Вот они, белые листы, испещренные мелким ровным почерком матери-настоятельницы. За каждым сокрыта история моей сестры, живой или мертвой. Скорее, мертвой…
Я быстро проглядывала документы и бросала их в радостно зашедшийся огонь. Адреса оставались глубоко выжженными клеймами на памяти, будто сама Великая Мать помогала мне запоминать их. Если я останусь в живых, обойду все. Буду останавливаться в каждом доме и рассказывать о тех девочках, девушках, женщинах, что, однажды выйдя из родных дверей, ступили на нелегкий путь целительства…
Имя Асси Костерн было написано поверх другого, тщательно вымаранного. Девочка была привезена в Фаэрверн человеком, имени которого Клавдия не указывала, подобравшим ребенка среди обломков кареты, упавшей с обрыва на Кардаганском перевале. Ехавшие в ней люди погибли, она же чудом осталась жива. Имя Асси - сокращенное от Сашаиссы, девочка получила в честь спасшей ее богини, фамилия была наименованием земли, в которой располагался Фаэрверн. К метрике прилагался конверт, из которого на мою ладонь выпал старинной работы кулон-амулет - цветок лилии с лепестками разного цвета и формы. Такие были в ходу в знатных семействах и часто изображались на портретах - то в качестве подвески на шее у дамы, то брошью на камзоле господина. Приглядевшись, заметила в середине цветка маленькую золотую корону, поразилась искусной работе ювелира и сунула украшение за пазуху. Отдам Асси как память о родителях, если доведется свидеться!
На дне сундучка обнаружилась тетрадь в сафьяновой обложке. Заполнена была все тем же почерком моей тетушки, однако древних райледских письмен, которыми Клавдия пользовалась, я, увы, не знала. Подумав, сунула тетрадь в седельную сумку. Не стоит избавляться от того, что никто, кроме посвященных, прочитать не сможет!
Вот и все… Огонь превратил память Фаэрверна в пепел, однако она навсегда жива в моем сердце! И тайна Асси больше ей не угрожает!
Пустой сундучок засунула обратно в бревно, закрыла потайной замок. Вдруг когда-нибудь пригодится?
Повернулась к отцу. Ата на меня не смотрел - ворошил палкой сгорающие листы в костре: хрупкие, черные пластины, рассыпающиеся прахом.
- Тами, - сказал он, - мне нужно признаться тебе кое-в-чем…
И вдруг насторожился. Заворчал, будто большой пес, поднимаясь и выхватывая оба кривых коротких меча, что были пристегнуты к его поясу.
Они бежали от развалин - одетые в мундиры стражников воины, в таком количестве, что у меня зарябило в глазах. Значит, в монастыре оставался наблюдатель, который, однако, не помешал прихожанам похоронить погибших! Вывод был только один: ждали тех сестер, что станут рано или поздно возвращаться в родную обитель. Ждали, желая добить!
- Бежим к стене! - рявкнул отец, и я послушалась беспрекословно, каменная стена Фаэрверна должна была надежно прикрыть наши спины.
Громким свистом он спугнул лошадей, и они умчались прочь, спутавшись поводьями.
Среди нападающих не было лучников, что сыграло нам на руку. Поглядывая на догорающий костер, я прикидывала количество противников, а пока сорвала с себя плащ, закрутила на конце сармато, отвлекая внимание первой линии нападавших. Мечи отца походили на взблески небесного огня, а вкрадчивые, выверенные движения не оставляли сомнения в их природе. Ата учился не биться, но убивать, и уже несколько стражников корчились в пыли у наших ног.
Взметнула плащ на одного из бедолаг, отцовский меч последовал за ним - ткань окрасилась в красное. Сармато затанцевал в моих руках: блок - выпад, выпад - блок - удар. Да, он не рубил, как холодное оружие, но сила боевого посоха, обрушенная на непутевую голову, лишала ее владельца сознания и жизни. Клинки не причиняли сармато вреда: вымоченное в семи травяных настоях дерево становилось крепче железа.
Отец сдвинулся, давая мне место для маневра. Мы с ним бились бок о бок впервые, однако ощущали друг друга наитием, будто прошли не один бой вместе. Я закрутилась волчком, сармато стал моим смертельным продолжением. Его касания призывали на противников небытие. На миг поймала в собственной груди дикую дурную радость убивать… За моих погибших сестер! За копоть и гарь Фаэрвена! Поймала и ощутила стыд, и голоса Великой Матери мне было не нужно, чтобы замешкаться в ужасе от себя самой… Отец вскрикнул, развел руки, лезвия прошили сразу двух нападающих. Пришла в себя, поднырнула ему под локоть, прикрывая спину - он отошел от стены в пылу боя. Сармато танцевал в моих руках: выпад вправо - блок - удар, выпад влево…
Не знаю, сколько мы плясали со смертью - несколько мгновений или целую жизнь? Но когда все нападающие лежали на земле бездыханными, ата вдруг выронил мечи и шагнув вперед, рухнул лицом вниз рядом с ними. Сзади справа торчала из его тела рукоять кинжала, и одежда ужа давно набухла красным. Отец не позволял себе упасть, страсть боя держала его вздернутым на ноги, но силы уходили, принося взамен стылый холод.
