– Врете, мэтр. Вы ведь привязаны к ней. Я видел ваше лицо там, у моста. Вы меня почти ненавидели, сознайтесь?
Мэтр посерьезнел.
– Знаете, мой дорогой... Жюли ужасна, это факт. Но в то же время она очень молода и очень несчастна. Кроме того, Гарольд ее любил. По-настоящему, он иначе и не умел. Стало быть, есть в ней что-то хорошее? Когда она убегала из дома в тринадцать лет, доводя его до сердечного приступа, я ругал ее, предлагал отправить обратно в приют. Знаете, что он мне говорил в ответ? "Мы с тобой, Жюв, прошли несколько войн, любили женщин, дрались до крови – и выжили. Мы старые, но все равно – ружчины. Теперь надо помочь выжить малышке. Ей труднее – ведь она женщина".
– Мэтр, вы... тоже воевали?
– Что, трудно поверить? Да, мой дорогой, в одном полку с вашим дядюшкой. Мы с ним рыли неразлучны вплоть до алмазной эпопеи. К тому времени Ренан уже втравил меня в дело, адвокатура всегда была прибыльным бизнесом, и я с Гого не поехал, о чем до сих пор жалею. Так-то. Ну... до свидания, мой дорогой.
Мэтр Жювийон приветственно взмахнул ручкой и покатился к выходу, а Джон смотрел ему вслед и все никак не мог представить смешного толстячка в камуфляжной форме и с тяжелым автоматом на плече...
Он оставил Жюли в номере, лично запер ее на ключ и уехал, попросив портье особо проследить за окнами.
В небольшой старинной церкви он отстоял заупокойную мессу и принял из рук почтенного епископа небольшую урну с прахом Гарольда Декстера Ормонда. Теперь можно было возвращаться домой.
На паром они с Жюли прибыли в полном молчании, не глядя друг на друга и не испытывая от этого ни малейшего неудобства, хотя на самом пароме их появление вызвало самые различные эмоции. В самом деле, более странной пары и представить было нельзя. Высокий, широкоплечий и синеглазый красавец в дорогом сером костюме и белоснежной рубашке, сжимающий в одной руке зонт, а в другой – элегантный портплед, безупречно причесанный, невозмутимый и неотразимый. И непонятное бесполое существо с сотней белесых косичек на голове, в мешковатых и грязных джинсах, безразмерной куртке и линялой футболке с оскаленной мордой волка. Первое, что сделала воспитанница графа Лейстерского, взойдя на палубу, – стала энергично отскребать что-то с толстой подошвы своего жуткого ботинка. Для этого она использовала поручни, а когда пожилая дама в шляпке с вуалью, подпрыгнув, обернулась на скрежет, пояснила с кривой ухмылкой:
– Дерьмо пристало, воняет.
Пожилая дама стала нервно озираться в поисках кого-нибудь из охраны или команды, но в это время элегантный синеглазый красавец невозмутимо взял девицу за локоть и практически уволок вниз, в каюту. Здесь он усадил Жюли на стул, а сам засунул свой багаж под диван. Повернулся к Жюли и холодно сообщил, что теперь она может идти куда угодно. Девушка опешила и с подозрением уставилась на своего надсмотрщика.
– Это почему это? И зачем было тащить меня сюда?
– Чтобы вы не довели до инфаркта почтенных и приличных людей. И не сбежали по глупости.
– А теперь, значит, можно доводить? И сбегать?
– Пожалуйста. Мы вышли из порта. Вы хорошо плаваете?
– Совсем не плаваю. Но если эта посудина будет плыть с такой скоростью – утоплюсь.
– Мир станет лучше. Во всяком случае – чище.
– Я мылась!
– Не сомневаюсь. Хотя бы раз в своей жизни это делал всякий.
– Слушайте, зачем вы меня везете в Англию, если я вам так противна?
– Мне противны не вы, а образ, который вы себе избрали. Я считаю ваше поведение ребячеством, которое извинительно для ребенка, к тому же мальчика, но отвратительно во взрослой девушке.
