Что я мог бы сделать в данной ситуации, будь я добропорядочным гражданином? Попытался бы вмешаться и схватил за руку молодчика? Будь я не столь трусоват, как все среднестатистические российские мужики (парнишка, убегая, вполне может полоснуть меня заточенной бритвочкой, и это будет очень несправедливая цена моего вмешательства), я бы поучаствовал в спасении теткиной наличности, но… эта сука меня обидела и пусть теперь расплачивается за это. За все надо платить, сударыня.
Парнишка аккуратно вспорол дамскую сумку, засунул внутрь руку и аккуратно, почти ювелирно, нежнее, чем акушер вынимает дитя из материнского чрева, выудил массивный бумажник. Еще пара мгновений – и он будет праздновать победу.
Я огляделся. Поразительно, но, кажется, кроме меня, никто этого не видел, хотя некоторое количество неприкаянных пассажиров присутствовало. Похоже, у карманников действительно особое чутье, они спинным мозгом улавливают момент, когда можно успешно обстряпать дело. Уверен, даже камеры наблюдения, висевшие по углам этого огромного зала ожидания, не сумели четко зафиксировать момент дефлорации сумочки.
Юноша аккуратно переправил бумажник во внутренний карман своей кожаной куртки, посидел рядом еще пару мгновений и поднялся…
…черт, и направился в мою сторону.
Я сидел в самом конце ряда кресел. У меня за спиной – лестница на первый этаж и длинный коридор со спусками на платформы. У карманника было два выхода: либо дернуть по лестнице вниз и слиться с толпой на привокзальной площади, либо затеряться среди пассажиров, ожидающих поезда на конкорсе, благо сегодня день тоже достаточно оживленный. Но в любом случае парень пройдет мимо меня. На принятие решения у меня оставались буквально какие-то секунды. Во рту снова появился гадкий привкус, только на этот раз не один скунс, а целый выводок, обустроили у меня внутри отхожее место. Мерзейшее ощущение.
Секунды, секунды, секунды… Прав был поэт Роберт Рождественский, призывавший не думать о них свысока. В жизни каждого из нас наступает время, когда ценность секунд возрастет настолько, что ты задыхаешься от возбуждения, колеблясь между двумя вариантами своих действий. "Казнить нельзя помиловать" – просто детский лепет по сравнению с тем, что я испытывал в те короткие мгновения, когда парень с только что украденным кошельком сокращал расстояние со мной. В груди у меня начался "благовест", которому позавидовала бы приснопамятная Тамара, упокой, Господи, ее израненную душу.
Дамочка в сером пальто, несомненно, хамила и будет хамить всю свою жизнь, а хамов надо наказывать, тут я с тобой, мамуля, согласен на все сто процентов. Но уполномочен ли я, дюжий смерд, выбирать меру наказания? Едва ли. И есть только один способ заставить колокола в моей груди заткнуться.
Когда парень поравнялся со мной, небрежно скользнув взглядом, я вытянул ногу. Он запнулся, покачнулся, выставил руки. В какой-то момент мне показалось, что прием не удался, он восстановит равновесие и, озверев, накидает мне таких кренделей, что придется завязывать с вокзальный дежурством и отправляться в травмпункт. И из-за чего стоило так рисковать?
Но я ошибся. Юноша полетел вперед. Красиво, будто нырял в воду, красуясь перед девчонкой. Пару секунд спустя он уже лежал на бетонном полу лицом вниз. Мне следовало поторопиться.
Не дав ему упереться руками в пол и подняться, я подскочил к лежащему телу, надавил коленом на позвоночник, заломил правую руку. Я когда-то учился этому по видеокурсам, но опробовать в реальном деле все никак не доводилось. С почином тебя, Серега!
Парень заорал. Но не от возмущения, а от боли. Вокруг засуетились люди. Многие стали оборачиваться, подходить, задавать вопросы. Даже моя хамоватая дамочка подскочила в кресле, но, когда узнала меня, расплылась в какой-то торжествующе-неприятной улыбке. Дура.