Уронив посох, я бросилась к нему, упала на колени и коснулась клинка… Холод, тот самый холод, что не всякому целителю дано одолеть, заморозил мои руки.
Ата повозил лицом по земле, будто устраивался поудобнее, затем повернул его ко мне и сказал:
- Слишком поздно, Тами, доченька… Посади меня!
- Но…
- Не спорь!
Я не стала спорить. Плача, повернула тяжелое тело, обняла, удерживая.
- Видать, вовремя мне пришла мысль повиниться… - продолжил говорить отец, и алая кровь запузырылась в углу его рта. - Ты - не моя дочь, Тамарис, а мой заказ. От моей руки умерли твоя мать и твой брат, и ты должна была умереть… Но я не смог… убить тебя. Смотрел в твое лицо, а видел лица всех, кого порешил. Я забрал тебя и унес с собой, чтобы воспитать, как дочь… И не жалею о том! Ты выросла хорошим человеком… лучше, чем я!
- Ата, - рыдала я, укачивая его как младенца, - ата, что ты такое говоришь?
- Вернись туда, - голос отца затихал, - вернись на Кардаганский перевал… Найди безногого Риза…
- Ата, нет! Не-е-ет!
‘Бирюза и мёд твоих глаз, Великая Мать, тепло и сила твоих ладоней, да пребудут со мной! Дай мне возможность исцелить его! Помоги мне! Он - самый лучший отец на свете!’
Но молитва падала оземь сухими листьями. ‘Самый лучший отец на свете’ признался в том, что убил мою родную мать и брата… Не поэтому ли Богиня не слышала меня сейчас? Не потому ли я тогда вовсе не обратила внимание на странное совпадение в наших с Асси судьбах - на Кардаган?
Уткнувшись лицом отцу в грудь, почти упав на него, я шептала и шептала знакомые слова, с ужасом понимая, что он ушел, и никакое целительское искусство его не спасет. И вокруг становилось темнее, темнее, темнее… Ата шел через узкий коридор, вдоль шеренги безглазых и безротых лиц, из которых струилась немая укоризна, шел, не страшась, но жалея о содеянном. А я торопилась следом, и каждое новое лицо всаживало свою ненависть в мое сердце ударом плохо заточенного ножа.
Здесь смерть казалась избавлением, а жизнь - ошибкой.
Здесь не было радости, лишь сожаление.
И памятные огни Фаэрверна здесь не горели.
* * *
Викер и сам не знал, отчего сошел на берег не в Ховентале, а раньше, на какой-то деревенской пристани, куда везущий его обратно кораблик причалил, чтобы пополнить запас пресной воды и солонины. Отсюда до Фаэрверна был всего день пути и, не раздумывая, ар Нирн купил в местной конюшне лошадь и погнал в ту сторону. Как преступник всегда возвращается к месту своего преступления, так и ему хотелось увидеть развалины прежде прекрасного сооружения… А, может быть, он лукавил? И вовсе не камни звали его туда, а возможность посмотреть в ореховые глаза, полные самых разнообразных эмоций. Тамарис Камиди, боевая монахиня Великой Матери, вовсе не была воином в привычном ему значении этого слова. В первую очередь она была человеком. Живым человеком со своими тараканами в голове, с тщательно запрятанными ‘скелетами в шкафу’. Она не стремилась произвести на него впечатление, как женщины его круга, или изобразить из себя что-то такое, чем на самом деле не являлась. Если ей было смешно - она смеялась, грустно - грустила. Маски, носимые в обществе, ее лицу были неведомы. В начале их знакомства он воспринимал Тами как дикого зверя, от которого непонятно чего ждать, а нынче тосковал по ощущению прозрачности граней бытия, что посещало рядом с ней. Да, мир был полон красок и оттенков, но только рядом с ней они разделялись четкой границей - на черное и белое. И - он вынужден был это признать - его половина мира лежала в черной зоне. А еще он помнил ощущение ее горячих ладоней на собственной коже… Легкие прикосновения, когда она пыталась утешить его… Истекающую из ее рук целительную силу, что тушила боль, будто мощная струя воды - пламя. Да, там, в Фаэрверне, он не задумываясь порешил бы ее, но сейчас уже не смог бы. Нет… Глупо было обзывать себя слабаком и трусом. Не в слабости и трусости было дело. Его вера в Единого пошатнулась, когда он понял одну простую вещь - никакой бог не стоит детской жизни! Его душа, в которой образовалась пустота, стремилась заполнить ее теплом, а от Тамарис Камиди тянуло им, будто в промозглый день - от очага.
Уже подъезжая к монастырю, ар Нирн почувствовал дурное. А когда встретились две мирно пасущиеся лошадки с полными переметными сумами, и вовсе напрягся. Перехватил лошадей, вместе со своей скрыл в укромном месте в кустах, дальше двинулся пешком. Громада Фаэрверна вырастала над ним занесенным ударом палаческого топора. Еще несколько дней назад палачом был он сам, а нынче смотрит в землю, не решаясь поднять глаз на стены, будто явился за наказанием.
