Ей снова стало не по себе. Как бывало всегда в минуты потери равновесия, ей в очередной раз вспоминался Славка, детское тепло его сильных рук, обещания. Вспоминалось, как ее родители наотрез запретили видеться с ним, и как было больно, невыносимо, совершенно невыносимо существовать все это время без него. Где он сейчас? Как он? Она смотрела на обоих парней, сидящих сейчас перед ней, думая о том, что, возможно, Славка за это время вырос, возмужал, огрубел, может быть, однажды вечером выпил лишнего, а потом его подружка подала на него в суд. Маша едва заметно дернулась, как будто ее вдруг ударило током, или кто-то неожиданно залепил ей пощечину изо всех сил, ударил наотмашь. Как она может так думать о нем? Он любил свою мать, хоть и редко ее видел, никогда никого не осуждал, ни на что не обижался. Все внутри у Маши снова комкалось, в кость входила стальная пружина. Крутилась, взвинчиваясь вверх вдоль позвоночника, как пойманная сознанием эмоция вдруг сдавливала горло и душила.
Иногда Маша просыпалась утром и плакала. Он снился ей в каких-то странных городах. Непонятные улочки тянулись вдоль города, она бежала за ним, и все время теряла из виду. Что он делал в этой далекой стране, она не знала, не знала и, каким образом она могла как-то участвовать теперь в его жизни. Отпустить его не было внутренних сил, и она вновь видела его в случайно встретившихся людях, которые, проходя мимо, напоминали своими движениями его походку и контуры худощавого тела.
Оба американских ухажера так и канули в лету, как и "мунисты". Трех человек их той группы они, правда, успешно завербовали, и новоиспеченные верующие, в какой-то момент встречались Маше в метро, рассказывая, в какую удивительную организацию попали.
– Пойдешь? – спрашивали они.
– Не-а! – тараторила Маша в ответ, боясь уже вовсе не американцев, а этих странных русских, которые так быстро перевоплотились в ярых проповедников, и, казалось, совершенно не осознавали, что с ними произошли какие-то перемены. Маша тогда вернулась из Америки с ощущением того, что мир странно рушится, но ее собственная судьба к ней на удивление благосклонна. Кто-то уезжал заграницу, кто-то бедствовал, даже пропадал. Кто помладше и не жил в столицах спивался, становился наркоманом, кто постарше и получал работу – выживал, особенно если в Москве и Петербурге. Их почему-то все время брали в заложники, вербовали в секты, совращали. А Маша, и это она чувствовала теперь совершенно точно, все же вырвалась, спаслась, может быть, от внутреннего страха и наперекор себе же самой. Атмосфера 90-х почти лишила ориентиров, но приготовила к чему-то важному, пусть надежды на это "важное" в тот момент и не было. Она как будто вцепилась в корягу у самого берега озера, куда они в детстве убегали со Славкой ночью, держалась за нее, жуткую, трухлявую, что есть мочи. Мечты не сбылись и не могли сбыться, но контуры были обозначены достаточно рано, чтобы выжить. Указав направление точного удара теннисного мячика о стенку, судьба подмигнула, а Маша просто знала, что она непременно должна этот удар совершить. Только когда? Она знала, что "мунисты" был в чем-то правы, создавая семью столь странным образом, но в ее собственной жизни подобной несвободы быть не могло. На тот момент в ней были лишь перекрестные баталии из разных миров. Она видела осколки чего-то важного, того, что интуитивно искала, и что последовательно рушилось прямо на ее глазах. По ее ли вине, или по причине все тех же никому неведомых обстоятельств.