– Зовите ментов, – попросил я седого мужчину, стоявшего ближе всех. – Я взял карманника.
Судьба снова свела меня с капитаном Самохваловым. Впрочем, на этот раз мы не имели ничего против. Он даже похлопал меня по плечу и похвалил за гражданскую сознательность. Случилось это уже после всех официальных мероприятий, связанных с задержанием преступника. Я долго и утомительно давал показания, расписывался в протоколах, опознавал и осознавал. Честно говоря, знай я раньше, чем обернется мой безрассудный гражданский подвиг, взял бы дополнительную минуту на размышление, прежде чем валить юношу на пол.
В конце концов все ушли, а мы с капитаном снова остались в его кабинете вдвоем. С момента нашей последней встречи три дня назад Самохвалов привел себя в порядок, лицо его приобрело здоровый оттенок, а в глазах появилась серьезность, более подобающая офицерам милиции.
– Ну что, – сказал он, – поздравляю.
– Спасибо, – смутился я.
– Не спеши благодарить. Ты еще не понял, во что вляпался? Теперь тебе точно придется убираться с нашего вокзала и ждать свою женщину в другом месте.
Я приоткрыл рот.
– Не делай вид, что не смотришь эти дурацкие документальные фильмы про железнодорожные вокзалы.
Я сглотнул. Скунсы у меня во рту нагадили так, что хотелось прямо сейчас бежать в уборную.
– Парня подержат немного и отпустят, – продолжал Самохвалов. – Он вернется и свернет тебе шею… Хотя нет, не успеет, потому что до его возвращения шею тебе свернут его приятели.
– Приятели?
– Они же не работают в одиночку. Если бы дамочка принялась суетиться, сообщник вора отвлек бы ее внимание, прикрыл отход, а третий перехватил бы кошелек и смылся задолго до появления ближайшего сержанта.
– А камеры в зале?
– Хм… если хочешь, я тебе покажу потом запись. Разрешение у наших камер так себе, да и смотрят они, как правило, всегда в другую сторону.
Я молчал. Не могу сказать, что услышал какое-то откровение, но о подобном повороте событий я в тот момент почему-то не подумал.
– Если бы ты поймал его в переполненном автобусе, – хладнокровно добивал меня капитан, – мог бы просто дать в рыло и выбросить на остановке, а кошелек вернуть пострадавшему. Конечно, вор должен сидеть в тюрьме и все такое, но скажу тебе как профессионал: эту саранчу не пересадишь, камер и так не хватает, так что иногда лучше просто врезать как следует по зубам, чтобы рефлексы вырабатывались… Зачем тебе был нужен этот пиар?
Он все-таки посмотрел на меня, колючий и опасный капитан милиции. Как я мог купиться на его обаяние! Правильно учит канал "Энимал плэнет": не держите дома крокодила, пусть даже он вырос у вас на руках и пил молоко из бутылочки; он все равно крокодил, а вы – его потенциальный завтрак.
– Крышуете вокзал? – спросил я.
Его брови поползли вверх.
– Серега, не наглей.
– Нет, серьезно. – Я не мог успокоиться. Поведение Самохвалова казалось мне чудовищным предательством. Ведь мы с ним всего три дня назад пили водку и рыдали друг у друга на грудях, жалуясь на баб. – Они вам отстегивают?
Капитан ничего не ответил. Открыл ящик и без лишних эмоций выложил на стол пистолет в кобуре.
– Теперь я вынужден тебя убить, как опасного свидетеля, – не улыбаясь, изрек Самохвалов. – Что-нибудь хочешь сказать перед смертью?
– Нет…
– Так-то лучше. Давай забирай свою тощую задницу и уноси ее отсюда, иначе парни тебя прирежут где-нибудь на транспортировочной платформе. И не болтай ерунду. – Он неторопливо закурил, откинулся на скрипучую спинку стула. – Я мог бы их вагонами отсюда вывозить, план делать и звезды зарабатывать.
– Что мешает?
– Убеждения.
– Интересно послушать.