Маленькую неподвижную фигурку он узнал сразу. Только опыт удержал его от того, чтобы бросится на помощь. До скрипа стискивая зубы, он обошел, крадучись, все вокруг, желая убедиться в отсутствии очередной засады. И только потом побежал к телам, лежащим на земле. Стражников оказалось порядка тридцати - полноценный отряд, ведомый офицером. Рядом с застывшей, будто неживой Тамарис лежал ее отец, смотря широко раскрытыми глазами небо. Он был мертв окончательно и бесповоротно. Тами скрючилась на его груди, будто пыталась услышать стук его сердца или согреть теплом собственного тела. Она была жива - ар Нирн навскидку ощупал ее и осмотрел одежду. Поверхностных ран не нашёл, однако женщина казалась застывшей, словно впавшей в кому. На голос не реагировала, тонкие пленки век подрагивали на глазных яблоках, но не спешили подниматься, чтобы подарить ему ореховый взгляд.
Подняв Тами на руки, он отнес ее в укрытие, к лошадям. Вернулся за телом отца.
Раз за монастырем следили, и их перехватили, значит, кто-то обязательно вернется проверить, как прошла операция. Нужно уезжать!
Стамислав Камиди нашел упокоение в наспех вырытой могиле среди густых зарослей шиповника. Знака Викер не оставил - сам покажет Тами место… когда-нибудь. Усадив ее в седло перед собой, погнал лошадей прочь, по неторной дороге, в горы. И остановился только тогда, когда солнце село, а из-под закрытых век Тамарис потекли слезы. Она плакала очень тихо, как механическая кукла, совершающая одни и те же действия - всхлип, вздох, всхлип. И отчего-то ар Нирна это ужасно напугало. Он спешился, снял спутницу с седла. Намотал поводья лошадей на ветку дерева, и сам сел у основания его ствола, прижав к себе Тамарис. Как она пыталась теплом своего тела согреть умершего отца, так и он сейчас, обнимая ее и укачивая, как ребенка, пытался согреть, вернуть к жизни. И понимал, нужно говорить - негромко и спокойно, как говорил бы с испуганной Асси! Но что именно говорить, Викер понятия не имел. И потому начал рассказывать о своем путешествии по морю, о том, как ему было плохо на корабле, о помощи, которую оказала девочка, о матери-настоятельнице Лидии и о Таграэрне, и еще о знаках, которые говорят…
- Что?
Он не сразу осознал, что слышит ее голос. Тамарис по-прежнему не шевелилась, всхлипывала, не утирая слез. Но вопрос был задан.
- Мэтресса Лидия написала тебе письмо, сейчас… - стараясь не потревожить ее, прижавшуюся к нему раненой птахой, он вытащил из-за пазухи лист бумаги и сунул ей в пальцы, - а на словах просила передать, что ‘знаки говорят’. Она сказала - ты поймешь.
Лист белел в темноте, но строки сливались: сумерки перерастали в темень.
- Давай я запалю костер? - спросил ар Нирн, ощущая нежелание вставать и куда-то идти. Сидеть вот так, держа Тами в руках, было куда приятнее.
Слабым движением она сунула лист за отворот собственной куртки.
- Завтра… Я прочту завтра…
Подняла лицо, белеющее почти так же, как бумажный лист:
- Викер, каково это, осознавать, что тебя предали самые близкие люди? Ты знаешь, ответь мне!
Он посмотрел на нее с изумлением и еще больше изумился, когда осознал, что она не иронизирует, а спрашивает всерьез, имея в виду… себя саму!
Прежде чем ответить, прижался подбородком к ее макушке. Вдохнул запах волос, неожиданно ставший родным. Ведьма и паладин. Нет, еретичка и отступник!
- Это как удар под дых… - он запнулся. Ну как объяснить? - Удар, который тебя порвал на части… И ты больше никогда не станешь целым, никому не поверишь и даже смеяться будешь по-другому…
- А такое можно простить?
Ореховые глаза в темноте казались черными безднами, и звезды в них не отражались!
Ар Нирн не ответил. Готов ли он простить брата за то, что тот сделал? А разве он уже его не простил, обвинив во всем коронованную шлюху Атерис? Но простил бы он его, если бы вину не на кого было переложить? Викер не знал ответа.
- Я не знаю ответа, Тами, - тихо сказал он. - И сердце мое молчит.
- Разбитые сердца не умеют петь… - прошептала она. - Мой отец…
Ее будто прорвало. Перемежая слова с рыданиями, она рассказывала ему сбивчиво то, что услышала от Стамислава Камиди. Викер слушал, не перебивал, лишь иногда рукавом куртки утирал ее совершенно мокрое от слез измученное личико. Он держал ее крепко, не позволяя истерике взять верх над телом, и, в конце концов, она уснула где-то на середине очередного всхлипа. Продолжая тихонько укачивать ее, ар Нирн смотрел в небо. И казалось ему, что они одни во всем мире. Ведьма и паладин…
Нет. Еретичка и отступник.