Гроза
Маша немного знала о семье Кирилла. Из рассказов своей матери она слышала, что ее собственная бабушка прошла всю войну, была героической личностью, и даже в возрасте шестидесяти лет, уже, когда дело шло к пенсии, взяла и уехала работать заграницу. Энергия Машиной бабушки была невероятная, как и отношение к людям. Свою дочь, Веру Ивановну она тогда волевым решением оставила на попечение двоюродного брата Веры Ивановны, выпускника Медицинской Академии, и Машина мама, помимо Университета, где училась, по большому счету была в компании благородных рыцарей, которые, впрочем, на тот момент никаким образом не походили на семью. У мамы Кирилла, Анастасии Владимировны, все было совершенно по-другому. Была семья, была академическая дача, был личный шофер, в общем, все то, что может хотеть душа, которая хоть и не знает приюта, все-таки снабжена неплохим телом. Анастасия была профессорской дочкой, которая с десяти лет интересовалась военными, ни в чем не знала отказа. На нее никто не сердился, как на Веру Ивановну, когда она приходила после двенадцати и пыталась таинственно пробраться в собственную комнату. "Мне было его так жалко, так жалко", – было крылатым выражением Анастасии Владимировны и это странное, в чем-то привлекательно-легкое отношение к мужскому полу, возможно, как-то передалось и Кириллу по наследству. Он хорошо знал, что его семье можно абсолютно все, и даже если на деле трудностей у него было немало, элитарность собственного происхождения была тем злополучным тяжелым камнем, который неминуемо тащил его вниз, помимо собственной воли. Виктория, его тетка, была по-настоящему искренним и душевным человеком в семье. На тот момент, впрочем, на нее уже никто не обращал внимания. Главой семьи вечно оставалась бабушка, которой давно не было в живых, но которая даже после смерти, казалось, знала все, что происходит и когда-либо происходило, и на все мудро и вовремя – закрывала глаза.
Когда Кирилл был в хорошем настроении, он подробно расспрашивал Машу о Славке, словно то юношеское чувство обязательно должно было быть с ним как залог верности и правды, даже если они с Машей друг к другу его никогда не испытывали.
– Какой Славка?
– Ну, какой-какой! Зачем тебе?
– Мужчина хорошо знает, что он чувствует. Его интересует, что при этом чувствует женщина.
– Славка – славный, – Маша снова морщилась, как будто все внутри у нее переворачивалось. Не могла его забыть. В который раз представляла себе, что, возможно, все могло бы быть иначе, если бы они тогда остались вместе.
О Славке вестей не было. Как-то Маша разговаривала с одной девчонкой в больнице и та обмолвилась, что ее муж только что вернулся из Чечни, и что первое, что он сделал – "избил на улицы какого-то мужика". "Он кричал по ночам, понимаешь?" – договаривала подруга тираду, а потом плакала, снова и снова вспоминая те кошмарные дни. Маша тогда почему-то вспомнила, как Славка, еще давно, в детстве, всегда мечтал отправиться на фронт, каким бесшабашным и "сорви-голова" бойким он был.
– Может быть, Славка… где-то…. воюет? – спрашивала Маша Кирилла.
– Ты с ума сошла! Славка?
* * *
Славка! Тогда, в десятом классе на заработанные где-то деньги он приобрел мотоцикл. Нет, не разбился. На нем они поехали кататься куда-то в сторону Московского проспекта, где и сидели у сероватого озера часа два, поочередно подливая друг другу из железного термоса горячий чай с сахаром. Мансарда желтого цвета чуть поодаль сплошь заросла зеленой травой. Озеро было покрыто зелеными кувшинками, вокруг были засохшие палочки желтоватых камышей и лесного бамбука. Надвигалась гроза, темное свинцовое небо нависло, вздыбленный, сжатый воздух выдавал ее незримое присутствие вдали, но лето еще было в разгаре и пахло цветами. Пошел дождь, тяжелыми каплями ударил по ладоням и по щеке. Пошел сильнее, и сильнее. Они побросали вещи в рюкзак. Он завел мотоцикл, и они двинулись обратно. Мчались быстро, вдавившись друг в друга, навстречу ветру, который бил в лицо и резал щеки. Машу захлестывало водой, которую она могла теперь даже попробовать на вкус. От страха она еще больше прижалась к нему, умоляя остановиться. Он промчал по лужам, с визгом въехал в подворотню. С размаха уложил мотоцикл на асфальт, помогая ей слезть. Вбежали в первую попавшуюся парадную, застыли на месте.
