Любимые и покинутые - Наталья Калинина 3 стр.


Берецкий приехал в восемь тридцать утра. У Маши ночью на самом деле поднялась температура. Николай Петрович позвонил Первому и попросил разрешения приехать на работу к одиннадцати. В голосе Первого ему послышалась насмешка, когда тот изрек тоном великодушного дядюшки: "Разрешаю. Более того, настоятельно требую, чтобы ты обратил внимание на здоровье твоей очаровательной супруги". И передал ей привет и пожелание "скорейшего и полнейшего" выздоровления.

Берецкий, осмотрев и выслушав Машу, нашел у нее нервное истощение, гипотонию, тахикардию и еще какое-то заболевание мускульно-двигательного аппарата, латинское название которого Николай Петрович не запомнил. Прописал покой, витамины, бром, камфорные примочки и два заграничных лекарства. За чаем с вареньем и горячими бубликами - Вера сбегала за ними в угловую булочную - сказал, что Маша, вероятно, перенесла в детстве или ранней юности сильное эмоциональное потрясение, граничащее с помешательством, и при этом так хитро взглянул на Николая Петровича, что тот опустил глаза в чашку "Ушлый еврей, - подумал он. - Да и в уме ему не откажешь". Рассказывали, что Берецкого собирались привлечь по так называемому "делу врачей", но за него вступился кто-то из влиятельных деятелей культуры, кажется, Кудрявцева, в "Правде" появился подвал о профессоре, прошедшем две войны (имелась в виду финская и с фашистами) и вернувшемся в родной город. Фамилия профессора не называлась, автор статьи спрятался за псевдонимом "А. Правдин", но все узнали судьбу Берецкого. Его восстановили на работе, потом он спас от полиомиелита дочь председателя облисполкома, ну а вскоре умер Сталин. Николай Петрович застал Берецкого уже в зените славы, с высоко поднятой головой, увенчанной густой (цвета перца с солью) шевелюрой. После того, как профессор меньше чем за сутки сумел сбить температуру задыхавшейся от жесточайшей ангины Машке-маленькой, он поверил ему как Богу, а сейчас с надеждой внимал каждому слову врача, пустившегося в рассуждения на тему давно и незаслуженно забытых народных методов лечения.

- Вы, очевидно, знаете старую французскую поговорку: все болезни от коры, только люэс от любви? - Николай Петрович с недоумением посмотрел на Берецкого, и тот пояснил: - Люэс - это, простите, сифилис. Ну а кора головного мозга отвечает за наше психическое, то есть душевное, состояние, или, как сейчас модно говорить, нервную систему. У Марьи Сергеевны чрезвычайно ранимая психика. В народе бы сказали - болезненная душа. Но это отнюдь не значит, что у нее наблюдается душевная болезнь. Хотя не исключено, что она может со временем развиться. Но это во многом зависит от условий ее жизни.

- Я стараюсь создать ей все необходимые условия, Лев Семеныч, - несколько официально для обстановки домашнего чаепития изрек Николай Петрович. - К сожалению, сами понимаете, мне не удается уделять ей много времени.

- Да, да, государственные дела, - с неподдельным уважением сказал Берецкий. - Но ваша жена, Николай Петрович, еще совсем молодая женщина, а молодым, сами понимаете, нужно внимание, чуткость, понимание, проявления любви чуть ли не на каждом шагу. Это наши с вами души уже зачерствели и привыкли довольствоваться скудным пайком нежности и заботы о наших персонах, а вот они…

Николай Петрович подумал, что Берецкий, вероятно, годится ему в отцы, впрочем, дело не в возрасте. Профессор, кажется, прав. Абсолютно прав. Он сидел и слушал его рассказы о своей молодости, первой любви, о трагедии, которую на протяжении всей своей жизни несет душа, разлученная насильственно с любимым человеком. От разговоров о душе попахивало поповским мракобесием, но профессора Берецкого как-то трудно было заподозрить в связи с церковью, и Николай Петрович внимал ему не без интереса.

