- Ну да: убьют не убьют… Знаешь, а если тебя ранят, ну, руку там или ногу оторвут, Агнешка из-под тебя всю жизнь будет горшки носить и еще Бога своего за такую судьбу благодарить.
- Я не собираюсь руки-ноги терять - они еще пригодятся мне.
- Это я к примеру сказала. Не обижайся. - Ната вскочила с табуретки и обняла его за плечи. Он быстро высвободился, почти отпихнув ее от себя. - Дурачок, ты чего? Я же тебе теперь, считай, родная сестра. А мне всегда хотелось иметь старшего брата. Чтоб можно было приласкаться к нему, поцеловать, а он тебе не скажет взамен "Снимай трусы, я тебе пистон поставлю".
- Какая же ты испорченная, Натка, - вырвалось у него.
- Будто ты никогда своим бабам так не говорил. Говорил, признавайся?
- Ну, говорил… Вы же сами этого пистона просите.
- Хочешь сказать, что все мы сучки и кобели, да? Может быть. Но только от того, что полюбишься с парнем, зла никому не бывает.
- Особенного добра тоже. - Он усмехнулся. - Ты, кажется, сказала, что почтальоном пришла. От кого же мне письмо?
- Не письмо, а телеграмма.
Ната достала из кармана четвертушку тетрадного листка с косыми линейками - на таких пишут первоклассники.
"Мне очень больно, и я лежу. Но эти муки я приняла от тебя, и мне радостно и светло на душе Твоя А."
- А ее можно проведать? - спросил он, старательно отводя в сторону взгляд.
- А почему бы и нет? - Ната улыбнулась. - Пошли.
Он быстро надел поверх майки старый, еще отцовский, китель, сунул босые ноги в туфли, купленные к выпускному вечеру в школе. Они ему слегка жали, но сейчас это не имело никакого значения.
- Чего спешку порешь? Не при смерти она, наверное. Это у всякой девушки поначалу бывает. Просто твоя Агнешка слишком нежная. Я тоже, помню, после первого раза ерзала задницей по парте, а когда учительница вызвала отвечать урок к доске, мне казалось, я ни за что не дойду - словно раскаленный кол между ног всунули. Но это все быстро проходит.
- Ты совсем бесстыдная, Натка, - сказал он.
- Скажешь еще. Ты мне старший брат теперь, и я буду тебе все самое сокровенное рассказывать. Кому же еще? Папка на фронте, мамку я даже в лицо плохо помню, дед глухой, как пень, ну а Агнешка святая. Может, хоть ты ее чуток растормошишь?..
Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.
- Ну вот, опять он бедную Феньку насилует.
- Какую Феньку? Кто? - не понял Николай.
- Да этот припадошный Бурак. Козу. Своими глазами видела, не то бы сроду не поверила. Совсем ее, бедняжку, замучил. Баб ему, что ли, мало?
Он опешил. Разве такое возможно? Брешет, наверное, Натка.
- Не веришь? - спросила она, как бы отвечая на его мысли. - Пошли в щелку поглядим. Он не заметит.
Он не успел возразить, как Ната схватила его за руку и потащила к сарайчику, ткнула чуть ли не носом в узкую щелку между досок. Его чуть не стошнило от того, что он увидел.
- Гад, правда? Я бы его с удовольствием по голой сраке мокрой веревкой. Фенька же с козлятами - видишь, как ей пузо раздуло?
- Мерзость какая. - Николай сплюнул на дорожку.
- А наш сосед в Мелитополе бедную телку до смерти за… - Ната выругалась. - Он, правда, психический был. Но его забрали только после того, как он жене руку по локоть топором отрубил, а родную мать пырнул в живот вилкой. И то потом вскорости выпустили. Говорят, места в больнице нет.
Агнесса лежала в маленькой комнатушке рядом с кухней. Двери здесь не было - ее заменяло дырявое байковое одеяло. В комнате было чисто и светло. Он присел на маленькую скамеечку возле кровати.
- Спасибо, что пришел, - прошептала она. - Не сердись на меня за записку, ладно? Просто я с самого начала дала себе слово от тебя ничего не скрывать.
- Это ты меня прости. Я настоящий медведь.