Потом он резко отодвинулся от Маши и распахнул дверь на улицу. Яркая молния осветила детскую площадку. Сквозь кромешную тьму Маша видела поломанную скамейку, на которой лежала выцветшая раскрытая сумка. Он рванулся вперед. Маша громко закричала, испугавшись, что останется одна, а его вдруг поразит разряд молнии. Током пульсировало в горле что-то тяжелое. Он обернулся к ней, дверь захлопнулась, балансируя о тугую пружину, и пока Маша пыталась нащупать щеколду и ручку в темноте, куда-то исчез. Теперь она стояла одна под дождем, над головой сверкали молнии, гремел раскатами гром. Она ничего не видела кроме серой размытой стены напротив. Казалось, что время не остановилось, а ускорилось, возвращаясь в одну и ту же точку с каждой новой вспышкой молнии. Дождь хлестал по асфальту. Она промокла до нитки, дрожала и уже не замечала ни тепла, ни холода извне. Платье влипло в тело, а по лицу стекала вода, как будто бы ее только что облили из ведра. Голову сдавило стальным обручем, и ей показалось, что если он не вернется вот сейчас, сию минуту, она погибнет. Через минуту, которая растянулась на многие часы в ее сознании, она почувствовала, что ее кто-то обнял и поцеловал. Ей вдруг отчетливо показалось, что это был не Славка, а какой-то другой человек, настолько стало вдруг снова жутко, как будто бы ее ожидания чего-то ужасного сбылись наяву. Она продолжала стоять в его объятиях, отчетливо понимая, что это был вовсе не Славка, а кто-то другой. Потом она громко закричала, а он, от испуга или другого, совершенно неосознанного, инстинктивного желания, зажал ей рот рукой. Было страшно, почти нестерпимо, но Маша продолжала стоять на месте, совершенно не сопротивляясь. Через какое-то время дождь перестал идти, воздух разрядился, небо просветлело, отражаясь в прозрачных каплях размытой повсюду акварели. Она все стояла как каменная статуя, что есть силы, сжимая его руку.
Госпожа Родригес
Каждый год осенью, помирившись с Кириллом в очередной раз, Маша ехала в Москву на выставку. Работала там от правительственной организации Испании. Денег получала – уйму, а то, что происходило там – как-то надолго оставалось в памяти. Командировка дело особое. Целую неделю отсутствия в Петербурге, и ты полностью выпадаешь из жизни, обретаешь незнакомую реальность, которая, кроме случайно встреченных тобой людей, возможно, никто и не заметит потом, но зато самой – столько мыслей и впечатлений.
В поезде до трех часов ночи Маша болтала со случайным дяденькой в костюме. Он рассказывал, как в 90-е годы работал водителем, и как тогда водителей останавливали прямо на дорогах и просто стреляли в упор. Маша охотно ему верила. На Машу он смотрел, как испытывал. Скользил взглядом по платью, багажу, телефону. Сначала – некоторое презрение в глазах, потом – уважение. Странно, но ожидаемого равнодушия, он не проявлял, был скорее заинтересован поболтать и рассказать что-нибудь.
Утром Маша проснулась в пять утра. В купе подсадили какого-то не по возрасту серьезного студента. Он рассказывал ей, как сам поступил в Москву, как "живет в общаге", как много у него друзей. Одет он был модно, "с иголочки". Маша поймала себя на мысли, насколько забавно, что студенту пришло в голову одеться именно так. Бойкий, смешливый, просто как из кинофильма пятидесятых годов про то, как парень из деревни едет в Москву. Маша даже как-то вся приосанилась, приободрилась, словно собралась затянуть задушевную песню, или встретиться с ним у метро на следующий день и прийти туда в платочке в горошек.