- Я сам пережил эту трагедию, - продолжал между тем Лев Семенович. - В семнадцать пытался покончить с собой, ну а через три года женился вроде бы по любви и прожил счастливо с Анной Михайловной двадцать с лишним лет - светлая ей память. Но я до сих пор несу в душе эту рану-воспоминание. И, наверное, до могилы буду ее нести.

Профессор замолчал и опустил, как показалось Николаю Петровичу, слегка повлажневшие глаза. Николай Петрович вдруг вспомнил Анджея таким, каким он был на фронте: улыбчивым, подвижным, с вечно растрепанными волосами и каким-то особенным блеском во взгляде широко поставленных темно-ореховых глаз. Этот человек, насколько ему известно, был первой Машиной любовью, они с ним были удивительной парой, и Николай Петрович восхищался, видя их вместе. Умом восхищался, а сердцем уже потихоньку ревновал, кляня себя втайне за чувство к жене фронтового друга. Да, поначалу он любил их обоих, но со временем чувство к Маше заполнило его до краев.

- Простите за нескромный вопрос, Николай Петрович, но, как я понимаю, Марья Сергеевна замужем вторым браком. Как ее доктор, я бы хотел узнать, что случилось с ее первым мужем?

Николай Петрович вздрогнул от заданного Берецким вопроса. Что ж, нужно отвечать - Берецкий должен знать все или почти все о прошлом Маши.

- Он… он утонул три года назад. Они с Марьей Сергеевной очень друг друга любили. Она первое время тяжело переживала его смерть, а потом словно впала в спячку - она на самом деле иногда спала сутками. За дочкой и домом присматривала дальняя родственница, ну, а продукты… Словом, женщины едят немного, да и я им иной раз подбрасывал кое-что. Они держали корову и кур.

- А, простите, она видела… тело мужа? Понимаете, на впечатлительные натуры это производит глубочайшее впечатление.

- Нет. Его так и не нашли.

- То есть вы хотите сказать…

- Я хочу сказать Только то, что говорю, - неожиданно резко оборвал Берецкого Николай Петрович. - Мы вместе были на рыбалке, когда неожиданно поднялась буря. Ночь была очень темной. Это уже потом началась гроза…

- Ну вот, теперь мне кое-что наконец становится ясным. - Изящным движением Берецкий стал намазывать маслом бублик, разрезанный на два аккуратных круга. - Я знаю, Николай Петрович, у вас очень хорошая дружная семья, но, сами понимаете, даже между любящими супругами возникает порой недопонимание, кончающееся размолвками или даже скандалами. У вас с Марьей Сергеевной…

- Мы с Марьей Сергеевной за все время нашей совместной жизни голоса друг на друга не повысили, - прервал Берецкого Николай Петрович. Он чувствовал, как в нем нарастает гнев. Да какое, черт возьми, право имеет этот докторишка, хотя бы даже и профессор, копаться в его личном? Семья есть семья, муж и жена между собой разберутся и без посторонней помощи.

- Понятно, - как-то не совсем уверенно кивнул Берецкий. - А вот мы с Анной Михайловной другой раз так скандалили, что нам соседи в стенку стучали. Но ала друг на друга не помнили никогда.

И тут Николай Петрович вскочил из-за стола, так двинув стулом, что зазвенела посуда, и сказал негромко, но выразительно:

- Вам бы следователем быть, уважаемый Лев Семенович. Мне казалось, в обязанности врача входит лечить людей, а не смаковать подробности их личной жизни. Быть может, вы еще спросите, как у нас с Марьей Сергеевной обстоят дела, гм, в постели?

Берецкий не обиделся.

- Врач и есть расследователь и разгадыватель особенностей психики каждого человека. Поверьте, любезный Николай Петрович, ни единого грана из полученной здесь информации не будет вынесено мною за порог этой комнаты. А что касается постели, то вы даже представить себе не можете, какое глубочайшее влияние оказывают на человеческую психику, а в особенности на психику женщины, эти самые, как вы их называете, дела в постели.