– Веду себя, как умею.
– Врете. У вас правильная речь – когда вы не вставляете в нее всякий словесный мусор. У вас ухоженные ногти. Хорошие зубы. Чистая кожа. На шее золотая цепочка. Дорогое белье.
– Что? Да как вы...
– Оно, извините, торчит поверх ваших брюк, потому что они сползли почти до колен, и просвечивает сквозь футболку.
– Это заниженная талия!
– Глупости. Талия располагается у всех примерно в одном и том же месте. Ее нельзя занизить или завысить. Варьируется только объем, но он у вас вполне... гм... симпатичный.
– Откуда вы взялись, такой... старорежимный!
– Сначала объясните, зачем вам эта игра?
– Я не играю.
– Играете, причем плохо. Вы ведь не так вели себя с дядей?
– Откуда вам знать? Вы же с ним не общались.
– А откуда это известно вам? Вы же провели свое трудное детство исключительно на помойке?
Она исподлобья посмотрела на Джона и вдруг расхохоталась.
– Ладно, сдаюсь. Вы меня удивили, опекун. Я думала, вы ни на кого, кроме себя, не смотрите. А вы глазастый. Ногти, зубы... Даже на трусы мои пялились втихаря – о, пардон, сорвалось.
Она села поудобнее, достала из глубин куртки смятую пачку сигарет и закурила. Джон еле удержался, чтобы не отобрать у нее ядовитое курево. Девчонка явно провоцировала его.
– Вообще-то я родом именно из того слоя общества, который так широко и разнообразно представлен под мостами Сены. Моя мать была девушкой по вызову. Отец – неизвестен. Очень может быть, что в роду у меня были кровавые маньяки – не боитесь?
– Не боюсь. Дальше?
– Дальше – больше. Моя мать отдала меня в услужение хозяину одного ресторанчика, у него были дети – мои ровесники, и он согласился взять меня на воспитание. Сама мамаша продолжала трудиться по своей прямой профессии, и немудрено, что вскоре она словила туберкулез. Мсье Гарольд нашел ее в больнице, куда приехал с проверкой в качестве префекта округа. Вы ведь не знали, что ваш дядюшка был префектом? Его очень уважали все вокруг, особенно комиссар Прево. И тут облом – комиссару пришла телега, что Гарольд Ормонд в юности занимался грязными делишками на алмазных копях в Кимберли. Прево чуть не плакал, когда шел к Гарольду с ордером, но долга не нарушил. А ваш дядюшка и говорит: мол, обещал я одной бедной женщине, что привезу ей попрощаться ее дочурку. А Прево уперся – под арест и все. Тогда дядя Гарольд сунул ему в зубы, дал деру, забрал меня у ресторанщика и в бега... Вы улыбаетесь, жестокий?
– Я плачу. Потом вы с дядей Гарри перелезли через стену, оказавшуюся стеной женского монастыря, и старик-сторож, которого дядя Гарри когда-то своими руками вытащил из-под рухнувшего башенного крана, пристроил вас у себя до тех пор, пока Прево не успокоится...
Жюльетта восторженно взвыла.
– Откуда вы знаете? Дядя Гарри вам писал?
– Нет, не он. Его друг. Виктор Гюго. Так и назвал свое письмо: "Отверженные", том первый.
Жюльетта опять рассмеялась. Только теперь это был вполне девичий, мелодичный и звонкий смех, и даже несколько чумазое личико стало гораздо симпатичнее и мягче.
– Вы опять меня уели, опекун.
– И беру свои слова насчет плохой игры обратно. У вас прирожденный дар рассказчицы. Хорошая фантазия, бойкий стиль. Будете и дальше дурака валять?
– Буду. Но не сильно. Вам так хочется узнать мою подноготную?
– Хочется – это неправильное определение. Больше всего мне хотелось бы, чтобы я не становился вашим опекуном. Но раз уж я им стал, хочется верить, что когда-нибудь вы будете со мной откровенны. Сами. Без расспросов с моей стороны.