– В другой раз. А сейчас, пока я добрый, вставай и уходи. Домой уходи!
Я медленно покачал головой.
– Что ты там мычишь?
– Никуда я не пойду. А ты не имеешь права меня отсюда выгонять.
– Не имею права? – Самохвалов усмехнулся; так могут усмехаться лишь люди, владеющие банками или казино. – Странный ты, Серега, ей богу. Повязал бы тебя давно, да нравишься ты мне почему-то, чудак на букву "Мэ"…
Он погасил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. Убрал пистолет в стол.
– Ладно, делай как знаешь, но на помощь не зови. Заведи себе глаза на жопе, смотри вокруг внимательно и никуда больше не лезь. Будут резать – кричи и отбивайся, авось поможет. А у меня куча дел.
Он приподнялся, протянул руку для прощания. Добродушный мой…
Я руку пожал, конечно, но почему-то захотелось сразу ее вымыть. Не потому, что я такой правильный зануда-максималист. Просто мне стало стыдно, что я пил с ним водку.
Я вернулся в здание вокзала. Наступал вечер, всюду включали фонари и лампы – желтые и люминесцентные. Надо хлопнуть рюмашку.
Ирина в баре на первом этаже налила мне виски. Как обычно, она не задавала никаких вопросов. Хорошая девочка, и я бы с ней, наверно, с удовольствием пообщался в более комфортной обстановке.
Прежде чем выпить, я огляделся. Предостережение вырастить глаза на заднице подействовало, я начал бояться. Более того, я действительно начал замечать Их.
Тени. Длинные тени людей, наблюдавших за мной из-за углов. Как же я раньше их не видел! Они ведь, оказывается, все это время просто не сводили с меня глаз.
Спасибо тебе, капитан Самохвалов. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
День третий – 29 декабря
ПОЧЕМУ?
Я не слежу за временем, потому что не вынимаю телефон из внутреннего кармана куртки. Не знаю, звонят ли мне, присылают ли смс-сообщения. Я отключил на телефоне звук и вибрацию. Уверен, что сын мне не позвонит, пока ему не подскажет мама, а Верка может лишь квохтать: "Скажи, чтобы не пил, чистил зубы, проверялся у кардиолога, делал зарядку". Нет, такие звонки мне не нужны, мне вполне хватило их в прошлой жизни. Почти каждую минуту, когда руки жены не были заняты сковородкой, грязным бельем, компьютерной мышью, журналом или чем-либо еще, что составляет быт среднестатистической российской женщины, она обязательно хваталась за телефон и задавала вопрос, от которого у среднестатистического мужика сводит скулы: "Ты где?". Кажется, именно в этом состоит предназначение прекрасных половин, за которых мы боремся, не щадя живота и сердца, – быть в курсе всех наших передвижений. Где-то слышал потрясающую фразу: мы заводим себе супруга для того, чтобы у нас был свидетель нашей жизни, свидетель наших побед и поражений, глупостей и удач, нашего позора и нашей доблести. Что ж, Верка весьма успешно справлялась с этой ролью, она была даже избыточным свидетелем, и порой мне казалось, что я могу найти уединение лишь в туалете, как снедаемый желанием пубертатный подросток.
В общем, извините, ребята, я слишком дорого заплатил за возможность не слышать вопросов и не отвечать на звонки. Если я кому-то понадоблюсь – имейте терпение и сострадание. То есть ждите.
На вокзале я ориентируюсь по солнцу. Его мне вполне достаточно. Утром оно поливает своим ультрафиолетовым напалмом одну сторону здания, вечером другую, а посередине устраивает небольшой обеденный перерыв. Правда, когда солнце прячется за тучи, как в недавний снегопад, я теряюсь. День начинает казаться мне бесконечной тянучкой, меня клонит в сон. Сплю буквально на ходу. Куплю чашку чая в кафетерии и медитирую над ней, смыкая очи, пока не разбудит чья-нибудь упавшая на пол вилка.
