Когда он взял в рот ее сосок, она тихо застонала от наслаждения, которое трудно было вынести. Филадельфия прижала рукой его голову, чтобы удержать ее там, но он передвинулся и начал ласкать губами другой сосок, пока она вся не изогнулась от ощущения сладкого страдания, смягчить которое могли только его руки или губы. Он, наверное, понял ее, потому что взял ее груди в свои ладони и приподнял их, чтобы целовать и ласкать их языком.
Она уже готова была заплакать, когда он стал опускаться ниже и покрывать жаркими поцелуями ее живот, углубление около бедер и, наконец, коснулся языком самого сокровенного места. Она не могла объяснить это новое для нее ощущение сладкого меда, разлившегося внутри нее, а только извивалась и постанывала от неутолимого желания. Когда он неожиданно поднял голову, она в панике схватила его рукой.
- Пожалуйста, не уходи!
- Спокойно, милая, - сказал он нежно. - Теперь меня он вас не оторвет ни Бог, ни дьявол.
Он сорвал с себя рубашку, и тогда она поняла, почему он встал. Его грудь в лунном свете блестела и, как она помнила, была мускулистой. Он снял ботинки, расстегнул ремень брюк, все это время не отводя от нее глаз, и потом встал перед нею. Ничто из того, что она знала в жизни, не подготовило ее к этому моменту. Его бедра в свете луны казались мраморными. И тут она увидела ту часть его тела, где сосредоточилась вся его страсть, гордо выпрямившуюся и великолепную. Она припомнила твердый пресс его бедра и начала кое-что понимать. И тогда он шагнул к ней.
Она уперлась обеими руками в его грудь, инстинктивное движение девственницы, последняя попытка преодолеть желание, но он наклонился и поцеловал ее в губы, потом одну грудь за другой и затем взял ее голову в ладони.
- Доверяйте мне.
И она уже поняла, как все просто.
- Я доверяю.
Он лег на нее, его длинное сильное тело накрыло ее, спрятав от ночи и лунного света и вообще от всего на свете. Он медленно вошел в нее, шепча нежные слова поощрения и устраняя все ее страхи ласковым потоком португальских слов, пока она не успокоилась под ним. Эдуардо проникал в нее все глубже, все выше, с каждым движением своего тела. Он находил и ласкал каждый тайничок ее сокровенного, так что она уже не знала, где кончается она и начинается он.
Потом настал момент, когда их вообще уже ничто не разделяло, когда биение крови вело их тела в примитивном танце страсти. Они вместе плыли по волнам наслаждения, пока она не заплакала в сладостном пароксизме, а он не задохнулся в конвульсии оргазма.
12
Эдуардо стоял, глядя, как бледные лучи солнца начинают освещать небо, но великолепие этого рассвета не трогало его. Он закрыл глаза. Только не сейчас! Только не после этой ночи! О, святой Боже! Как он может оставить Филадельфию после такой ночи, после того, что произошло между ними? Разбуженный непреклонным зовом естества, он выскользнул из постели Филадельфии.
Когда он вернулся, от первых лучей солнца уже порозовело небо. Какая-то причуда заставила его по дороге к постели бросить взгляд на ее письменный стол и посмотреть на письма, лежавшие там. Ревность! Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он умнее, он вернулся бы под простыни и занялся бы с Филадельфией любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет из себя угрозы, а вместо этого пробежал глазами первое письмо и потом прочитал все три.
Макклод! Макклод жив!
Где-то вдалеке зазвенел колокольчик на шее у коровы, которую со всем стадом гнали на пастбище у реки. В небе цвета аметиста плыло облако. Река, темная на рассвете, как нефть, тихо несла свои воды. Начиналось новое утро, но старые долги и старые клятвы проснулись в Эдуардо Таваресе. Три человека. Три акта мести. Ланкастер. Хант. Макклод. Ускользнул только один Макклод - предполагалось, что он умер во время гражданской войны. Однако только что Эдуардо увидел доказательство того, что Макклод жив. Его письмо написано всего год назад и отправлено из Нового Орлеана. Под самым носом у Тайрона!
Эдуардо мрачно усмехнулся. Он будет первым, кто оценит эту иронию судьбы. И последним, кто простит, если Эдуардо не сообщит ему про Макклода. Он напишет Тайрону. Ему не остается ничего другого. Они связаны кровавой клятвой, более давней, чем его любовь к этой женщине.