– Ага, поняла. Это когда я проникнусь вашей добротой и благородством.
– Ну, например. Идете наверх?
– Иду.
– Отлично. Тогда я передохну в каюте.
– Я передумала. Развлеку вас лучше разговором.
– О нет. Тогда пройдусь я.
С этими словами Джон поднялся и быстро вышел из каюты.
Он прогуливался уже с полчаса, когда до него донесся визгливый голос какой-то дамы.
– ... Говорю, вам, офицер, из окна соседней каюты сыплется какой-то мусор!
– Из иллюминатора, мадам.
– Какая разница! Его относит прямо на мое окно!
– Иллюминатор, мадам.
– Боже, какой упрямый... Да сделайте что-нибудь!
– Какой у вас номер каюты, мадам?
– Восемнадцатый. А мусор летит из двадцатого.
Джон похолодел. Двадцатый номер принадлежал ему... и маленькой змее Жюли!
Он стремглав слетел по трапу, пронесся по коридору и вломился в номер, даже не подумав постучать. Жюльетта испуганно повернулась от открытого иллюминатора... Когда он разглядел, ЧТО она держит в руках, ярость залила его волной раскаленной лавы, и он с ревом схватил девушку за плечи, не замечая, что по ее лицу текут слезы и вызваны они отнюдь не его эффектным появлением.
– Маленькая дрянь! Эгоистка! Шпана! Не сметь! Слышишь? Я тебя ненавижу...
– От... пус... ти... те... Мне больно!
Он отшвырнул ее от иллюминатора и трясущимися руками стал неловко закрывать крышку урны, на дне которой осталось совсем немного праха его дяди Гарольда.
Остальное только что развеяла по ветру малолетняя Паршивая Овца, опекуном которой он так неосмотрительно согласился стать.
5
Джона трясло от ярости, и руки все прыгали и прыгали по тяжелой крышке урны. Вдобавок заболело сердце, и это совсем уж никуда не годилось, потому что он никогда в жизни ничем не болел.
Она скорчилась в углу каюты, маленькая, испуганная, зареванная, и только теперь ему пришло в голову, что плакать она начала еще до его появления в каюте.
Джон осторожно поставил урну на стол и спросил все еще срывающимся от ненависти голосом:
– Тебе доставляет удовольствие причинять боль? Ты в детстве мучила котят? Отрывала мухам лапки? Объясни, что значит эта идиотская и жестокая выходка? Кто дал тебе право издеваться над прахом человека, который был к тебе добр?
– Я не издевалась...
– Ты даже не понимаешь, что сделала. У тебя отсутствует представление о добре и зле. Нет его у тебя...
Она вдруг метнулась вперед дикой кошкой, сжала кулачки, засверкала зелеными глазищами.
– Говорите, говорите все, что вам захочется! Мне наплевать! Потому что я знаю, что права, а вы все равно не имеете права меня стыдить, потому что вы его бросили, а не я! Вы ни разу ему не позвонили и не написали! А он вас так любил! Так гордился вами! Господи, да я раз триста слышала про ваше рождение и крестины! Про то, как вы орали так, что описали священника! Про то, как он привез вам трехколесный велосипед!
Джон ошеломленно уставился на разъяренную девушку, даже пропустив мимо ушей убийственное упоминание о позорном инциденте на собственных крестинах. А Жюли все бушевала.
– Вы ни черта не понимаете, мсье Сноб! И сказать вам про это было нельзя, вы бы все равно не дали. Но я ведь ему обещала!
– О чем вы говорите?!
– Он так и говорил – хороший мальчик, но уж больно правильный, точно старик. Только вы не старик. Вы старикашка, мерзкий, нудный, такой правильный, что зубы сводит!
– Жюльетта! Успокойтесь и объясните мне...
– Дядя Гарольд велел развеять часть его праха над морем, вот что!
В каюте повисла тишина. Мертвая. Джону казалось, что он слышит стук своего сердца. Он молча и как-то неловко сполз со стула на пол, на коленях подполз к поникшей Жюли и осторожно взял ее за плечики... Какой же хрупкой она была под всеми этими тряпками! Джон замер, боясь снова причинить ей боль.