В такие минуты меня посещают видения. Или просто сны, я не знаю. Грань между реальностью и миром фантомов становится настолько тонкой, что я рву ее легким дуновением, как паутинку. Я вижу странных людей, разговариваю с ними. Конечно, не забываю оглядываться вокруг, ожидая нападения вокзальных "робингудов".
Наверно, у меня появилась какая-то проблема психиатрического свойства.
В среду в один из таких "провалов" явился ко мне ангел. Не очередной бестолковый сержант, мающийся бездельем и курсирующий между кофейным автоматом и туалетом, а мой настоящий Ангел-хранитель, с крыльями и светящимся шаром вокруг белобрысой башки, аж глаза слепит. Он явился рано утром, когда сквозь витражи, смотрящие на железнодорожные пути, едва пробивался солнечный свет. Спрятал крылья под белым пиджаком, закинул ногу на ногу. Беззаботная ранняя пташка…
– Сидишь? – спрашивает он.
– А то сам не видишь! – отвечаю резко. Не люблю глупых вопросов. Если ты знаешь ответ, зачем спрашиваешь.
– И долго собираешься сидеть?
– Есть варианты?
– Конечно. – Ангел снисходительно улыбается. Он сидит в соседнем кресле, болтает ножками в посеревших от пыли балетках, как балерина на перекуре. Лицом, правда, на балерину мало смахивает – морщинки вокруг глаз, кожа не очень гладкая, осунувшийся какой-то. Чем-то похож на робота Вертера из знаменитого детского фильма про Алису и миелофон. Наверно, у него и походка такая же – будто в штаны наложил.
– Если пришел просто поболтать, – говорю, – то лучше иди, не мешай спать.
– Иногда и поболтать не грех, тем более со мной. Часто к тебе ангелы являются?
– Каждый день. Пачками. Не успеваю отгонять.
– Злой ты.
– А ты, если добрый, почему так паршиво за мной присматриваешь?
– Имей совесть, ты в порядке.
– Да ну!
Ангел начинает нервно стучать пальцами по колену. Пожалуй, мне стоит сдерживаться, пока он не разозлился.
– Ладно, извини, – говорю. – Что хотел?
– Вон смотри, сидит парочка старичков. Видишь? В ряду кресел возле спуска на платформу.
Я гляжу в указанном направлении. Да, сидят двое: маленький седовласый мужчина, сильно смахивающий на услужливого швейцара фешенебельного манхэттенского отеля, и его дородная спутница в роскошной шубе.
– И чего?
– Обрати внимание, с какой нежностью он поправляет ей воротник, как пальчиком оттирает с верхней губы пятнышко шоколада, смотрит в глаза, будто на свадьбе во время первого танца. А ведь сорок лет вместе без малого.
Ангелочек прав, выглядит трогательно. Но вслух я предпочитаю фыркнуть:
– Картина не для слабонервных.
– Ты лукавишь… А теперь переведи взгляд чуть левее. Кресла напротив, пара молодых людей.
Я смотрю. Там сидят парень с девушкой лет по двадцать с мелочью. Она пытается устроиться у него на плече, но это неудобно. Тогда она пробует прилечь на грудь. Вроде получше. Угомонилась, закрыла глаза. Парень прижимает ее к себе. Очевидно, девочка сейчас в нирване – надежно укрыта от всех невзгод этого мира. Хоть на несколько минут, но укрыта.
Я вздыхаю.
– Убедительно. Но что ты хочешь этим сказать? Какую-нибудь банальность: как важно пронести любовь через всю жизнь, сохранить тепло души своей, бла-бла-бла… Это я из школьного курса этики и психологии семейной жизни помню, директриса преподавала.
– Ничего подобного не скажу. Ты ведь сам себе все сказал мысленно, не так ли?
Я стискиваю зубы. Мой Ангел – как раздевающий сканер в аэропорту.