Перед мысленным взором Николая Петровича пронеслись те несколько безумных ночей, когда Маша, приезжая поздно из театра, симфонического концерта или гостей, слегка хмельная, помолодевшая и бесшабашная какой-то особенной - разнузданной - бесшабашностью устраивала в их спальне кабаре. Глядясь в зеркало, грациозно выныривала из туго облегающего платья и, оставшись в лифчике и трусиках, поверх которых змеились тонкие подвязки пояса, отстегивала чулки-паутинку, отбрасывая их в сторону взмахом ноги. И начинала танцевать, приговаривая: "Как в детстве, совсем как в детстве" или "Теперь я, наконец, допляшу свое и успокоюсь". Николай Петрович со смущением, перераставшим в восхищение, наблюдал за этой демонстрацией красоты, чувствуя, как приливает кровь к низу живота, тяжелеют руки, ноги, приятно расслабляются мышцы. Действие Маши на него напоминало опьянение, только вместо похмелья наступала легкость, почти невесомость. А что испытывала она? Он, признаться, не знал. Да у него и язык бы не повернулся спросить у Маши, нравятся ей его ласки или нет.

- Мне кажется… эээ… с этим у нас все в порядке, - пролепетал Николай Петрович, потеряв весь свой запал.

- Будем надеяться, что так оно и есть. Значит, остается эмоциональное потрясение, пережитое в юности, ну и, разумеется, трагическая гибель первого мужа.

Берецкий встал, поклонился, приложив руку к груди, и направился в прихожую.

Николай Петрович в замешательстве подошел к окну. Жара. Пахнет бензином и горячим асфальтом. Уже второе лето проводит он в городе. Хорошо бы съездить в родные места на рыбалку, поохотиться, встретиться с друзьями, да и обеим Машам было бы полезно пожить на свежем воздухе. Он тоже, наверное, смог бы вырваться к ним на недельку-другую. Первый, как обычно, собирается в отпуск в бархатный сезон. Но, по правде говоря, Николай Петрович боялся встречи с тем домом на берегу реки. Ему казалось, воздух там весь пропитан памятью об Анджее, и Маша непременно это почувствует, снова отдалится от него, уйдет в свое прошлое. Она так долго выкарабкивалась из него, да и сейчас…

Николай Петрович безнадежно махнул рукой.

Сейчас Маша была от него еще дальше, чем в самом начале их супружеской жизни.

Теперь он спал в столовой на диване. Ему казалось (нет, не казалось, а он точно чувствовал), что его присутствие Маше болезненно неприятно, хотя она ничем этого не показывала. Он утешал себя мыслью, что болезнь скоро пройдет, и Маша снова начнет интересоваться театрами, концертами. Пусть, пусть ходит в эти проклятые рестораны - в конце концов, и Первый справляет свой день рождения в том же "Столичном", в зале с рыбками и роялем. Конечно же, Крокодильша наверняка не танцует - под ней попросту паркет проломится, - зато песни они горланят и про камыш, и про Хасбулата удалого, и даже как-то "Очи черные" грянули. Ничего в этом предосудительного нет.

Обычно он долго не мог заснуть, думал, шуршал газетами, вставал и шел на кухню попить холодной заварки, курил, сидя на подоконнике и машинально глядя на плотно закрытую дверь в спальню. В щель внизу было видно, как иногда мелькают какие-то тени, но звуков не доносилось никаких - точно там плясали духи или привидения. Уходя на работу, Николай Петрович тихонько приоткрывал Машину дверь, подходил на цыпочках к кровати. Она спала, положив под щеку ладошку. Почему-то на память каждый раз приходили слова Пушкина из "Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях": "Ждали три дня, но она Не восстала ото сна". Спальня начинала казаться ему склепом, и он спешил на кухню, где пыхтел чайник, Вера заплетала в косу густые и блестящие Машкины волосы, а Машка в это время, переминаясь с ноги на ногу как необъезженная лошадка под недавно надетым седлом, улыбалась ему и строила смешные рожицы.

- Чего ты так рано вскочила? Ведь у тебя каникулы, - обычно говорил Николай Петрович, ласково улыбаясь.

- Ничего себе - рано. Устинья, небось, уже давным-давно корову подоила и в стадо выгнала, а сама по воду к колодцу пошла. И застряла с полными ведрами либо с бабой Нилой, либо с Катечкой-бакенщицей. А мы с Верой сейчас идем на базар за помидорами и всякой зеленью. Пошли с нами, а?