- Ты настоящий мужчина. Правда, я не знаю, каким должен быть настоящий мужчина. Я их до тебя не видела.
- Тогда откуда ты знаешь, настоящий я или нет? Может, я тоже поддельный.
- Нет. Ты не поддельный. Точно не поддельный. Мужчину подделать невозможно.
- А женщину?
Он улыбнулся.
- Женщину легче подделать. Она сама себя подделывает под каждого мужчину. Ведь она сделана из его ребра.
- Глупости и бабкины сказки. Это попы-мракобесы так говорят.
- Нет. Я сама читала про это в Священном Писании. Там говорится, что каждая жена должна быть послушна и покорна своему мужу.
- Зачем женщине быть покорной кому-то? Она такой же равноправный член нашего общества, как и мужчина.
- А вот и нет. Она - мужняя раба. Так повелось от самого сотворения мира, - мягко, но непреклонно возразила Агнесса.
- Ну, я бы ни за что не женился на рабыне.
Лицо Агнессы сделалось печальным.
- А разве твоя мать не слушалась во всем твоего отца? - вдруг спросила она.
- Они старорежимные люди. Для того и революцию делали, чтобы людей от рабства освободить. Женщина наравне с мужчиной должна строить новую жизнь.
- А кто детей ее будет растить?
- Как кто? - опешил Николай. - Сами вырастут. Ну и государство о них, конечно, позаботится.
- Сами не вырастут, а я никакому государству своих детей не отдам. Хоть ты меня на огне жги.
В тоне Агнессы слышалось непоколебимое упрямство.
- Времена инквизиции прошли, и никто тебя жечь на огне не собирается. Но воспитывать нужно. В тебе столько темных пережитков, что ты пока не имеешь права называться советским человеком.
Она отвернулась к стенке и что-то прошептала. Он не расслышал - что.
- Это я с Богом разговаривала, - пояснила она.
- И что он тебе ответил? - насмешливо поинтересовался Николай Петрович.
Агнесса сказала серьезно и печально:
- Что ты - мой господин, и я во всем должна тебя слушаться, даже если в чем-то не согласна с тобой.
- Странный он какой-то, твой Бог. Я бы с ним крепко поспорил, существуй он на самом деле. В женском вопросе он, видать, безграмотный человек.
- Он самый мудрый. Ты когда-нибудь это поймешь.
- Еще чего не хватало! - Николай расхохотался. - Ты рассуждаешь как моя бабушка. Но ей простительно - она одной ногой в могиле стоит. А тебе еще целую жизнь жить.
Агнесса вдруг улыбнулась и показала ему свои ямочки.
- Откуда ты знаешь, сколько мне жить? Может, совсем-совсем немного осталось, а, может, и целую вечность. Хорошо, что мы не знаем, сколько каждому из нас отпущено. Тебе когда возвращаться туда?
- В середине мая. Но я могу и раньше уехать. Если не будет болеть спина.
- Бедный… Придешь сегодня вечером?
- Но ты же совсем больная.
- Я уже поправилась, стоило тебя увидеть.
- Приду. Когда?
- Как стемнеет. Стукни мне в окно - я теперь в эту комнату перебралась. Или прямо сюда приходи. Натка в кино уйдет, ну а дед у нас все равно что младенец - ест да спит.
- А тетка?
- Тетку я выгнала. Она никакая не тетка, а старая сводница. Хотела Натку одному начальнику за деньги продать. А Натка, дурочка, ластится к ней, словно котенок.
Он помог бабушке посадить картошку, выкорчевал большой, похожий на полусгнивший зуб, корень акации. Потом отправился на Волгу порыбачить.
Ему страшно везло - поймал пять больших жирных лещей, сбегал к материному куму, жившему неподалеку, за черпаком - шла на нерест селедка - и за два часа наловил мешок рыбы. Кум дал ему старую детскую коляску отвезти домой рыбу. У самого кума уже кончилась соль.
Наскоро перекусив - мать еще не пришла с работы, а бабушка отдыхала после праведных трудов, - он положил два леща и с полведра селедки в старую клеенчатую сумку, громко крякая, сполоснулся в летнем душе (вода ему показалась еще холодней, чем в Волге). Сумерки все не наступали. Наоборот, выглянуло из-за туч солнце. Тогда он не спеша переоделся во все чистое, полез в погреб, где, как он знал, мать хранила запечатанные сургучом бутылки с малиновым и смородиновым вином, выбрал самую большую. Вспомнил, что возле веранды раскрылось несколько темно-вишневых тюльпанов. Он завернул цветы в обрывок газеты, чтоб не увидели соседи, и пошел через улицу.
Ната как раз спускалась с крылечка. У нее был малиновый смеющийся рот и очень печальные глаза. (Наверное, они и раньше были у нее печальными, только он не обращал внимания.) Ему вдруг сделалось жаль Нату - ей бы еще в куклы играть, а она вон какие игрушки себе выбрала.
- Я не скоро приду, - сказала Ната, пробегая мимо него к калитке. - И Бурака-дурака всю ночь не будет - он на лесопилке ночным директором подрядился. Совет вам да любовь.
Она махнула рукой уже из-за калитки и побежала к трамвайной остановке.
Он прошел прямо к комнате Агнессы и отвернул угол одеяла-двери. Она стояла на коленях к нему спиной и бубнила что-то себе под нос. Он догадался, она молилась Богу. Это его неприятно поразило - бабушка и та в его присутствии никогда не молилась, хоть он и знал, что в сундуке у нее лежит завернутая в чистое полотенце икона Богородицы с младенцем. Когда он уедет на фронт, бабушка достанет из сундука икону, повесит на гвоздь в угол напротив кровати и будет каждый день просить эту угрюмую женщину, намалеванную на деревяшке вопреки всем законам Евклидовой геометрии, чтобы она спасла и сохранила ей внука.
Он положил руку на плечо Агнессе и больно его стиснул. Она даже не повернула головы. Он стиснул плечо еще сильней. Она перекрестилась, склонила голову на грудь. Тогда он взял ее обеими руками за предплечья и насильно поднял с колен.
Она так и не обернулась. Ее глаза были полузакрыты, ладони сложены домиком перед грудью.
И он вдруг страшно разозлился. Весь день он жил мыслью об их свидании, спешил к ней, а она ведет себя так, как, он уверен, вела до их встречи. Словно ничего в ее жизни со вчерашнего дня не изменилось.
Он выскочил во двор, громко хлопнув входной дверью, вынул кисет, свернул дрожащими пальцами самокрутку. Затянулся так резко и сильно, что подкосились ноги, а перед глазами поплыли малиновые круги. Недаром ведь после ранения врачи запретили ему курить, да только так он их и послушал.
Наконец начало смеркаться, и на западе появилась большая зеленая звезда.
Он раздавил каблуком самокрутку и решительным шагом направился к калитке. Взявшись за нее, обернулся и посмотрел на дом. Ни звука не доносилось оттуда. Он рывком открыл калитку и почти побежал к трамвайной остановке.
Агнесса догнала его, когда он уже свернул за угол. Она была босая и в легкой ночной рубашке.
- Не уходи! Куда же ты? Постой!..
И вцепилась в его локоть мертвой хваткой.
Он продолжал идти, а она висела на нем, семеня босыми ногами по лужам. В этот предвечерний час на улице было людно. На них уже оглядывались.
- Я все равно буду идти по пятам за тобой. Куда ты, туда и я. Вот посмотришь, ни на шаг не отстану, - говорила Агнесса.
Он остановился и внимательно посмотрел на нее. В ее глазах стояли слезы, но они почему-то не проливались на щеки. Она вдруг улыбнулась ему и, проворно наклонившись, поцеловала руку.
- Холодно? - спросил он. Быстро стащил с себя китель и укрыл ей плечи. - Пошли домой.
Она стояла в большом жестяном тазу, а он лил ей на плечи воду из ковша и жадно разглядывал ее тело в сбегающих струйках. Крутые бедра, торчащие в разные стороны соски небольших, но тугих грудей. Он еще никогда не видел нагой женщины. Это зрелище его потрясло и в то же время слегка разочаровало, ибо ему казалось, что отныне со всех женских тайн сброшены покровы и ничего нового больше не узнаешь. Потом Агнесса пекла в духовке рыбу - не оказалось масла, чтобы ее пожарить, - накрыла кривобокий стол возле печи вышитой скатертью, поставила на него банку с тюльпанами, тарелки, две граненые рюмки. За все это время между ними было сказано всего несколько ничего не значащих слов.
- Ты ведь у тети Таси один сын? - спросила Агнесса после того, как они выпили по рюмке вина. И добавила: - По всему вижу, что один. Себялюбивый ты очень. И ревнивый. А вот нас было шестеро, только в живых остались я и Ната. Братья все поумирали: двое от тифа, одного цыганка сглазила, еще одного молния убила. Все они были старше нас с Наткой. Мы у нашей матери последыши.
- А сколько тебе лет? - спросил он.
- Скоро семнадцать. Двадцать второго июня. А ты думал мне больше, да?
- Честно говоря, да. Ты такая… рассудительная.
- Это от того, что мы, можно сказать, без матери росли. Отец у нас - военный летчик, и его часто неделями дома не бывало. Оставит нам денег, поцелует каждую в щечку - и в небо. А твой отец тоже на фронте?
- Он еще в финскую погиб.
Николай не ладил с отцом - тяжелый у бати был характер, неуживчивый, да и выпивал он последнее время крепко. Но когда отца не стало, затужил.
- Если мой отец погибнет, я буду очень горевать, хоть он и бил маму. Крепко бил. Давай выпьем за упокой души твоего отца, - предложила Агнесса и сама наполнила рюмки.
Вино было крепкое - со спиртом, - и у него закружилась голова и появились какие-то бредовые мысли. А что если на самом деле сходить завтра в ЗАГС и расписаться с Агнессой? Мать против не будет - давно хочет, чтобы он женился и у нее пошли внуки.
- Нам с тобой нужно расписаться, - сказал он и покраснел, потому что это прозвучало уж слишком буднично. Но как сказать про это иначе? "Я тебя люблю и хочу на тебе жениться?" Это как-то по-киношному. К тому же он еще не знает точно, любит Агнессу или нет - всего час назад он ее просто ненавидел.
- Зачем? - искренне удивилась Агнесса.
- Ну, чтобы ты носила мою фамилию и вообще…
Он смутился и замолк.
- Но ведь я и без того уже твоя жена перед Богом. На что мне какая-то бумажка?
- Так ты не хочешь?
Он даже обиделся.
- Почему не хочу? Просто это не нужно ни мне, ни тебе. Но все равно спасибо тебе за предложение.
Она поднялась из-за стола и поцеловала его в щеку. Он притянул ее к себе, посадил на колени. И тут же пальцы сами собой стали расстегивать нижние пуговицы халатика.
- Пошли ко мне, - сказала она. - Муж с женой должны спать в одной кровати. Всю жизнь.
Он вернулся от Агнессы утром. Мать с бабушкой пили на кухне жиденький чай с серым хлебом, намазанным тонким слоем маргарина. Было воскресенье, и матери не нужно было торопиться в школу. Поздоровавшись, он хотел было пройти к себе, но мать окликнула:
- Погоди минутку.
Он повернулся. Лицо матери показалось ему недовольным.
- В чем дело?
- Ты у Сербичей был?
Он недоуменно уставился на мать.
- Ты что, не знал, что их фамилия Сербич? Они нерусские какие-то. Вообще странные люди.
- Мама, Агнесса теперь моя жена. Мы с ней… позавчера поженились. И вообще я хочу, чтобы ты… относилась к ней хорошо, - неожиданно сказал он.
Бабушка перекрестилась, сморщилась и залилась слезами.
Мать встала, запахнула старенькую вязаную кофту и подошла к окну, незряче уставившись на расцветающий куст сирени.
- Да… Словно обухом по голове. Я же говорю тебе - странные они, - сказала она, не отрывая взгляда от куста.
- Теперь уже поздно - Агнесса моя жена.
Мать вдруг кинулась к нему, прижалась лицом к его груди, жалобно всхлипнула.
- Я тебя почти не вижу, сынок. Приехал на побывку к родным, а сам… сам…
Она разрыдалась.
- Что ты, мама, я же здесь, с тобой. Я целый день дома буду.
- Поговорить толком не успели, а ведь тебя почти год не было. Колдунья она, что ли, эта твоя Агнесса - приворожила с первого взгляда. Вот я пойду и скажу ей…
- Никуда ты, мама, не пойдешь. Если хочешь, мы сами с Агнессой к тебе придем. Ну да, так и надо сделать - ты рыбы нажаришь, картошки, я куплю водки. Вот это и будет нашей свадьбой.
- А вы с ней уже расписались, сынок? - спросила мать, подняв на него мокрое от слез лицо.
- Она не хочет. Говорит, это не нужно. Что это просто бумажка, а мы с ней и без того уже муж и жена.
- Ты мне скажи честно, она хоть девушкой была?
- Разве это имеет какое-то значение? Если имеет, то да.
- И то слава Богу. - Мать перекрестилась. - Сестра-то ее оторви да брось.
- Ната - добрая девочка. А это у нее с возрастом пройдет. Обязательно пройдет.
Мать ничего не ответила. Она утерла рукой слезы и, похлопав его по плечу, отошла и села на свою табуретку.
- Так мы с Агнессой придем к обеду, да, мама? - спросил он.
- Приходите. Обязательно приходите. И Нату возьмите с собой. А то девчонка вечно голодная бегает. Да, и водки достань обязательно. Русская свадьба без водки - никакая не свадьба.
Свадьба прошла весело и сердечно. Бурак играл на аккордеоне, Ната пела и плясала. Одни соседи принесли яблочную самогонку и шмат сала, другие - вяленой рыбы, горячий каравай настоящего пшеничного хлеба и козинаки - ядрышки жареных семечек, сваренные на патоке и подсолнечном масле. От них исходил густой пряный дух, перебивавший все остальные запахи стола. Агнесса надела белое атласное платье, которое ей было коротко и узко в бедрах, но все равно выглядела красавицей. А мать, раскрасневшись не то от плиты, не то от выпитой водки, словно лет двадцать сбросила. Он был благодарен матери за то, что она называла Агнессу дочкой и испытывала к ней непритворную симпатию.
Бабушка достала из сундука свою икону и хотела было благословить ею молодых, но Николай воспротивился. Мать поставила икону на комод, кто-то из гостей зажег возле нее церковную свечку. Когда гости разошлись, и они вчетвером занялись уборкой и мытьем посуды, Ната сказала ему тихонько:
- А зря ты не позволил бабушке благословить вас. Агнешка расстроилась. Да и тебе бы не помешало иметь в заступницах Пресвятую Деву Марию. Она, говорят, от пули хорошо бережет.
- Какие же вы обе темные! - не выдержал Николай. - Но ничего, я вас перевоспитаю. Я не позволю в моем доме мракобесие разводить.
- Тише ты. Я же к слову сказала. Я сама и верю и не верю в Бога. Смотря по настроению. А вот Агнешка вся в Боге живет. Навряд ли тебе удастся ее перевоспитать. Только перессоритесь из-за этого. А мне не хочется - ты такой хороший и добрый. Тетя Тася! - крикнула она, обращаясь к матери. - Сын у вас хороший. Уж больно он мне люб. А младшенького у вас не найдется для меня? Ей-богу, лучше меня не сыскать на всем белом свете жены.
Мать как-то странно глянула на Нату - не то с благодарностью, не то с удивлением. Агнесса сказала:
- Рано тебе замуж. Сперва ума надо набраться. Замуж с пустой головой не выходят.
- Надо же, какая умная млада манжелка. Окрутила цыганка русского парня, вот и радуется.
Агнесса вспыхнула и, подскочив к Нате, хлопнула ее со всей силы ладонью по спине. Ната как ни в чем не бывало продолжала мыть в большом тазу с горячей водой тарелки. Даже головы к сестре не повернула.
- Дурочка ты, вот кто. Некрещеная, потому и дура. Завтра же пойдем к отцу Димитрию.
За Нату вступилась мать - она все-таки была учительницей.
- Что ты, доченька, не надо так. Пошутила Ната, а ты сразу драться.
- Никуда она не пойдет, - подал голос Николай. - Ей в комсомол нужно вступать, а не ряды невежественных людей пополнять.