– Жюли... Это правда?
– Какая разница, что я отвечу? Вы же все равно не поверите маленькой дряни.
– Я не знал ничего...
– Никто не знал. Старый Жюв тоже. Дядя Гарольд не внес это в завещание. Сказал это мне перед самой смертью. Велел развеять между Англией и Францией, а часть оставить, чтобы вы похоронили его в своем родном замке... Он сказал, что только мне может это поручить, потому что я найду возможность это сделать. Я почти сделала, вы бы и не заметили.
– Ты плакала по нему?
– Не ваше дело.
– Ты плакала по нему. Ты сбежала из дома от горя, потому что не могла пережить его смерть. Ты его любила.
– Не ваше дело.
– И он тебя любил. Он тебе помогал, а ты стала для него тем, чем не смог стать я. Семьей. Ребенком. Другом.
– Не ваше...
– Прости меня, девочка. Прости, пожалуйста. Хочешь, на колени встану?
– Вы уже на коленях...
– Меня зовут Джон. И, возможно, я твой брат... Как бы там ни было на самом деле. Так что давай перейдем "на ты" и попробуем еще раз. Заново. Идет?
– Идет. Не врешь?
– Нет. Не вру.
И тогда она сделала самую неожиданную вещь. Она вдруг доверчиво и абсолютно по-детски подалась вперед и прильнула щекой к груди Джона. Замерла, прижавшись всем телом, а он так и не снял руки с ее плеч.
Джон Ормонд окаменел, превратился в соляной столп. Поклонник японской теории "личного пространства", он никогда не любил тесных контактов, вроде дружеских объятий и поцелуев при встрече. Даже с Меделин они ходили под руку, не касаясь друг друга телами (впрочем, она тоже любила эту теорию). Однако сейчас Джон Малколм Ормонд чувствовал себя более чем комфортно, хотя в одной маленькой каюте сошлись воедино все идиотские случайности, которые могли с ним произойти.
Он стоял на полу, на коленях, он только что пережил страшный и едва ли не первый в жизни приступ ярости, он обнимал молоденькую девушку, прижавшуюся щекой к его груди, и был к тому же опекуном этой девушки! С тем, прошлым Джоном Ормондом такого произойти не могло никак и никогда. Однако новый Джон Ормонд нравился самому себе гораздо больше.
Нет, нельзя сказать, что сразу после этого они стали друзьями. Напротив, на смену доверчивым объятиям пришли неловкость и смущение, поэтому остаток плавания они провели в разных концах палубы, причем Джон бездумно смотрел на медленно темнеющее небо, а Жюльетта курила и лениво плевала в пенную кильватерную дорожку.
В лондонском поезде она задремала, завернувшись в свою жуткую куртку, и Джон мрачно подумал, что надо бы эту рвань каким-то образом у девушки изъять и вообще приодеть ее... В результате всех этих размышлений он и сам заснул, а проснулся только на вокзале Ватерлоо, потому что проводник тряс его за плечо. Такое случилось впервые в жизни, и Джон изумленно смотрел на проводника, а потом перевел взгляд на соседнее место – и тут же с воплем вылетел на перрон. Жюльетта с недоумением смотрела на него снизу вверх. Она сидела на корточках, прислонившись спиной к фонарному столбу, и курила сигарету.
Устыдившийся Джон с благодарностью принял из рук профессионально невозмутимого проводника свой портплед и повернулся к воспитаннице.
– Поехали?
– Как скажете.
– Мы же перешли на ты?
– Трудно привыкнуть. Не гони волну, чувак. Шучу.
– Серьезно, откуда ты всего этого набралась?
– Машины с шофером у меня нет, езжу на метро. Общаюсь с ребятами. Училась в школе.
– Я тоже учился в школе.
– Видимо, у нас были разные школы. Куда мы едем?
– Домой.
– В замок?
– Нет, в замок мы поедем завтра днем. Надо купить тебе одежду.
