Глава архивистов собственной персоной. - Идем со мной, - говорит она. - Я хочу кое-что показать тебе.
***
Крепко вцепившись в мою руку, она ведет меня между рядами стеллажей, через длинный коридор. Мы приходим в еще одну огромную залу, заставленную металлическими стеллажами, но на этот раз они полны. Усыпаны всякой всячиной, которая могла бы пригодиться любому человеку, каждый потерянный кусочек прошлого, каждый фрагмент будущего.
Одни архивисты мельтешат среди полок, другие стоят на охране. В этой комнате установлено дополнительное освещение: ряд ярко пылающих светильников на потолке. Я бегло оглядываю кейсы, коробки и контейнеры самых невероятных размеров. Понадобится карта, чтобы разобраться, что и как расположено в этом месте.
Я понимаю, куда мы попали, даже раньше, чем архивист объясняет мне, хотя я впервые попала сюда. Это Архивы. Ощущение почти такое же, когда видишь в первый раз самого Лоцмана; я всегда знала о существовании этого места, но, столкнувшись с ним лицом к лицу, мне хочется петь, плакать и сбежать одновременно.
- Архивы просто забиты сокровищами, - говорит архивист, - и мне известно о каждом из них.
При этом освещении ее волосы отливают золотом, как будто она сама одно из этих, охраняемых ею, сокровищ.
- Немногие люди имели возможность побывать здесь, - продолжает она.
С чего такая честь? - удивляюсь я.
- Через мои руки прошло очень много историй, - говорит архивист. - Мне всегда нравилась одна история о девочке, которой дали задание превратить соломинку в золото. Невыполнимая работа, но ей удалось это сделать, и не один раз. Вот на что похожа моя работа.
Женщина идет по проходу и снимает с полки какую-то коробку. Когда она открывает ее, я вижу уложенные рядами бруски, завернутые в бумагу. Она вынимает один из них и показывает мне. - Я бы пропадала здесь дни напролет, если бы могла. Именно в этом месте я начала свою деятельность в качестве архивиста: сортировала предметы и заносила их в каталог. - Она прикрывает глаза и глубоко вздыхает, и я неосознанно делаю то же самое.
Аромат, исходящий из коробки, кажется мне знакомым, но поначалу я не могу определить его. Сердце начинает колотиться, и внезапно на меня накатывает возмущение, неожиданное, неуместное. И приходит воспоминание.
- Это шоколад, - говорю я.
- Да, - подтверждает она. - Кода ты последний раз ела шоколад?
- На своем банкете Обручения, - отвечаю я.
- Ну, конечно, - она закрывает коробку, достает еще одну и открывает ее. Меня ослепляет блеск серебра, сначала я думаю, что это коробочки с банкета, но потом замечаю вилки, ножи, ложки. Затем другая коробка, упакованная с куда большей осторожностью, - внутри оказываются предметы из фарфора, белого, как слоновая кость, и хрупкого, как лед. Мы идем в другой ряд, и архивист показывает мне кольца с красными и зелеными, голубыми и белыми камнями. И следующий ряд, где она раскрывает книгу, столь богато украшенную картинками, что мне приходится сцепить руки, чтобы не дотронуться до страниц.
Сколько же здесь сокровищ. Даже если я никогда не куплю серебро или шоколад, я бы поняла того, кто захотел бы их приобрести.
- До эпохи Общества, - говорит глава архивистов, - людям приходилось пользоваться деньгами. Тогда существовали монеты - например, золотые, - и хрустящие зеленые бумажки. Они обменивались ими друг с другом, и деньги заменяли различные вещи.
- Как это работало? - интересуюсь я.
- Например, если я была голодна, - объясняет архивист,- то давала кому-нибудь пять этих бумажек, а взамен мне давали еду.
- Но что они потом делали с бумажками?
- Использовали их, чтобы получить что-то еще, - отвечает она.
- А на них было что-то написано?
- Нет. Ничего похожего на твои стихи.
Я трясу головой. - А зачем они так делали? - Свершать сделки по примеру архивистов кажется мне более логичной вещью.