Поехала в гостиницу. Номер почему-то не был забронирован, не сработала компьютерная система. С трудом договорилась и, опасливо поглядывая на часы в мобильном телефоне, помчалась обратно к метро, которое в Москве, как известно, особое. Во-первых, точная копия представленного ужаса, показанного в "Ночном Дозоре". То есть там, в отличие от петербургского метрополитена, жутко – всегда. Темно, мутно. Дикое, неописуемое количество странного народа почти как в странах Третьего Мира, всех возрастов и социального положения, и вечное ощущение того, что живой она, Маша, оттуда не выберется, даже если захочет. Зато скорость передвижения по городу прибавляется неимоверная. По платформе Ленинградского вокзала Маша начинала бежать в три раза быстрее, чем обычно, уверенно расталкивая прохожих, и всем видом демонстрируя, что она-то точно знает, куда продвигается, и что она, наконец, – в столице.
До Крокуса Маша добралась быстро. Народу в выставочном зале было так много, что сразу почувствовала себя настоящей деловой женщиной. Испанская делегация, состоящая исключительно из красивых идальго, встретила ее дружелюбно и сразу поставила у стойки – раздавать материалы гостям конференции. Гостей было так много, что в какой-то момент Маша поняла, что на практике означает "высасывать энергию". За три часа беспрерывной раздачи материалов о лучших курортах Испании, ей показалось, что на ней оставили все грехи человечества. Усталые работники туристических фирм с чемоданами (туда они складывают раздаточные материалы). Случайные старушки, забредшие сюда в поисках значков и сувениров, а главное – сумочек, которые испанцы попросили раздавать бесплатно, чтобы каждый из гостей Крокуса стал, наконец, ходячей рекламой их бизнеса. Нищие, пробравшиеся сюда случайно и просящие бесплатные значки и деньги.
Яркая девушка сразу привлекла Машино внимание. Звали ее Ириной, и показалась она Маше самой родной душой на планете. Столько энергии из нее исходило, так блистала она своим желанием что-то делать. Была она в тот момент для Маши истинным воплощением фильма "Москва слезам не верит". Копия Муравьевой, да еще и директор крупнейшей туристической фирмы Москвы. Она подошла к Маше, хлопнула ее по плечу и сказала, что сейчас же раздаст все материалы, кому нужно и что знает о туризме все со времен основания Римской империи. Она тут же подключила к работе человек десять молодых московских юнцов в рубашечках и галстучках, которые стали быстро и услужливо раздавать проспекты и дружелюбно кивали Маше почему-то с чувством нескрываемого уважения на лице. По окончанию рабочего Ирина снова подошла к Маше и сказала, что зовут ее Сафронова – Родригес, что ее муж – испанец, а сама она намеревается сегодня отобедать в Британском Посольстве.
– Как мы получим приглашения? – спросила Маша.
– Просто. Ты позвонишь и на хорошем французском языке скажешь им, что ты – жена посла Бразилии, работаешь на вот этой выставке в Крокусе и хочешь, чтобы пригласительные билеты в количестве двух – нам принесли прямо сейчас к стенду.
Во Французском Посольстве не взяли трубку, но Ирина не унималась и набрала другой телефон, уже другого, судя по всему, посольства, сказав, что она "госпожа Родригес" и ей нужно два приглашения.
