соседка прекращала демонстрацию своего безумия, и воцарялась долгожданная тишина.
Впрочем, тишина всегда была подозрительна. Случалось, что посреди ночи вдруг ни с того ни сего громко включалась музыка, играла несколько секунд, потом так же неожиданно выключалась, и следовал неизменный комментарий сумасшедшей хозяйки:
– Вот так-то, мля… и нечего на меня пялиться!
В один прекрасный день Славка не выдержал. Созвал к себе всех вменяемых соседей и сообщил, что собирается положить этому конец.
– Ты прав, конечно, – сказал пенсионер в старомодных очках, почесывая пузо. Его, как оказалось, звали Гаврилой Петровичем. – Имеешь право как непосредственный сосед.
– Мы тоже все прекрасно слышим, – согласилась молодая мама близнецов, которую звали Марина. – Наверно, в следующий раз надо обязательно вызывать бригаду.
На встрече присутствовал и сосед снизу, простоватый мужчина пятидесяти лет, назвавшийся Гошей и не стеснявшийся выражений:
– Она нас все время заливает, нах. Как вожжа под хвост попадет, включит воду в душе и уйдет на целый день, а моя жена с тазиками прыгает. Два раза в суд на нее подавал – все без толку, с нее взять-то нечего.
Братишка мой выслушивал эти жалобы, накопившиеся за продолжительное время, и медленно слетал с катушек, начиная понимать, куда он попал и во что вляпался. Картина обретала чудовищные контуры. Масштаб и характер предстоящих мероприятий приводили в ужас.
– Она еще не стучала молотком по стене? – спрашивал Гоша. – Тебе повезло. У нее, мля, когда хорошее настроение в какой-нибудь церковный праздник, в пасху там или сочельник какой-нибудь, она начинает молотком по стенам лупить и орать: "Благовест, нах, Благовест!!!". Типа звон колокольный…
– Да, бывало, – соглашался Гаврила Петрович, – даже я слышал этот "благовест", хотя через квартиру от нее живу.
– А еще она любила выключать автоматы в щитках, – подливала масла в огонь Марина. – Подскочит, выключит и быстро к себе. Иной раз на целый день уйдем, возвращаемся – а у нас холодильник поплыл. У нее самой-то щиток в квартире стоит. Мы с мужем тоже решили его перенести внутрь, пока она нам что-нибудь не испортила окончательно.
Обалдевший Славка только хватался за голову и периодически приподнимал отпадающую челюсть. Ему не требовалось даже задавать вопросы, соседи все рассказали сами. Очевидно, нашли благодарного слушателя… или спасителя.
Братишка задал лишь один вопрос:
– Она всегда была такой?
Соседи долго молчали, отводя глаза. За всех ответил Гаврила:
– Когда-то все было в порядке. Она даже с моей второй женой дружила, вместе кожурки от семечек на асфальт поплевывали во дворе.
– Что же случилось?
Гаврила пожал плечами.
– Трудно в двух словах.
– А вы в двадцати двух попробуйте.
Старик ничего не имел против. Особенно когда гостеприимный молодой хозяин выставил на стол графин с домашней вишневой настойкой. Тут ведь и мертвый разговорится.
Рассказчик из пенсионера вышел неплохой. Очевидно, у него было достаточно времени, чтобы соскучиться по человеческому разговору.
Когда-то Тамара была красива. Аппетитна, стройна, приветлива. Если молодую бабу кто-то любит, холит, лелеет да в постели разминает, она будет благоухать, как майская роза, с утра до вечера. Сильное и надежное плечо рядом, регулярный секс, ласки между делом, цветочки не только по праздникам – и, считай, от стервозности ты почти застрахован.
Не веришь? Я двух жен пережил, знаю о чем говорю.
Была Тамарка замужем. Правда, совсем немножко. Да и не совсем по-настоящему замужем, прямо скажем. В конце восьмидесятых ходил к ней один красавец и даже вроде как остался. Мы уж думали, дело к свадьбе, да что-то ругаться они часто стали. Как праздник – так ор стоит. Тамарка любила подвыпить да подзакусить, а жених ее не особо этим делом увлекался: бывало, сядем во дворе с мужиками, зовем его: "Василий, айда задавим по чуть-чуть, завтра суббота!", – нет, качает головой, тащит домой сумки с дефицитом. Добытчик был, работал в каком-то серьезном учреждении, им карточки на питание особые давали, он их где-то втихаря отоваривал. Все Тамарке таскал – колбасы, консервы, икру в банках, сгущенку.
Но все равно, как праздник, так у них ор стоит на весь подъезд, хоть уши затыкай.