- Они доверяли друг другу, - говорит архивист. - Но затем перестали.
Она медлит. Я не совсем понимаю, какого ответа она ждет от меня.
- Те предметы, что я тебе показываю, - продолжает она, - большинство людей считали ценными. И у нас хранятся сотни коробок, набитых специфичными товарами на самый изощренный вкус. Мы собираем их уже очень долгое время. - Она выводит меня из этого ряда и ведет в другой, где хранятся драгоценности. Приостановившись, она вытаскивает коробку. Но не открывает ее, а несет с собой подмышкой.
- У каждого есть валюта, - говорит она. - И одна из самых интересных - это информация, когда люди хотят знать о вещах, которыми не располагают. И естественно, их жажда знаний - такой же разнообразный и запутанный бизнес. - Она останавливается у края одного из стеллажей. - А что хочешь узнать ты, Кассия?
Я хочу знать, все ли в порядке с моей семьей, и с Каем, и с Ксандером. И что подразумевал дедушка под словами "день красного сада". И какие воспоминания я потеряла.
Молчание установилось в этой угнетающей, упорядоченной комнате.
Фонарик архивиста скользит по полкам, посылая косые лучи в потайные закоулки. Когда мне удается разглядеть ее лицо, на нем отражается выражение задумчивости. - Знаешь ли ты, что является чрезвычайно ценным прямо сейчас? - спрашивает она меня. - Те секретные пробирки, что хранило Общество, ты слышала о них? Образцы ткани, которые собирают задолго до Прощальной церемонии?
- Я слышала о них, - говорю я. И даже видела: разложенными по стеллажам и хранящимися в глубине Каньона. Когда мы были там, Хантер разбил несколько пробирок, а мы с Элаем украли еще пару.
- И ты не единственная, кто знает, - говорит глава архивистов. - Некоторые сделают что угодно, чтобы запустить свои руки в эти образцы.
- Пробирки не играют никакой роли, - говорю я. - Они не настоящие люди. - Я цитирую слова Кая и надеюсь, что женщина не слышит лжи в моем голосе.
Ведь я украла пробирку дедушки и передала ее Каю на хранение, и я сделала это потому, что меня не покидает надежда на то, что пробирки смогут что-то изменить.
- Вполне возможно, - кивает женщина. - Но другие с тобой не согласятся. Они хотят владеть своими образцами и образцами родных и друзей. Если их любимых унесет чума, то у них останутся хотя бы пробирки.
Если их любимых унесет чума. - Такое возможно? - удивляюсь я, и тут же понимаю, что да. Смерть возможна всегда. Я научилась этому в Каньоне.
Как будто прочитав мои мысли, женщина спрашивает: - Ты ведь видела пробирки, не так ли? Когда была на пограничных территориях?
По какой-то причине мне хочется рассмеяться. Если вы спрашиваете о Каверне, то да, я видела ее, ряды и ряды пробирок, искусно спрятанных в недрах земли. Я даже видела пещеру, забитую бумагами, и золотистые яблоки на деревьях с переплетенными стволами, в тех местах, где дуют сильные ветра и почти не идет дождь. И свое имя, вырезанное на коре дерева, и рисунки на камне.
И еще я видела сгоревшие тела, лежавшие под открытым небом, и мужчину, напевавшего песню над могилой дочери, разрисовывая свои и ее руки голубыми линиями. В том месте я ощутила жизнь и заглянула в лицо смерти.
- И ты не захватила с собой ни одной пробирки, чтобы обменять ее на что-либо? - спрашивает она.
Как много она знает? - Нет, - отрицаю я.
- Очень плохо, - отвечает она.
- А что бы обменяли люди на эти пробирки? - интересуюсь я.
- У каждого есть что-то, - говорит архивист. - Конечно, мы не можем гарантировать ничего, кроме того, кому именно принадлежит образец из пробирки. Мы не даем обещаний, что люди смогут кого-нибудь вернуть к жизни.