Что было потом? Потом Маша и госпожа Родригес шли на прием все-таки не в посольство, а в ресторан, где устраивала ужин русская туристическая компания, шли московскими улочками, переворачивая ногами кленовые листья, так звучно и красиво шуршащие у них под ногами. "Кооперативы" – сугубо московское предприятие, для петербуржцев мало привычное. Впрочем, Кирилл говорил Маше, что нечто похожее происходило с ним и в Нью-Йорке, где они с девушкой за вечер могли запросто побывать на трех мероприятиях и отлично поужинать. Для Маши тогда это было новостью, а гордая физиономия Ирины, которая прошествовала в огромную освещенную залу, вызвало совершенно непомерный восторг по поводу размахов столицы. На ужине было все. От поросят до сотни салатов, вина и фруктов. Плясали там тоже отменно, и Маша даже не заметила, как три часа танцевала с самым красивым испанцем из группы, и даже не заметила, что он битый час шептал ей "поедем в гостиницу". В гостиницу она не поехала, а погрузилась с Ириной в машину, которую та просто остановила на улице и куда они, месте с десятью другими пассажирами, сели и поехали к станции метро.
На следующий день, проснувшись рано утром, Маша не чувствовала ни ног, ни рук. Как-то добравшись до Крокуса, стала снова терпеливо раздавать брошюру преходящей публике. Появился посол Испании, который учтиво поговорил с ней, узнав дальнейшие планы на жизнь, а потом также бесшумно удалился, вежливо кивнув на прощание. На смену ему пришла все та же Ирина.
– Планы на вечер? – бодро спросила она.
Планов у Маши не было. Ирина понимающе покивала и предложила отобедать ночью в клубе около Киевского вокзала, куда Маша воодушевленно направилась после десяти вечера, когда стемнело. В Москве много темных двориков. Там так рано темнеет, что если кто-то покрадется и начнет убивать, не услышишь, не почувствуешь. На согнутых ногах Маша добрались до клуба, где ее с двумя бокалами шампанского встретила все та же Ирина, кивающая в сторону зала и таинственно прищуриваясь.
К полуночи танцы на сцене были уже совсем – эротическими, а Ирина бросала взгляды в сторону пожилого бизнесмена и говорила, что если она не познакомиться с ним сейчас и он не влюбится в нее на всю жизнь, Маша может завтра публично вылить ей ведро воды на голову.
Воды в Москве – сколько угодно. Утром к их стенду почему-то подъехала огромная тачка с питьевой водой в бутылочках, которую пять бравых юношей отгрузили и поставили вокруг их места обитания. Ирина отдавала распоряжения, всем своим видом давая Маше понять, что о прошлом вечере нет возможности говорить, так как у нее, у Ирины – "бешенные неприятности". Оказалось, что она была официальным представителем всей туристической Испании в Москве, ее испанский офис находится на Красной площади, а побывать ей там, к сожалению, не удалось ни разу за три года, пока она занимала столь высокий пост, так как за это время у нее "правда-правда, не было ни секунды". Зарплату она получала достойную, но это никак не могло скрасить дела, потому как она и так ничего не успевает, да и успеть не может. К часу дня Ирина вдруг сказала ей, что ужасно устала, и в компании попавшихся по дороге двух московских студенток с филологического факультета, они ушли с выставки и направились в ресторан.
Ночью Маша и госпожа Родригес гуляли в Китай-городе. Госпожа Родригес долго рассказывала ей о том, что сейчас, именно сейчас этот самый офис – опечатывают. На следующий день ее уже не было, и очень воспитанный испанец с улыбкой констатировал, что Ирина оставила на столе в самом присутственном месте свой лифчик, который они и изъяли вчера вечером из офиса, а офис после столь скандального события, естественно, – опечатали. Больше Маша ее никогда не видела. А Москва, Москва как будто бы перестала без нее существовать. Маша приезжала в столицу много раз. Единственное, что она могла сделать для города, были вечерние посещения выставок, куда она сопровождала первокурсниц московского филфака, и где решительно знакомила их с молодыми людями, всегда представляясь, как госпожа Родригес. Фамилия имела успех, а студентки были в восторге. Маша всегда помнила эту яркую женщину, которая, оказывается, на тот момент собиралась выйти замуж за троюродного брата президента Испании. Где она теперь – Маша не знала, но свято верила, что ее подруга все-таки претендовала на испанскую корону.