Николай Петрович делал печальное лицо и пожимал плечами. Дескать, с удовольствием бы пошел, но дела. Спускаясь по лестнице - он любил эту короткую пробежку из двенадцати пролетов, свивающихся в большую ломаную спираль вокруг проволочной клети лифта, - думал о том, что Машка предоставлена самой себе да еще Вере, которая читает по складам и спит с иконой Николая Угодника под подушкой. Девчонке бы учиться музыке, иностранному языку, а она вместо этого всякие частушки да прибаутки усваивает. Вчера, подбоченясь и притопнув ногой, спела:

Подружка моя, пойдем на комиссию.
Подержи мой ридикюль - я пойду пописаю

и совсем как когда-то Анджей озорно блеснула зелеными - Машиными - широко поставленными глазами. Он так и поперхнулся от смеха чаем - он теперь всегда трапезничал на кухне, чтобы не тревожить лишним шумом Машу, - но в воспитательных целях сделал Машке, а заодно и Вере, внушение. Так они его и послушались!.. А потом начинался очередной рабочий день, в суете и напряжении которого не оставалось минутки подумать о доме. В короткий перерыв он звонил домой - телефон перенесли из столовой в прихожую, трубку обычно брала Машка. Докладывала ему, что мама ходила по комнатам, выпила чашку куриного бульона, съела апельсин и так далее.

Однажды, заехав домой среди дня переодеться - предстояла встреча партактива области с товарищем из Центрального Комитета - и открыв дверь своим ключом, Николай Петрович столкнулся в прихожей с Машей. Она была завита, накрашена, одета в ярко-оранжевое креп-жоржетовое платье с юбкой "солнце".

Он опешил, с трудом перевел дух и выпалил: "Наконец!", - и тут же добавил:

- Но ведь Берецкий прописал тебе постельный режим. К тому же на улице ветер и дождик.

Маша помолчала, повернулась и направилась в столовую. Через секунду оттуда появилась Машка, потянула его за руку, щебеча:

- Иди скорей сюда. Мы играем в парижский дом моды. Мама манекенщица, я беру у нее интервью, ну а Вера нас фотографирует для журнала.

Обеденный стол был сдвинут к окну, освободившееся пространство между ним и диваном застлано новой ковровой дорожкой, завезенной начальником хозяйственного управления для прихожей. На диване и креслах лежали платья, шляпы, перчатки, по обе стороны дорожки стояли вазы с букетами роз и гладиолусов.

- Мама стала такая красивая и тоненькая, как балерина.

Машка встала на пальчики и сплела руки над головой корзиночкой.

- Не буду вам мешать - я на минутку. - Николай Петрович по выражению лица жены понял что он здесь лишний. - Но только я не понимаю почему именно парижский дом моды? Разве в Москве или Ленинграде шьют хуже?

Ему никто не ответил. В наступившей тишине он прошел в спальню, достал с плечиков чистую рубашку, машинально облачился в нее, стоя перед зеркалом, но не глядя в него. В спальне пахло пудрой, духами, кремами. "Как в борделе, - почему-то подумал Николай Петрович, хотя никогда не бывал в заведениях подобного рода. - Все-таки все или почти все женщины - мещанки".

В машине он думал о предстоящем совещании-встрече с товарищем из ЦК. Там по обыкновению будет царить воодушевление и подъем. Здоровая радость от общения со здоровыми людьми, уверенно строящими новую жизнь. А дома тряпки, духи, цветы…

Но почему-то Николай Петрович уже не с тем энтузиазмом, что полтора часа назад, предвкушал эту встречу с ответственным товарищем из Центрального Комитета.

С холмов открылась та же панорама, что и пять с лишним лет назад, только теперь дело шло к осени. Река заметно обмелела, раскинув во все стороны сахарно-белые песчаные косы. Николай Петрович пожалел, что не догадался взять с собой маленькую Машку. Но ведь он не сказал дома, куда едет, впрочем, его никто не спрашивал Маша-большая, которой Берецкий наконец разрешил выходить на улицу, почти каждый день ходила в кино, таская с собой Машку. Они раз пять, если не больше, посмотрели "Серенаду Солнечной долины", потом переключились на "Утраченные грезы". Николай Петрович ни один из этих фильмов так и не успел увидеть. Он знал, что все секретарши и буфетчицы бесконечно обсуждают эти картины. Даже Первый как-то бросил в кулуарах одного из собраний-встреч с тружениками области, что у этой итальянки Сильваны Пампанини не груди, а сливочный крем, при виде которого слюнки текут. На "Утраченные грезы" детей не пускали, но Маша рассказывала, что дает три рубля билетерше, и та сажает их, когда гаснет свет.