А как быть с этой женщиной, с которой он сегодня спал? Каким образом эти письма оказались у нее? Знает ли она об убийстве тех людей? Нет, скорее всего она случайно наткнулась на них, не подозревая, какая скрыта в письмах взрывная сила, которая может погубить ее. Если Макклод узнает о существовании этих писем, доказывающих, что он жив, ее жизнь будет в опасности. Прежде всего он захочет причинить ей боль, рассказав всю правду о ее отце.
Он любит ее! И она отвечает ему любовью. Он чувствовал это в ее поцелуях, в том, как охотно Филадельфия ему отдалась. Она стеснялась и в то же время трогательно старалась доставить ему наслаждение. После того как она уснула в его объятиях, утомленная любовью, он долго еще лежал без сна, радуясь обретенному счастью. Никогда еще в своей жизни Эдуардо не испытывал такую надежду, покой и гармонию.
"Какими хрупкими оказываются мечты, - подумал он. - Как легко они разлетаются, столкнувшись с реальностью".
- Эдуардо!
Он повернулся от окна и увидел, что она проснулась. Она сидела в постели, рассвет словно туманом окутывал ее обнаженные плечи и грудь, ее волосы. Ее лицо хранило припухлость от сна, на нем было выражение вопросительное и неопределенное. Она ждала, что он ее поцелует.
Эдуардо медленно пошел к ней, желая запомнить навсегда этот момент. Если бы он мог, то повернул бы стрелки часов назад и возвратил бы темноту ночи. Он не хотел рассвета и реальности, которую приносит рассвет. Ему хотелось бы вернуть ночь, музыку и страсть, и больше всего он хотел ее - навсегда.
Он наклонился и медленно поцеловал ее и почувствовал, как стали мягкими ее губы под его губами, но когда он, лаская, коснулся ее груди, Филадельфия, неожиданно засмущавшись, натянула на себя простыню.
- Не надо, милая. Позволь мне любить тебя.
Он занимался с ней любовью медленно, стараясь довести каждый момент, каждое движение до совершенства. И когда они оба замерли в блаженстве свершения, он так крепко прижал ее к себе, что она невольно отстранилась, пытаясь высвободиться из его объятий, но он не отпускал ее. Позднее он, возможно, отпустит, но не сейчас.
Филадельфия лежала, испытывая радость от того, что она в руках Эдуардо. Он лежал вниз лицом рядом с ней, его рука лежала на ее талии, чтобы не отпускать ее даже в изнеможении после нового прилива страсти. Его бедро лежало на ее бедрах. Ощущая его колено, бесцеремонно устроившееся между ее ног, она трепетала от тяжести его тела, от его горячей силы. Ничего подобного Филадельфия не испытывала в своей жизни, этого жара в крови, жажды прикасаться к нему, прижиматься, целовать каждый дюйм его тела.
Она не находила слов, чтобы определить свои ощущения, ей не с чем было сравнивать свой опыт прошлой ночи. Он дважды занимался с ней любовью, первый раз, когда в ее венах бурлила взбудораженная его музыкой кровь, и теперь, на рассвете. Удивление собственной страстью все еще жило в ее сознании.
Первый раз все было слишком ярким, слишком лихорадочным, чтобы она могла запомнить все подробности. В его объятиях она ощущала только радость и потрясение, путающиеся в последних узах девичьей скромности и совершенно расцветшие от силы и теплоты его тела, лежавшего на ней.
На второй раз она ощутила недостаточность своего нового опыта, и это смущало ее, хотя он вроде бы ничего и не замечал.
Она понимала, что на самом деле не знает, как заниматься с ним любовью, не знает, как обнять его так умело, как обнимает он, не знает, как ответить на ласки музыканта, заставлявшего ее тело трепетать и чуть ли не плакать от радости. Филадельфия не знала, как соблазнять поцелуями, как умел он. Поэтому она просто подражала ему, лаская и целуя каждый кусочек его тела. Она гладила его по позвоночнику до тех пор, пока он чуть не задохнулся и весь выгнулся под ее лаской.
А потом он вновь был в ней, заполняя ее своим телом, силой, энергией, и она отдалась его жару и своей непомерной радости оказаться частью его.
Раньше ночь скрывала его от ее глаз, но теперь солнце взошло над далекими холмами и золотистый туман наполнил комнату. Она повернула голову, чтобы посмотреть на него на подушке рядом с ней, и его красота еще сильнее, чем раньше, ошеломила ее.