– Ну да, – соглашаюсь, – я стал черствым, бессердечным и, наверно, даже жестоким. Чужое горе почти не трогает. Могу, конечно, пролить слезу на сентиментальном фильме или расчувствоваться, проезжая мимо ДТП со смертельным исходом, но, например, вдове соседа я тысячу рублей, которую занимал у него, не отдал. Сосед умер, а у меня первая мысль – долг можно не возвращать, тем более что жена не в курсе.
– До сих пор не отдал?
– А типа ты не знаешь!
Ангел ухмыляется. Конечно, он знает.
– Не спорю, ты иной раз ведешь себя как сущая задница, друг мой, но едва ли за это тебя поджарят.
– Думаешь?
– Уверен.
– Спасибо и на этом…
Он умолкает, и в этот самый момент мне почему-то становится очень горько. Просто невыносимо. Вроде ничего плохого он мне не сказал, не пожурил, не похвалил, не стал стращать геенной огненной, а гнусно стало на душе, хоть плачь. Наверно, так и приходят к Богу атеисты, агностики и прочие уверенные в себе сукины дети. Им становится паршиво на душе, а прислониться не к кому.
– Знаешь, – говорю я, – сердце у меня, наверно, толстой коркой покрывается. Не хочет больше никого любить, потому что болеть не хочет. Как сказал Кутепов… ты его видел, крутился тут один рыжий… иногда вечером без водки бывает скучно, но зато утром тебя не ожидает похмелье. Нет любви – нет боли.
– Но тем не менее ты здесь.
– Угу…
Ангел кладет мне руку на плечо, сжимает пальцы, улыбается. Я чувствую невероятное тепло, и словно электрические разряды бегут по всему телу. Мне хочется вцепиться в этого парня и держать, чтобы не уходил, будто мне пять лет, а он – мой папа.
– Корка на сердце тонка и ненадежна, дружище. Ткни пальцем – рассыплется. Тебе кажется, что ты не хочешь любить, но на самом деле страстно ищешь любви. Тебе кажется, что это больно, но боль сладка, и если ты позволишь себе задуматься об этом, ты поймешь – без переживаний твоя жизнь пуста, как этот вокзал.
Он поднимает свободную руку и обводит ею вокруг. У меня отвисает челюсть, я подпрыгиваю в кресле и не удерживаюсь от крика:
– ААА!!!
Вокзал опустел. Совсем . Только что всюду сновали люди – шелестели бумагами, кашляли, переговаривались, смеялись, и вокзал гудел, как гигантская трансформаторная будка, но теперь все застыло. Мы оказались в вакууме. Лишь сверху из-под центрального купола вниз, медленно и плавно, летит полоска белой бумаги. Летит прямо к нам.
– Нравится? – спрашивает белобрысый.
– Ага, здорово!
– Уверяю тебя, через несколько дней такой жизни ты повесишься на первой же лампе, до которой сможешь дотянуться без стремянки, или спрыгнешь на бетонный пол первого этажа. Люди доставляют очень много хлопот и неприятностей… хм, мне ли этого не знать! – но одиночество смертельно. И ты здесь по одной простой причине: ты все еще веришь.
– Во что?
Он пожимает плечами, подчеркивая очевидность ответа.
– В любовь, конечно.
Я ничего не говорю. На глаза наворачиваются слезы. Лишь с большим трудом мне удается не разрыдаться. Полоска бумаги, между тем, плавно опускается под ноги.
– Это мне?
– Да. Подними и прочти.
Я приседаю на колени, поднимаю записку. Мне не хочется, чтобы мой небесный пастух видел реакцию на прочитанное. Записка лежит текстом вниз. Дрожащей рукой я цепляю ее за край и переворачиваю.
На бумаге – всего одно слово. Одно убийственное слово. Оно призвано растопить сердце, апеллирует к лучшим чувствам, затерянным где-то глубоко внутри, как монетки в подкладке куртки, но вопреки ожиданиям вызывает почти ярость. Я ненавижу это слово.
– Ты помнишь? – спрашивает ангел.
Я сминаю бумажку в кулаке. Он еще смеет называться ангелом, крылатый инквизитор.
– Как тут забудешь…
Белобрысый кивает. Он вполне доволен результатом.