- Но это подразумевается, - уточняю я.
- Нужно всего несколько пробирок, чтобы доставить тебя в любое место, какое пожелаешь. Например, в провинцию Кейа. - Она замолкает, ожидая, что я заглотну наживку. Ей известно, где сейчас моя семья. - Или домой в Орию.
- А как насчет, - думаю я о Камасе, - какого-то совершенно другого места?
Мы обе замираем в ожидании, уставившись друг на друга.
К моему удивлению, она начинает первой, и это после того, как я уже поняла, насколько сильно она жаждет заполучить образцы.
- Если ты имеешь в виду переезд в Иные земли, - очень тихо произносит она, - то это уже невозможно.
Я никогда не слышала об Иных землях, только о других странах, отмеченных на картах Общества, и подразумевающих территории Врага. Хотя, учитывая, каким тоном архивист обмолвилась об Иных землях, я уже догадываюсь, что это какое-то совершенно другое и далекое место, и меня охватывает слабый трепет. Даже Кай, который жил в Отдаленных провинциях, никогда не упоминал об Иных землях. Где же они находятся? Одно мгновение меня подмывает сказать архивисту да, чтобы узнать больше об этих далеких местах, которых не было даже на картах фермеров из Каньона.
- Нет, - говорю я, - у меня нет ни одной пробирки.
Мы снова молчим какое-то время. Затем архивист заговаривает. - Недавно я узнала о твоей задумке, которая расходится с традиционной торговлей. Я видела Галерею. Это настоящее достижение.
- Да. У каждого человека есть что-то ценное, чем он жаждет поделиться с остальными.
В ее глазах отражается сожаление и удивление. - Нет, - возражает она. - Все, что сделано в этой Галерее, уже делали раньше, и гораздо лучше. Тем не менее, это замечательное достижение, в своем роде.
Она не Лоцман. Теперь я знаю это. Она точь-в-точь, как моя чиновница из Ории. Они обе придерживаются традиционных убеждений, и их вера все растет, когда, на самом деле, они давно уже не компетентны в таких вопросах.
***
Какое облегчение выбраться из стен этих Архивов и вернуться в Галерею, находящуюся над землей и полную жизни. По пути туда я что-то слышу. Пение.
Мне незнакома эта песня; она не из числа Ста. Я даже не могу разобрать слов, еще слишком далеко, но напев я слышу хорошо. Голос женщины взлетает и падает, жалит и исцеляет, а затем к ней присоединяется мужчина.
Интересно, знала ли она, что он подхватит песню, планировали они это, или она тоже удивлена этой неожиданной помощи?
Когда они заканчивают, воцаряется тишина. Затем кто-то выкрикивает приветствие, и к нему присоединяются остальные слушатели. Я проталкиваюсь сквозь толпу, стремясь увидеть лица певцов.
- Еще одну? - задает вопрос женщина, и мы выкрикиваем ответ. Да.
На этот раз она поет нечто иное, быстрое и понятное. Мелодия полна движения, но слова легки для запоминания:
Я, как камень, качусь,
На вершину горыТы, любимый, меня призываешь
Сквозь холод зимыМы должны продолжать движение
И тогда, и сейчас, и всегда.
Может быть, эту песню сочинили в одной из Отдаленных провинций? Это напоминает мне историю о Сизифе, и Кай говорил, что люди в Отдаленных провинциях долго хранили свои песни. Но все они уже умерли. Казалось бы, слова должны быть грустными, но с музыкой они звучат совсем иначе.
Я ловлю себя на мысли, что напеваю слова, и, прежде чем осознаю это, я начинаю петь вместе с людьми, окружающими меня. Снова и снова мы репетируем песню, пока не добиваемся нужного звучания слов и мелодии. Внезапно я понимаю, что делаю некие телодвижения, и смущаюсь этому, а потом становится все равно. Все, что я хочу, это чтобы Кай был здесь, и чтобы он мог бы видеть меня сейчас, тоже петь и танцевать на виду у целого мира.