Она с удивлением смотрела на иссиня-черную щетину, которая таинственным образом успела отрасти за ночь. Она словно приперчила его щеки и подбородок.
Ликующая и в то же время смущенная диким желанием, охватившим ее, Филадельфия приподняла голову, чтобы получше рассмотреть его. Первое, что она увидела, была мускулистая рука с темно-медной кожей, отдыхающая на ее обнаженной груди. Ее залило румянцем, но она не отвела глаз. Филадельфия погладила черную поросль волос на его руке, мягких, как шелк, от локтя до запястья и нахмурилась.
Его сильное запястье было испещрено шрамами, некоторые из них зажили и обрели нормальный цвет, другие бугрились, были твердыми и бледными. Раны были давними, но глубокими. Ее охватило острое сочувствие, когда она погладила пальцами изуродованную кожу, и задумалась над тем, откуда они у него.
Она взяла его руку и поцеловала ее. Он что-то пробормотал, но не открыл глаза, когда она приложила его ладонь к своей щеке. Она многого о нем не знала, а хотела знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Воспринимали ли его другие женщины так, как воспринимает она? Нет, этого она не хочет знать. Однажды она задумалась, а может ли какая-либо женщина отказать этому мужчине, если он пожелает ее. Теперь она знала ответ - нет, не может. Филадельфия дотронулась пальцем до тяжелого золотого кольца на его пальце и задумалась… Так много вопросов, на которые она не знает ответов.
Еще несколько часов назад она гадала, не замешан ли он каким-то образом в связи с гибелью ее отца. Теперь же она лежала рядом с ним, как развратная женщина, нагая, и сама удивлялась, как далеко она ушла от того, что думала о себе, что в ней не осталось места для стыда, или сожалений, или даже страха за будущее. Он не был ее врагом, эта убежденность была настолько сильной, что заслоняла все другие соображения.
Филадельфия оперлась на локоть и полуобернулась к нему, чтобы дотронуться до его плеча, но ее рука так и не прикоснулась к нему.
Рассвет осветил дюжину длинных шрамов, перекрещивающихся на его спине, и она, содрогнувшись от гнева и отвращения, поняла, что его когда-то хлестали бичом.
Эдуардо, привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которую он вел последние несколько месяцев, даже во сне ощутил дрожь, пробежавшую по телу Филадельфии. Он резко поднял голову, посмотрел на нее, и выражение ее лица заставило его похолодеть. Он прочел на ее лице страх и отвращение. В первый момент он никак не отреагировал, подумав, что она только сейчас осознала, что сделала, пустив его в свою постель, но потом он заметил, куда устремлен ее взгляд, и понял, что она увидела его изуродованную спину.
Эдуардо никогда не забывал о своей изуродованной спине и не успел предупредить об этом Филадельфию. В диком мире, в котором он прожил большую часть своей жизни, женщины порой возбуждались при виде этих шрамов, но ни одна не приходила в ужас. Некоторые из них даже выражали желание узнать подробности, их глаза вспыхивали от похоти. С этими он никогда не делил постель, потому что знал - в них живет жестокость.
- Ты увидела мои шрамы?!
Смущенная, она кивнула и отвела глаза.
- Я… я не хотела смотреть, только…
- У тебя вызвало отвращение это уродство.
- Нет, нет!
Филадельфия посмотрела ему прямо в глаза в поисках слов, которые могли бы объяснить ее чувства и постичь смену выражения на его лице. Она прочла там неприятные жалости, отсвет давней злобы и давней боли, которые не скоро оставят его, и ранимость, замеченную ею только однажды, когда он спросил ее, любит ли она Генри Уортона. Значит ли это, что он придает такое значение тому, что она о нем думает и что так легко может ранить его.
Она протянула руку и дотронулась до его щеки.
- Я ненавижу то, что сделали с тобой, но твои шрамы вовсе не вызывают у меня отвращение.
Она увидела, как смягчился его взгляд, но рот остался плотно сжатым, и ответил он ей совсем не то, что она ожидала.
- Милая, если бы тебе сказали, что будет выполнено одно твое желание, что бы ты пожелала?
Она ответила, не задумываясь:
- Я хотела бы сделать чистым имя моего отца и уничтожить его врагов.
Он горько улыбнулся.
- По крайней мере, ты ответила честно.