Николай Петрович не одобрял подобные забавы, но и запретить их не смел. Да его, он подозревал, никто бы и не послушался.

Он все так же спал на диване в столовой. Маша к себе в спальню его не звала.

И в дом у реки он поехал один…

Его поразили настоящие заросли цветов во дворе. Помнится, Устинья в одном из редких писем упомянула вскользь, что приняла временно бездомную женщину и та помогает ей по хозяйству и в огороде. "Наверное, она и цветоводством занимается, - подумал Николай Петрович. - На Устинью что-то непохоже".

Дверь оказалась накинутой снаружи на крючок, а значит, в доме никого не было. Сколько он помнил, двери в доме никогда не запирались, хотя в голодный год кто-то унес из чулана средь бела дня шмат сала и полведра отрубей.

Он подошел к колышкам, опутанным колючей проволокой, и посмотрел вниз. Река отошла, обнажив темное илистое дно. Оно растрескалось от зноя, сморщилось, как старая кожа. Николай Петрович, проживший в этих местах несколько лет, никогда не видел, чтобы так мелела эта столь могучая и полноводная река. "Засуха, - подумал он. - С урожаем подкачало, а тут еще этот проклятый колорадский жук. Неужели его и впрямь могли забросить американцы, наши бывшие союзники по войне?.."

Кто-кто, а уж он хорошо помнил пайки из американских продуктов: колбасу в пестрых прямоугольных банках, необычно вкусный молочный шоколад, сухие, слегка подсоленные галеты, быстро и надолго утоляющие голод… За что, спрашивается, американцы и прочие капиталисты так люто ненавидят наш народ, вынесший на своем горбу основные тяготы этой страшной войны?..

Николай Петрович услышал шорох - обвалился кусок сухой глины. Он обернулся и увидел над краем обрыва справа голову Наты, поднимающейся от реки по железной лестнице-стремянке.

Он попятился назад от изумления и чуть было не перекрестился - сработал древний христианский инстинкт: ведь до него доходили слухи, будто Ната умерла от какой-то болезни. ("Уж не от сифилиса ли?" - думал грешным делом Николай Петрович.)

Она рывком подтянулась на руках, занесла над краем обрыва сразу обе ноги и уже стояла перед ним - стройная, худощавая, стриженная под мальчишку, в тельняшке и грубых мужских брюках.

- Здоров, Николай Петрович! - просто сказала Ната, словно они расстались не добрый десяток лет назад, а только вчера.

- Здравствуй… - Приветствие его прозвучало испуганно и даже с мольбой. Николай Петрович еще сам не отдавал себе отчета в том, как он боится прошлого.

- Ну, ты цветешь и пахнешь. Не мужчина, а картинка из довоенного плаката: жить стало лучше, жить стало веселей. Ну, ну, не хмурься, я знаю - ты-то сыто живешь. Впрочем, честно говоря, я, кажется, рада тебя видеть.

Он стал растерянно оглядываться, похлопал себя по карманам кителя в поисках портсигара. Неужели оставил в машине? В этой глухомани, кроме махорки, вряд ли что-нибудь достанешь. Нет, вот он, портсигар - в боковом кармане вместе с ключами от квартиры и домашнего сейфа, которым он обзавелся недавно по совету Первого.

- "Герцеговину" смолишь, - констатировала Ната. Ее проворные худые пальцы с любовным удовольствием мяли дорогую папиросу. - Как наш дорогой и любимый покойник. Небось, переживал, когда пахан копыта отбросил?

Николай Петрович заметил татуировку на правой руке Наты - роза, оплетенная колючей проволокой. Она тут же перехватила его взгляд.

Назад Дальше