Остановился я у их двери однажды послушать, чуть не обалдел: она еле-еле языком ворочает, плачет чего-то, а он ее пытается урезонить, по щекам хлещет, воду в душе включает, а все без толку – она воет, как белуга. Бог знает, как они все это время жили. Уж на что я тертый калач, если баба в рев – я ее отключаю от всех своих систем жизнеобеспечения, не вижу, не слышу, ни о чем не прошу; она пару дней покричит, побросает посуду, а потом сама ластиться начинает, извиняться ползет, будто виновата была. Тут все хитро, братец, целая наука… но и я не смог бы так долго жить, как они в те годы. Никто бы не смог, думаю, если человек нормальный и привык, чтобы все у него было в порядке изо дня в день. Читал где-то: никакое живое существо не способно бесконечно мучиться, у него срабатывают защитные механизмы, попросту говоря, отключается сознание, когда боль пересекает определенный предел. И люди в этом смысле ничем не отличаются от каких-нибудь скунсов или кроликов. Если тебе все время больно и плохо – ты отключаешься и ни на что не реагируешь.
Иду однажды с работы вечером домой. Настроение хорошее, аванс дали и потратить еще не успел. Вижу – сидит Василий на ступеньках крыльца, курит нервно. Здороваюсь, присаживаюсь рядом. Загородили весь проход, но сидим. Погода хорошая, тепло, зад к бетону не примерзает, чего ж не посидеть.
– Что, сосед, – говорю, – пригорюнился?
Василий качает головой в ответ, машет рукой.
– Рассказывай, не жмись, – подбадриваю я.
– Да так, – говорит, – дерьмово. Выпить есть?
– Вроде есть. Пойдем ко мне поднимемся, я поищу.
– Нет, давай неси сюда. Сядем во дворе.
Я сходил домой, нашел в холодильнике ополовиненный пузырик "Столичной", нарезал хлеба с копченой колбасой, спустился вниз. Василий уже ожидал за столиком для домино, под тополем. Хорошо хоть мужиков наших тогда не было, не дали бы поговорить.
Выпили по первой. Василий стал немного приходить в себя, порозовел.
– Веришь, – говорит, – жениться на ней хотел.
– На Тамарке?
– Ну, конечно, на ком же еще! Все, что нужно, есть: умная, хозяйственная, ласковая, два раза в неделю как заведенная в постели.
– В чем тогда проблем-с?
Он посмотрел на меня угрюмо. Я понял, что нужно уже по второй наливать, иначе разговор, как ишак без финика, дальше не пойдет.
Налил. Выпили, закусили. Помолчали.
– Пьет много, – выдавил Василий.
– Кто ж не пьет! – ржу в ответ. – Нашел тоже проблему.
– Я не пью. Вот этой твоей половинки "Столичной" мне на месяц хватит. Не люблю я беспросыпно этим делом заниматься, что в праздник, что без праздника, мне все равно. Работать надо, дом строить, детей рожать. Нельзя так много пить…
Долго он еще разорялся на эту тему, я, признаться, такого правоверного трезвенника в жизни не встречал. Но говорил убедительно, а под конец даже слезу у меня вышиб, подлец. Я-то троих вырастил, пристроил по-человечески, не хуже других, и дом у меня на огороде стоит, пусть и одноэтажный, убогонький, но на большее мы не заработали. А Васька целеустремленный был, хотел все по высшему разряду. "К полумерам не привык", как говорил один бородатый поп в кино.
Вот только проблема одна неразрешимая с ним приключилась – не в ту бабу влюбился.
– Любимых не выбирают, – страдал Васька задумчиво. – И мне деваться некуда. Только она слушать ничего не хочет. Я говорил: хорошим врачам покажемся, все лучшие клиники обойдем, в Москву поедем, если здесь не сыщутся, у тебя обязательно все получится, и не такие проблемы решались. Она ни в какую: "Нет, какая из меня мать, всё без толку, всё напрасно, чудес не бывает!". И давай водку жрать! Конечно, лучше пить с горя, чем пытаться что-то делать.
– Погоди, – говорю, – ты хочешь сказать, что она…
– …бесплодна. От того и дурит. Хотя, знаешь, причину, чтобы выпить, человек всегда найдет, а потом уже и не вспомнит, из-за чего начал.
Больше ничего он в тот вечер мне не сказал. Только сидел, молчал, допивал потихоньку бутылку со мной, а когда водка закончилась, встал и пошел к себе. И вот тут мне жалко стало эту дуру. Молодая ведь совсем, всего-то за тридцать чуть-чуть, а уже в тоске неразрешимой! Да и парня тоже понять могу – любит ее, никуда не денешься. Тут одно из двух: или беги от нее к лешему, пусть даже проклятия тебе в спину посылает, или уж оставайся до последнего и поддерживай, пока силы есть.
Что он выбрал? Я не знаю. Но криков и скандалов с каждой неделей становилось все больше, и звучали они все громче. А однажды я в окно увидел, как Васька отходит от дома с большой сумкой на плече. Больше я с ним нос к носу не встречался. Только соседи и жена рассказывали, что возвращался он сюда много раз. Помогал Тамарке с ремонтом квартиры, раздобыл где-то финскую сантехнику, обустроил ванную комнату, кафельной плитки дорогой несколько коробок надыбал, обои германские достал, все сам поклеил с какими-то мужиками. Я в то время в командировку уехал, мне жена рассказывала, что с утра до вечера стоял шум-гам, пыль на площадку неслась. Когда я вернулся, все уже закончилось.