– Проще говоря, приодеть и отмыть замарашку, прежде чем показывать ее обитателям замка. Там все графья, как ты?
– Не графья, а графы. И их там больше нет. В Форрест-Хилле живет моя тетушка, родная сестра дяди Гарри. Ее зовут Гортензия.
– Старуха?
– Ей семьдесят пять.
– У-у-у!
– Не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Тетя прекрасно выглядит и вообще...
– Я ничего такого в виду не имею. Просто... Надо полагать, моих сверстников в замке нет?
– Собираешься сколотить новую компанию?
– А что, нельзя?
– Да нет. Найдешь – пожалуйста. Только учти, это не Париж. Даже совсем не Париж.
– Это я уже поняла. Начать с того, что здесь все говорят по-английски.
– Кстати, ты говоришь по-английски?
– Йес, сэр! Я говорю, пишу и читаю по-нглийски. И по-французски. По-французски я еще и ругаюсь. А по-итальянски умею петь. Вот так: О соле, о соле мио-о-о...
Джон вздрогнул и слегка попятился – голос у воспитанницы был на редкость пронзительный и громкий. Хотя слух у нее имелся, это надо признать.
Несколько юных джентльменов, томившихся рядом со своими матерями, восторженно заулюлюкали, какая-то дама неодобрительно поджала губы. Практически все любопытные смотрели не на поющую оборванку, а на молодого лорда, сопровождавшего ее. По-человечески это было понятно и объяснимо, но Джон Ормонд едва не сгорал со стыда. Еще не хватало встретить знакомых...
Насчет этого обошлось. Они без потерь миновали здание вокзала и вышли на стоянку такси, где Жюльетта мгновенно подкатилась к рослому полисмену, подхватила его под руку и заявила во весь голос, к тому же с отчаянным акцентом:
– Папочка фотографировать меня с полицай! Я обожать мучкулистые английские бобики.
"Мучкулистый бобик" слегка нахмурился, но одновременно и приосанился, потому что еще не решил для себя, кто перед ним находится: малолетняя хулиганка или эксцентричная иностранка. Джон воспользовался паузой и уволок Жюльетту в такси.
По дороге она металась от окна к окну, восторженно верещала, дергала Джона за рукав – одним словом, вела себя в точности как обезьянка в зоопарке. Возле дома, воспользовавшись паузой, пока Джон доставал с заднего сиденья портплед, мисс Арно рысцой обежала машину, поманила пальчиком водителя и, когда тот высунулся, кинулась ему на шею с поцелуями и громогласными воплями благодарности за прекрасную экскурсию, которую он совершил для них по столице Великобритании. Бедолага был настолько ошеломлен, что даже не кричал, только взмахивал руками и дико вращал глазами. К счастью, Джон быстро заметил безобразие и спас достойного члена профсоюза от малолетней бандитки.
Уже на песчаной дорожке, ведущей к дому, Джон строго и сердито растолковывал Жюли:
– Пойми ты, ради бога, пора перестать вести себя, как испорченный мальчишка, и начать вести себя...
– Как испорченная девчонка.
– Ну почему испорченная, Жюльетта...
– Нельзя же резко менять устоявшуюся жизнь. От этого бывают инфаркты. Начнем с испорченной девчонки.
– Хорошо. То есть ничего хорошего в этом, конечно, нет. Да, и еще одно. Есть разница между шалостью и безобразной выходкой. Убедительно прошу тебя не устраивать диких прыжков и туземных танцев с выкриками, как только что с таксистом. У нас в семье это не принято...
Говоря это, Джон машинально отпер дверь своим ключом. К сожалению, он начисто забыл о слабых нервах своего молодого слуги Джеймса Бигелоу.
Этот достойный молодой человек как раз выходил из кухни, собираясь открыть окна на втором этаже, чтобы проветрить кабинет и спальню. Позади Джеймс оставлял теплую компанию в составе шофера Мерчисона и кухарки, именно Мерчисону Джеймс и продолжал объяснять нечто, очень важное: