Вот такая история с Окуджавой вспомнилась мне, когда я пыталась привести в порядок мысли и чувства после возвращения из киноэкспедиции.
День восьмой
Первую половину дня мы снимали у меня дома. В кадр попадали портрет Высоцкого кисти известного в узких кругах художника, венецианская театральная маска, моя фотография периода актерского экспериментаторства в театре "Колесо" и совместная с мужем концертная афиша. Я ностальгически рассматривала под пытливым взглядом телекамеры семейные фотографии, прокручивала видеозапись своего выступления на Андреевском спуске у дома Булгакова, набирала дрожащими пальцами номер телефона Волкова и любовно проводила рукой по старой обложке романа "Путешествие дилетантов". Никакой сверхзадачи режиссер Беляк на сей раз передо мной не ставила. Так что съемка прошла быстро и бескровно.
Потом мы поехали снимать академический институт, где работал отец героини, а также Политехнический, где диссидентствующую Сашу исключали из комсомола. Промчавшись по местам боевой славы героини, фургон "Телевидение" затормозил на Никольско-Ботанической перед домом с ампирным каменным крыльцом. Маленькая тихая улочка, известная в советские времена тем, что на ней жил писатель Паустовский, нынче стала местом жительства крутых и крутейших хозяев нового бытия. Охранник, прогуливающийся у подъезда, тут же поинтересовался, что это мы снимаем. Я объяснила, что в ампирном доме в юные годы коротала дни и ночи героиня нового сериала. Вряд ли он поверил, что здесь когда-то обитали семейства простых советских ученых, причем без охраны, но не стал заламывать бедным киношникам руки и разбивать камеру. Да, господа, и среди охранников иногда попадаются милые люди, любящие синематограф…
К концу весьма напряженного съемочного дня мы добрались до дома режиссера Беляк. В одной из комнат предполагалось снять встречу Саши и Леши на квартире у подруги. Оператор Сударь долго настраивался. Но в решающий момент во всем доме вырубилось электричество. Пришлось в срочном порядке ловить для съемок остатки светового дня. Тут уж было не до дублей! Волков быстро наливал Саше кофе и, когда напиток переливался через край, мы с хирургом склонялись друг к другу и на безопасном расстоянии имитировали концептуальный предпостельный поцелуй.
– В жизни сначала целуются, потом общаются в постели, а у нас с тобой на съемках происходит все наоборот, – пыталась пошутить я, чтобы разрядить обстановку.
Но в тот вечер хирург оказался абсолютно невосприимчивым. В соседней комнате сидели его жена и шестилетняя дочь, так что никакие шутки-прибаутки не в состоянии были зажечь искру соучастия в его глазах. Вот что значит другая ментальность! Артисты разных мастей, сукины дети, самозабвенно подыгрывают друг другу в любой ситуации. А хирурги – люди серьезные: резать – так резать, зашивать – так зашивать! И никаких посторонних действий! Хорошо, что в этом эпизоде в кадр попадал его целующийся затылок, а не лицо…
После отснятой крупным планом переливающейся через край чашки мы переместились в другую комнату.
– Так, Саша и Волков стоят на балконе и договариваются о встрече у подруги. В это время Таня Волкова сидит в комнате и своей знакомой жалуется на мужа, – распорядилась режиссер Беляк.
Мы вышли на балкон и замерли. Весь город был как на ладони: в лучах закатного солнца переливался Днепр, а на другом берегу золотилась Лавра. Над лаврскими куполами занесла меч железобетонная баба, с недоброй памяти времен ставшая символом Киева. Оператор Сударь старался увековечить в кадре двух дам, сидящих в комнате, наши с хирургом балконные силуэты и панораму города. Знакомую Тани Волковой играла сестра Альбины, в прошлом – балерина.
– Я с ним разведусь, – говорила жена хирурга строго по сценарию.
– Почему? – спрашивала балерина.
– Потому что он пьет! – и Таня Волкова должна была залпом осушить рюмку, но не успела.
– Так выпей вместе с ним, – сымпровизировала балерина.
После этой гениальной реплики я не смогла удержаться от припадочного смеха, чем нарушила долго выстраиваемый Сударем кадр. Режиссер Беляк была вне себя и обрушила праведный гнев сначала на меня, потом – на сестру-балерину.
– Ты можешь в кадре делать любые фуэте, только в тексте не добавляй отсебятины, не раскалывай мне актеров, иначе не будешь сниматься!
Балерина демонстративно одернула пачку, встала на пуанты и ненадолго затихла.
Саша и Волков опять приблизились друг к другу. Я смотрела хирургу в самые зрачки точно по сценарию, он, держащий в поле зрения затылки жены и дочери, отводил глаза в сторону. Мне не нравилась эта лишенная чувственности мизансцена, но спорить с режиссером Беляк было бесполезно и небезопасно. К тому же, электричество в дом не возвращалось, а солнце уходило. Сударь сфокусировал камеру на наших сближенных головах и внезапно засомневался:
– Альбина, это ничего, что между ними Родина-мать?
Тут уж и режиссер Беляк не выдержала. Мы хохотали на разные голоса, представив себе уникальную лирическую сцену, в которой между головами двух романтических любовников торчит в кадре железобетонная баба с мечом.
Съемочный день приблизился к концу вместе с кончиной светового дня. Электричество так и не вернулось. Ужиная при свечах, мы распутывали хитросплетения нашей съемочной одиссеи. "Что же из всего этого получится?" – с тревогой думала я. Вопреки ожиданиям, ночью мне не снилась надоевшая Монро, а привиделся подвыпивший Ельцин.
– Актриска, сценаристка, вокалистка! Размечталась, понимаешь! А работать кто будет?! – страшным голосом орал Борис Николаич, пока окончательно меня не разбудил.
На часах было семь утра. "Солнце встает над речкой Хуанхэ, китайцы идут на поля", – пробормотала я и заткнула уши берушами. Больше на меня никто не орал.
День девятый – день двенадцатый
Итак, мы вышли на финишную прямую. Предстояло еще снять эпизод с Сашей, исполняющей стихи под саксофон на концерте Волкова. До съемок в театре "Колесо" оставалось несколько дней. На улице совершенно распоясалась невыносимая жара, столбик термометра полз все выше, и по ночам я в ужасе просыпалась от кошмаров, в которых метеорологическая девица обещала на завтра 84 градуса по Цельсию. "Спасайся кто может и чем может", – решила я и начала писать новую киноповесть.
Проходя как-то по книжному рынку на Петровке, я спросила продавца, у которого в былые времена удавалось раздобыть свежие номера журнала "Киносценарии":
– У вас есть что-нибудь о Пастернаке?
– Слава богу, нет! – злобно ответил он мне, и лицо его задергалось от тика.
Чем так разозлил рыночника всемирно известный поэт? Может, дело не в Пастернаке, а в таких, как я, которые шастают тут и спрашивают всякие небылицы. А ходовой товар не покупают. "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" Новое, Борис Леонидович, да точно такое же – варварское и хамское. И захотелось мне после этой прогулки рассказать без всяких табу, как Бог на душу положит, о тех, кого не знала лично, но почитала и любила. На их долю выпала такая жизнь, такие судьбы, каких в детективных поделках и разных фэнтези днем с огнем не сыщешь. Эй, господа-товарищи, ощутите ваши мыслительные и эмоциональные мускулы, выплюньте наконец приторную глянцевую жвачку, вспомните наше общее, совсем недавнее прошлое. Это только сначала страшно, с долгой непривычки, а вы напрягитесь хоть чуть-чуть! Ну что, поехали?
"Ты – благо гибельного шага"
Киносюжет о Борисе Пастернаке и Ольге Ивинской
Часть 1
– Женя, Женечка, собирайся скорее! Мы опоздаем на киевский поезд. Что значит, не хочешь уезжать из Москвы? Там такая красота! Место, где сняли дачу, называется Ирпень. Туда и Асмусы приедут, и Нейгаузы. Для Гаррика уже рояль перевезли. Мы целыми днями будем слушать музыку, ты будешь писать свои картины, я – стихи. У нас опять все наладится…
Евгения Владимировна Лурье считала себя очень талантливой художницей, а своего мужа Бориса Леонидовича Пастернака – не слишком большим поэтом. Но тем не менее она и их семилетний сын Женя жили исключительно на средства, которые отец семейства зарабатывал на ниве литературы. Они поженились в 1922-м году, и Женя хотела, чтобы Боря взял ее благородную фамилию – Лурье, которая звучала куда солиднее, чем какой-то там овощ. Но Борис не желал обижать своего отца Леонида Осиповича, известного художника-импрессиониста, и остался при фамилии Пастернак. Они поселились в родительской квартире на Волхонке, вернее, в небольшой ее части, бывшей мастерской. После того, что родители Бориса эмигрировали в Германию, моментально последовало квартирное уплотнение. Правда, разрушенный гражданской войной быт худо-бедно налаживался, и Борис решил вывезти Женю на полгода за границу и познакомить с родителями. После возвращения в Москву у четы Пастернаков родился сын Женя. На дворе золотился сентябрь 23-го года… Ульянов-Ленин находился при смерти, и уже приступил к исполнению обязанностей генсека рябой усатый вождь. Творческая интеллигенция, выбравшая жизнь при большевиках, надеялась на то, что все постепенно устаканится. Борис Пастернак зарабатывал переводами своих любимых грузинских поэтов, но и для себя писал много и удачно. Кровавые послеоктябрьские годы сменились временным относительным затишьем…
Когда в апреле 30-го грянул выстрел Маяковского, пуля срикошетила и в 40-летнего Пастернака. Самоубийство человека, с которым Бориса связывала дружба-вражда, обострило внутренний разлад, семейные неурядицы и творческую неудовлетворенность Пастернака. "Он, сам себя сравнивший с конским глазом", был в этом возрасте красив как никогда. Аристократично вылепленная голова, яркие янтарные глаза, губы африканского бога моментально привлекали внимание и мужчин, и женщин. Даже его искусно скрываемая хромота придавала походке легкость и изящество. (В 13 лет Боря упал с лошади и долго лежал в гипсе, нога срослась неправильно, и он прихрамывал всю жизнь, но так, что никто об этом не догадывался).
– Он одновременно похож на араба и на лошадь араба, – восхищенно шутила влюбленная в него Марина Цветаева.
Между ними разгорался эпистолярный роман. Два гения упивались стихами друг друга и разговаривали в письмах на языке поэтов, понятном только им двоим. Женю Лурье эта переписка злила все больше. Эмигрантка Цветаева и советский литератор Пастернак мечтали когда-нибудь соединиться на всю оставшуюся жизнь. В этих мечтах, правда, не было места ни мужу Цветаевой, ни жене Пастернака.
И вдруг в одном из писем Марине Борис обмолвился о том, как он любит свою Женю. Цветаева ему этого не простила. Эпистолярный роман постепенно захирел. Но истинная беда была в том, что Женя не слишком пылко любила своего мужа. Вернее, не так пылко, как ему хотелось. Молодая художница была занята исключительно собой и своим изобразительным искусством. И ведать не ведала, что под одной крышей с ней живет великий поэт. Так что на пороге своего 40-летия Борис Пастернак уже был полностью готов к новой любви. От этой любви родились книга стихов "Второе рождение" и сын Леня. Но все было не так быстро и не так просто…
На стыке 20-х и 30-х годов существовала еще небольшая свобода выбора. Ездить за границу уже стало почти невозможно, но дома можно было вполне благополучно сохранять позицию попутчика. Усатый вождь стремительно превращался в тирана, но почему-то вызывал все большее восхищение у народонаселения Советского Союза. Интеллигенция, директивно обозванная прослойкой, разделяла это восхищение. Насильственная индустриализация огромной аграрной страны вызывала у Пастернака священный трепет. Он сравнивал Сталина с императором Петром, а его новая любовь Зинаида Нейгауз с гордостью говорила о своих детях:
– Мои мальчики больше всех любят Сталина. Я у них только на втором месте.
Зинаида Николаевна была дочерью жандармского полковника. Но в своих воспоминаниях любила подчеркивать не это, а то, что в ее жилах течет 50 процентов итальянской крови. Она действительно была красива той южноевропейской красотой, которую ценил эстет Борис Пастернак. Его жена Женя была более тонкой, а потому и более невротической породы. Поэт был душевно истощен эгоцентризмом жены, ему не хватало здорового женского начала. И пока Женя на даче в Ирпене ходила с этюдниками писать пейзажи, Борис посещал чету Нейгаузов. Генрих Густавович очень быстро стал любимым другом Пастернака. Он был великим музыкантом и воскресил в памяти Бориса времена, когда будущий поэт собирался стать композитором и учился у самого Скрябина.
– Гаррик, ты играешь, как Бог! Я готов слушать тебя сутками напролет.