Или Ксандер. Я желаю, чтобы он был здесь. Кай уже умеет петь. А Ксандер?
Наши ноги ударяют о землю, и мы больше не чувствуем даже следа запаха рыб, когда-то бьющихся о берег, потому что они уже разложились до костей, запахи их потерялись в аромате нашей жизни, нашей плоти, соли наших слез и пота, в пряности растоптанной ногами зеленой травы. Мы дышим одним воздухом, поем одну песню.
Глава 18. Ксандер
За эту ночь к нам прибыли пятьдесят три новых пациента. У некоторых из них наблюдаются сыпь и кровотечения. Главный медик приказывает поместить их на карантин в нашем крыле и назначает меня наблюдать за ходом мутаций. Я должен буду обеспечить надлежащий уход пациентам, в то время как он будет наблюдать с порта.
- Не хочет рисковать своей шкурой, - бормочет одна из медсестер.
- Все в порядке, - говорю я ей. - Я хочу держаться до последнего. Но это не значит, что другим нужно рисковать. Я могу попросить его назначить тебя на другое место.
Она качает головой. - Со мной все будет в порядке. - И улыбается мне. - В конце концов, ты уговорил его включить наш дворик в карантинную зону. Уже какое-то достижение.
- У нас есть и кафетерий, - говорю я, и она смеется. Мы проводим в нем ровно столько времени, чтобы наложить себе еды на поднос и выйти.
Приходит вирусолог, чтобы лично осмотреть пациента. Он тоже заинтригован. - Кровотечение происходит потому, что вирус разрушает тромбоциты, - сообщает он. - Значит, у пострадавших пациентов, скорее всего, увеличена селезенка.
Женщина-врач, стоящая рядом с нами, кивает. Она проводит более детальный физический осмотр одного из первых пациентов. - Да, селезенка увеличена, - констатирует она. - Она выступает за края реберной дуги.
- Поэтому организм теряет способность очищать легкие и дыхательные пути от выделений, - говорит другой врач. - Осложнения могут вылиться в пневмонию и заражение, если мы не улучшим их состояние в ближайшее время.
В ряду пациентов раздается крик. - У нас тут грыжа! - выкрикивает врач. - Кажется, у него внутреннее кровотечение.
Я запрашиваю в мини-порт помощь хирурга. Мы все собрались вокруг смертельно бледного пациента. Аппарат, фиксирующий состояние, тревожно пищит, в то время как артериальное давление пациента падает и пульс ускоряется. Врачи и хирурги выкрикивают инструкции.
Этот пациент, как и все остальные, лежит абсолютно неподвижно.
***
Мы не можем спасти его. Мы даже не успеем отвезти его в хирургический кабинет, он умрет по дороге. Я оглядываю близлежащих пациентов, надеясь, что они не видели слишком многого. Да и что они могут увидеть? Когда я беру жужжащий мини-порт, переполненный сообщениями от главного медика, смерть пациента давит на меня тяжким грузом. Он же наблюдал за всем с главного порта.
Немедленно отправьте данные о пациенте. Требую заключение.
Он хочет, чтобы я сейчас собирал данные? Когда мы только что увидели смерть? Вся бригада выглядит крайне напуганной. Весь смысл медицинского центра и Восстания заключается в том, что мы спасаем людей. Мы не теряем их, как сейчас.
Я иду в угол комнаты, чтобы проверить данные. Сначала я не могу понять срочности этого действия. Вот данные пациентов, которые прибыли уже больными, и информация о них выглядит, как базовое клиническое обследование. Я не уверен, о чем это должно сказать мне.
А затем до меня доходит. Все обследования сделаны совсем недавно, начиная с того момента, когда пациентам провели иммунизацию. Пациенты были привиты, но в организме все равно происходят мутации, - это означает, что огромная часть населения находится под угрозой.
- Мне придется полностью заблокировать ваше крыло, - объявляет с мини-порта главный медик.
- Ясно, - отвечаю ему. Ничего иного они не могут предпринять. - Нам придется побыть в строгой изоляции, - оповещаю я персонал.