По слухам, сделал наш герой своей непутевой возлюбленной последнее китайское предложение: либо берешь себя в руки, и мы пытаемся жить как нормальные люди (в самом крайнем случае ребенка можно в детском доме подобрать), либо расходимся навсегда и не имеем больше друг к другу никаких моральных претензий. Понимаешь, стабильности хотел парень, какой-то ясности на несколько лет вперед. Наивный, скажешь? Что можно загадывать в этой стране, в этой жизни, тем более с такими бабами! Сегодня она тебя боготворит, а через неделю от другого рожать собирается, а еще через две недели возвращается к тебе, потому что передумала… а в это время в стране власть переменилась и вообще всё полетело к чертовой матери вместе с финским унитазом.
Не знаю, чем у них разговор закончился, но, судя по всему, не сумел Васька ее убедить. Некоторых людей ни в чем нельзя убедить, они не поверят ни в черта, ни в Бога, даже если собственными глазами увидят их на пороге своей квартиры с рожками и нимбом.
Пропал он еще на неделю, а потом ненадолго вернулся, и случился у них, по слухам, жуткий разговор: влепил он ей счет за ремонт квартиры. Да-да, не удивляйся, пришел с калькулятором и все подробно подсчитал. Говорит, вложился я тут серьезно, рассчитывал корни пустить, думал, что семья у нас будет, но ошибся. Какого рожна я должен себе в убыток жить?
Тамарка влезла в долги, взяла ссуду в банке, что-то продала. Словом, раздавлена была баба окончательно. Жила одна все оставшееся время. Где-то подрабатывала – не то вахтершей, не то уборщицей, не то продавщицей. Несколько раз уезжала в другой город, сдавала квартиру гастарбайтерам или цыганам (по мне так один хрен – разруха и порнуха), но всегда возвращалась, когда жильцы доводили всех нас до белого каления. Ума не приложу, как мы выдерживали столько времени рядом с этими выродками. В твоей квартире, Славка, задолго до тебя тоже молодая парочка проживала, так они сбежали через три месяца.
Когда Тамара вернулась домой окончательно, мы вздохнули с облегчением. Надеялись, что хоть она-то не будет дурить. Какое-то время все было тихо и спокойно, иногда даже встречались во дворе и на площадке, но… старую собаку новым трюкам не обучишь, а дырявые трусы лучше не штопать, а сразу выбрасывать – срамота все равно наружу вылезет.
От одиночества и пьяного дела у Тамарки нашей крыша-то и поехала. И едет куда-то до сих пор со страшной скоростью.
Хочешь это остановить? Вызывай ментов, чтобы те пригнали санитаров, иначе она либо газ включит и взорвет нас всех, либо на себя руки наложит, уж не знаю, прости господи, что лучше…
В общем, выбор у моего брата Славки был небогатый.
В июле, аккурат в православный День семьи, любви и верности, провозглашенный в пику вражескому "развратному" Дню святого Валентина, начался у Тамары очередной "благовест". Обошла с молотком все свои стены от прихожей до спальни, зацепила по дороге кладовку, оповестила соседей о наступлении семейного счастья в отдельно взятой квартире, щедро сдобрив речь обещаниями вечной геенны огненной и витиеватыми русскими матюками. Под конец стала страшным голосом возвещать о том, что ее насилуют какие-то "сатанинские отродья, не знавшие любви, но преисполненные похоти", взывала к разуму и милосердию, снова проклинала, материлась, звала на помощь…
Славка человек добрый. Милосердный. Пожалуй, он всегда был более милосерден, чем ваш покорный слуга. Я в исступлении могу не только матом послать, но и зашибить ненароком, и человек, однажды сделавший мне плохо, едва ли заслужит когда-нибудь мое прощение, даже если будет ползать на брюхе до скончания веков (есть только одно исключение, и вы о нем уже знаете), но Славка продолжал слушать пьяные стенания соседки, покрывался мурашками в паху, истекал потом, зажимал уши, но ментов не вызывал. Надеялся на лучшее.
И дождался…
…В тот день с Тамарой заговорили тапочки. Обычные белые пушистые мокасины. До сих пор они хранили молчание, оставляя право голоса столовым приборам, электрическим розеткам и трусам, висящим на сушилке в ванной, но и тапочки не выдержали, когда Тамара, совершенно голая, если не считать посеревшего от горя лифчика, уселась на пол под окном, приковала себя цепью с крепким замочком к батарее и проглотила ключ.
– Она сошла с ума, – сказали тапочки.
– Убирайтесь!!! – прогремело в ответ.
– Нет, она точно спятила. В этом нет никаких сомнений.
Тапочки говорили друг с другом. Правый обращался к левому, проявляя при этом немалую озабоченность состоянием хозяйки, а левый, в свою очередь, предлагал сохранять хладнокровие и оставаться в статусе безмолвных наблюдателей.