И слушал, замечая при этом, как Зина моет полы, таскает ведра с водой и обихаживает двух маленьких сыновей. Он влюбился в них обоих: в Нейгауза и его жену. Зина была на удивление спокойна. Она не воспринимала стихов Пастернака и говорила ему об этом. Борис пообещал писать по-новому, так, чтобы это нравилось ей. Но Зина, будучи не только домохозяйкой, но и бывшей музыкантшей, любила и понимала только музыку. Поэзия так и осталась чуждой для нее стихией. Несмотря на это, Борис Пастернак все-таки женился на ней. Очень хозяйственная женщина, из тех, что коня на скаку остановят в самом прямом смысле, она осталась в истории искусств женой двух великих людей: музыканта и поэта. Уходя от Нейгауза, Зина написала мужу письмо, где сообщала о своем решении стать женой Пастернака. Гастролировавший в это время по стране Генрих Густавович расплакался прямо на концерте, уронив гениальную голову на крышку рояля. Сорвавшись с гастролей, он вызвал Зину в Киев и умолял ее вернуться к нему. Привел за руку на концерт, где играл только для нее. И сердце бывшей жены дрогнуло. Она вернулась.
– Я знал, что так будет. Ты всегда любила меня после хорошего концерта!
О святая наивность гениев! Нейгауз, утешенный женой, уехал на прерванные гастроли, Зина – в московскую нейгаузовскую квартиру. И тогда к ней пришел Пастернак и выпил весь йод из детской аптечки. Зина отпаивала его молоком и, конечно, жалела. А потом горячо убеждала, что недостойна такой любви. Она вспоминала, как в 15 лет, будучи гимназисткой, завела роман со своим женатым кузеном. Ему в ту пору было 45. Поразительно, но Пастернак в течение многих лет болезненно ревновал Зинаиду Николаевну не к Нейгаузу, а к тому 45-летнему кузену. Отношения Лары и Комаровского в "Докторе Живаго" списаны с рассказов Зины.
Итак, они все-таки стали жить вместе. Им даже дали квартиру на Тверском бульваре. Но Женя не захотела оставаться на Волхонке, и они поменялись с ней. После Первого съезда советских писателей Пастернак стал официально почитаем. Он ездил с Зиной по разным писательским семинарам и совещаниям. Между тем, к середине 30-х годов дышать становилось все труднее. Пастернак сочинял стихи о вожде и подписывал письма (гораздо реже, чем его соратники по перу), требующие смертной казни для врагов народа. Зина говорила с гостями о том, что теперь всюду шпионы. Она больше всех любила Сталина, ее новый муж был у нее на втором месте. Однажды они приехали в Ленинград на очередное совещание и поселились в гостинице "Октябрьской". Именно в эту гостиницу гимназистка Зина приходила на свидания к кузену. Тогда отель назывался "Норд". Пастернак перестал спать. Ему все время предсталялась 15-летняя Зина, отдающаяся 45-летнему мужчине. Они вынуждены были переехать из "Октябрьской" в "Европейскую". Но бессонница продолжалась.
Когда Пастернака по решению Политбюро послали в Париж на Антифашистский конгресс писателей, он был в таком ужасном состоянии, что никуда не хотел ехать. Но пришлось. В Берлине поезд остановился на несколько часов. Пастернака встретила сестра Жозефина и повела к себе домой отдохнуть. Он был настолько измучен бессонницей, что все время хотел спать. В таком состоянии он и прибыл в Париж. Цветаева, предвкушавшая встречу со своим эпистолярным возлюбленным, была разочарована.
– Он все время тащил меня в магазины, чтобы выбрать подарки для своей Зины. Однажды попросил примерить платье, но передумал, поскольку мой скромный бюст не соответствовал бюсту Зины.
Эти подробности Цветаева уже в Москве в 40-м году рассказывала Ахматовой. А тогда она не выдержала невыносимо сонного Пастернака и уехала с сыном Муром на юг Франции, оставив друга на попечении мужа Сергея Эфрона и дочери Али. Парижский гостиничный номер Пастернака был заполнен подарками для Зины. Но его душевное состояние становилось все хуже и хуже. Илья Эренбург пригласил Пастернака на обед с французскими писателями, уточнив, что явиться нужно ровно к часу дня.
– Зачем к часу? – спросил Пастернак. – Я привык обедать после трех.
– Но в Париже принято обедать в час.
– Ну тогда не ждите меня. В час я еще не голоден.