Они удрученно кивают в ответ. Они все поняли. Мы все миллион раз проходили этот пункт в обучении. Мы здесь, чтобы спасать людей.
Потом я слышу быстрые шаги позади. Я оборачиваюсь.
Вирусолог спешит к главной двери крыла. Они уже успели заблокировать выходы? Или он собирается подвергнуть опасности заражения мутировавшей чумой новую группу людей?
Я срываюсь с места, пробегаю мимо рядов коек с пациентами, спешу изо всех сил. Он старше меня, поэтому я скоро нагоняю его, обхватываю, бросая нас обоих на пол. - Вы не убежите, - говорю я, не скрывая отвращения в голосе. - Вы останетесь здесь и будете помогать больным. Это часть вашей работы.
- Слушай, - произносит он, пытаясь принять сидячее положение. Я разрешаю ему сесть, но удерживаю за руку. - Мы не можем быть в безопасности с этим вирусом. Наши прививки, скорее всего, бесполезны.
- Именно поэтому вы не можете рисковать, подвергая заражению кого-либо еще, - отвечаю я. - Вы знаете это лучше всех остальных. - Я подтягиваю его за шиворот униформы и волоку в сторону кладовок. Я не хочу запирать его, но пока не знаю, что еще с ним делать.
- В безопасности только, - голос вирусолога звучит как у безумца или фанатика, - люди со шрамами. Маленькими шрамами.
Я знаю, что он имеет в виду. - Больные в начальной стадии чумы, - говорю я. Восстание приказало нам следить за метками, и мы с Лей говорили о них - о маленьких красные шрамах между лопатками.
- Да, - нетерпеливо кивает мужчина. - Они, возможно, получили слегка мутировавшую форму раннего вируса, и их вариант достаточно близок к той мутантной форме, так что они не заразились. Но прививки, которые сделали нам с тобой, содержали только отдельные части первоначального вируса. Они недостаточно близки к новой форме, чтобы защитить нас.
Я продолжаю удерживать его, но киваю в ответ, показывая, что слушаю.
- Мы пока не заболели, - продолжает он. - Но, тем не менее, сильно рискуем. Наш изначальный иммунитет защищал нас от худших симптомов, но мы все еще можем подхватить раннюю форму чумы. Именно так действует вакцина. Она учит твое тело реагировать на вирус, и иммунная система распознает этот вирус, когда он возвращается. Это не значит, что ты вообще не заболеешь. Но тело уже будет знать, как справиться с этим.
- Понятно, - говорю я. Все это я выяснил давным-давно.
- Слушай, что я говорю, - убеждает вирусолог. - Если это случилось, если мы на самом деле подхватили ту форму заразы, которая распространялась, когда Лоцман впервые заговорил, - тогда у нас тоже есть красная метка, и мы в безопасности. Болезнь не свалила нас, но вирус по-прежнему сидит в организме. Просто наша иммунная система свыклась с ним. Но если в тот период времени мы не подхватили ранний вирус, - вирусолог разводит рукам, - то мы по-прежнему подвержены мутации. И тогда, выходит, что у нас нет подходящего лекарства.
Сначала его речи звучат безумно, как будто он говорит тарабарщину, а потом кусочки паззла складываются воедино, и я начинаю понимать, что он может оказаться прав.
Он выкручивает руки из моего захвата и начинает расстегивать верх рубашки. Затем опускает воротник черной униформы. - Смотри, - говорит он. - У меня нет маленькой метки. Нет же?
Да, ее нет.
- Нет, - соглашаюсь я. Я борюсь с искушением оттянуть свой воротник и поглядеть, есть ли там метка. Я никогда не задумывался над тем, чтобы поискать ее на себе. - Вы нужны здесь, и если вы уйдете, то можете заразить других людей. Вы уже подверглись мутации, как и все мы.
- Я уйду в леса. Люди в Приграничных областях всегда знали, как выжить. Вот туда я и могу пойти.
- Куда, например? - спрашиваю я.
- Например, в каменные деревни, - поясняет он.