Филадельфия увидела, как боль вновь промелькнула в его глазах, и, решив, что причина в том, что она не упомянула его в своем желании, обняла его за шею и поцеловала.
- Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я хотела бы, чтобы боль, которую я вижу в твоих глазах, утихла и ушла навсегда.
- Одно вылечивает другое - таков закон природы, - сказал он, взяв ее лицо в свои ладони и ощущая одновременно и нежность, и суровое осознание того, что они завели опасный разговор. - Я однажды сказал тебе, что мы часто хотим верить в то, что нас устраивает. Ты готова услышать правду?
- Конечно.
- С какой легкостью ты это сказала. Это, должно быть, удивительное чувство - иметь кого-то, кто безоговорочно верит в тебя. Твой отец был счастливым человеком.
Филадельфия, не задумываясь, спросила его:
- Ты поможешь мне открыть правду?
Время, ему оно отчаянно нужно, чтобы продумать и все спланировать. Но когда он посмотрел на нее, то понял, что если ответит иначе, то потеряет ее.
- Я знаю, как помочь тебе открыть правду о твоем отце, но прежде, чем я соглашусь на это, я хочу, чтобы ты кое-что пообещала мне.
У нее упало сердце, и она обнаружила, что не может далее выносить его напряженного взгляда.
- Ты знаешь что-то о моем отце? Скажи!
- Посмотри на меня. - Она подняла голову, и ее золотистые глаза расширились от тревоги, сомнений и чего-то нового, страха перед ним. Такое начало не обещало ничего хорошего. Он не должен был упоминать ее отца. - Я хочу, чтобы ты обещала провести лето со мной. Потом я помогу тебе найти ответы на вопросы, которые тебя волнуют. Клянусь тебе, но лето, пусть оно будет нашим.
- Почему?
Он погладил ее по плечам, потом его руки спустились ниже, к ее бедрам.
- Не понимаешь, милая? Вот поэтому. И потому, что я люблю тебя!
Он приподнял ее и нагнулся, чтобы поцеловать.
Филадельфия почувствовала себя и ободренной, и испуганной волной желания, окатившего ее даже сейчас, когда голод ее плоти был удовлетворен. Эдуардо говорил о любви, но она не была так уверена в собственных чувствах. Вероятно, он прав, и им действительно требуется время, чтобы разобраться в своих чувствах.
Он бормотал ей что-то по-португальски, и она чуть отстранила лицо.
- Что ты сказал?
Он поднял голову, его черные глаза ощупывали ее, голодные и жаждущие.
- Я сказал, что ты зажигаешь меня, милая. Моя кожа горит от тебя, а кровь закипает. Остуди меня своим телом, прими меня в себя и утоли мой жар!
Его нарочито грубые слова шокировали ее, словно она впервые увидела жестокие, примитивные, темные силы, которые он раньше скрывал от нее. Странное ощущение таинственности, столь поразившее в первый раз, когда она увидела его, вышло на поверхность. Она так мало знала о нем.
Его руки схватили ее бедра и прижали к своим. Ошибиться было невозможно - это похоть. Она вздрогнула от страха, однако он не отпускал ее. Она уперлась руками в его грудь и отодвинулась.
- Пожалуйста.
Эдуардо не давал ей уклониться от его взгляда.
- Не бойся, милая. Почувствуй, как это происходит между нами, - произнес он мягко. - Ты ведь тоже горишь желанием. Эта жажда естественна, и нечего бояться.
Филадельфия подавила рыдание. Еще несколько мгновений назад он был спокоен и успокаивал ее. А сейчас стал вульгарным настолько, что она не хотела видеть его лицо. Он хотел ее и требовал, чтобы она честно признала, что тоже хочет его. От его горящего взора некуда было укрыться, эти глаза не позволяли утаивать свои чувства.
- Я люблю тебя.
Он сказал это спокойно, но не тем убедительным голосом, как раньше. Это было заявление четкое, ничем не приукрашенное.
Филадельфия вспомнила, как она преклонялась перед мужеством, и вдруг ей захотелось быть с ним отважной. Ее руки стали мягкими. Они уже не отталкивали его, а ласкали. Она была готова встретить его на равных, уберечь это мгновение для них обоих, дать ему все, что он хочет, лишь бы сделать его счастливым.
- Я люблю тебя.
Когда он опрокинул ее на спину и лег на нее, она обняла его, думая только о том, чтобы доставить ему радость.