Мужчина с детским лицом
Снова объявилась девушка Кирилла. Маша его совершенно не ревновала, сама не знала почему. Девушка была молода, и это Маше даже нравилось. В какой-то момент Кирилл сказал Маше, что во взрослых отношениях появление чего-то нового это все же – прекрасно, и она, немного поразмыслив, приняла это как факт, ничуть этому не смутившись. На работе в финской компании, где Маша сидела у компьютера до шести вечера, ее окружали одни женщины. Иногда ей казалось, что нет ничего страшнее, чем общество дам в возрасте, которые с утра до вечера рассказывали о семейных ценностях и доброте, погружая ее в какую-то неистовую тоску. Маша перестала верить в "ценности". Теперь ей все чаще стало казаться, что самое важное для нее это ощущение вечной влюбленности в жизнь, легкости, свободы. Кирилл во многом соответствовал ее внутреннему состоянию именно потому, что ничего не навязывал, не говорил о чувствах, не клялся в любви, как будто держал ее во внутреннем состоянии постоянной истерики, которая дико ее мучила, но, как ни странно, позволяла жить, двигала вперед. Оказавшись среди женского общества, Маша в который раз выслушивала лекции о том, как нужно правильно одеваться, как грамотно общаться с мужчинами. В этом бабском и заботливом совете был какой-то тайный приговор всему тому, во что она в жизни верила, ради чего жила, как будто любая из ее подруг душила ее своей сильной, теплой женской рукой, отнимая уверенность в себя каждый раз, когда напоминала о том, что у нее, у Маши, все – неблагополучно, при этом обещая сделать из нее самую правильную, красивую, преданную, а заодно и еще более несчастную инфузорию на свете.
– Как Кирюша? – спрашивала ее коллега по офису, приветливо улыбаясь.
Маша отчетливо видела морщины Елены Сергеевны, спрятанные за косметикой, тяжелую походку, добрую улыбку.
– Хорошо, – отвечала она.
Елена Сергеевна продолжала что-то долго рассказывать о том, как нужно воспитывать детей, как важно их во всем ограничивать. Рассказ не особо действовал на Машу, поэтому Елена Сергеевна переключилась на главную тему дня. Кто-то сегодня утром прислал жуткое письмо генеральному директору, которое ее, Ирину Сергеевну, ужасно обидело. Письмо прислали рано утром, и об этом уже знала вся финская корпорация. Елена Сергеевна решила, что теперь это станет главной темой дискуссии на ближайшие полгода, и долго, во всех подробностях, рассказывала о том, каким образом письмо было написано, во сколько конкретно получено, и как ужасно это отразится на коллективе. Вот пройдет какие-то несколько лет, и что будет со мной, думала Маша в который раз. Что будет? Однажды, ей приснился Славка. Милый, добрый родной Славка стоял перед ней и что-то усиленно рассказывал, а потом отвернулся и вышел. В тот момент они были с Кириллом на даче в Мельничном ручье. Он только что явился туда после длительного отсутствия и спокойно рубил дрова, изредка поглядывая по сторонам. Маша подошла к нему и обняла.
– Танечка к нам переезжает, – спокойно сказал он.
– Кто?
– Со своим сыном Алешенькой.
Девушка Танечка переехала в профессорскую квартиру Кирилла "ненадолго", и Маша, сама себе же поражаясь, была этому даже рада, хотя, на всякий случай, виду – не показывала. В квартире стало уютно. Танечка все время готовила разные вкусности, которые заранее покупала в дорогих магазинах, и которые Маша в глаза никогда не видела, и во сне они ей даже не снились. Поскольку Танечка временно не работала, то все свободное от "готовки" и уборки время она посвящала тому, что молча выясняла с Кириллом отношения. Словами это совершенно никак не выражалось, но выглядело приблизительно так. Рано утром она появлялась в халате на кухне, той самой, которая была без окон, и начинала готовить завтрак. Кирилл занял просторный кабинет и пропадал там, в одиночестве, практически до трех часов дня, как обычно. Танечка напряженно взбивала яйца для омлета и что-то пела под нос, высказывая этим отличное настроение. Маша просыпалась чуть позже Танечки, но, ради справедливости нужно заметить, чуть раньше Кирилла, поэтому взяла заботу о ребенке исключительно на себя. Так она повторяла себе каждое утро, когда выходила на кухню и видела там Танечку. Алешеньке только что стукнуло три года, он был активным и уже вполне взрослым мальчуганом, который сразу стал называть Машу "мама" и с энтузиазмом катал по профессорской квартире свой велосипед, подмигивая Маше и оказывая ей все возможные знаки внимания, включая информацию о "ка-ка" и "бойно", когда он, соответственно, хотел на горшочек или ударялся головой о стенку. Танечка, как ни в чем не бывало, накрывала на стол, и делала вид, что Машу она не видит в упор. Когда Кирилл, наконец, просыпался, он давал об этом знать громким гласом "всем доброе утро", после чего Танечка несла ему завтрак в постель, слегка подтолкнув дверь грудью. Маша задавалась вопросом, как долго это продлится, но поскольку, "это" только началось, вопрос был назван ею же самой риторическим, и она усиленно пыталась понять, что именно нужно делать, чтобы атмосфера дома была лучше. Специальных действий не требовалось, так как, на удивление, все стало – не только значительно лучше, но интереснее, если не сказать – динамичнее. Алешенька был веселым мальчуганом, радостно включал все обогревательные приборы, вставлял пальцы в розетки, открывал ящики в шкафах, а также обследовал все скрытые от глаз помещения, вывалив в коридор все, что там веками хранилось. Наказ Кирилла "здесь нельзя трогать" ничего был забыт, а в мальчишке он души не чаял. Гвоздем программы стал званый обед, который Танечка устраивала раз в неделю, на который появлялись все родственники Кирилла, терпеливо выслушивая Машин отчет о проделанной работе по уходу за Алешенькой, отчет Танечки о поездке в Америку и готовке, а также юмористическую тираду Кирилла о том, что им было бы неплохо нанять какую-нибудь няньку. В эти минуты Маша все-таки давала себе волю и зеленела от злости, потому как считала, что с этим в их доме все всегда было в порядке. Спустя три месяца, Танечка явилась домой хмурая и сказала, что больше она так жить не может, что вызвало со стороны Алешеньки – истерику, со стороны Кирилла – удивление, со стороны Маши – недоверие.
* * *
…В тот момент Маша много подрабатывала на уроках иностранного языка, который сама и выучила в быстром режиме (очень нуждалась в деньгах), поэтому отказать давать уроки французского Танечке она не могла. Кирилл отнесся к идее равнодушно, но "против" не был. Он редко бывал "против" чего-либо.
Квартира Танечки была в Купчино, и Маша ехала туда совершенно спокойно и целенаправленно как на обычные приработки. Танечка открыла дверь и на этот раз показалась Маше какой-то даже особенно красивой. Настолько красивой, что Маша даже глаза от испуга зажмурила. Этакая Сандра 80-х, только помолодевшая, и, казалось бы, совершенно не осознающая, что она Сандра. Танечка вспомнила, что была инженером, на работе теперь была занята ужасно, поэтому заниматься французским языком начала бодро и почти каждый день.
Продолжались занятия месяц. После урока они неспешно разговаривали на освещенной красным светом кухне, так долго, что Маша уже переставала различать силуэты проходящих за окном прохожих. Танечка была боевой до умопомрачения, много рассказывала Маше о Ванге, мистике, энергии, своей непростой жизни, деньгах, мужчинах и еще о чем-то, что Маша пыталась уловить в ее резких движениях и красивых глазах. Было удивительно слушать, с каким рвением она рассказывала о своих мужьях. Даже то, что ей было больно и обидно ни на секунду не оставляло сомнение, что она властвовала над мужчинами, как и над их карманами. Ее распахнутые черные глаза преображались, светились дьявольским фосфорическим блеском как у волчицы из детского ужастика, от которого невозможно оторваться. Она краснела и все внутри ее, казалось, клокотало, дымилось от скрытого в груди чувства. Было странно выходить из квартиры и слышать ее с придыханием глубокий шепот, который постепенно начал Машу преследовать. Как-то вдруг совсем раскрасневшись, она обмолвилась, что ее родственники тоже похоронены на Серафимовском кладбище, как и Машины. Было в этой фразе некоторое подтверждение того важного, установившегося между ними, поэтому Маша, неожиданного для себя, с радостью согласилась учить французскому языку ее старшего четырнадцатилетнего сына.
Когда Маша начала заниматься с Алешенькой, то стало ясно насколько он избалован и одинок. Почему он проникся к ней, она и сама понять не могла. Дети легко чувствуют привязанность, даже если она, в большей степени направлена к их матери, и особенно, если эта привязанность носит странное свойство. Чувствуют и все. Маша пыталась выложить ребенку все, что знала – абсолютно все, было от этого чудно и приятно, и она с потаенной радостью видела, как он преображался, когда она приходила, как будто чувствовал, что ему, ему одному, выписали самого лучшего, то есть терпеливого педагога откуда-нибудь из Калифорнии, Сан-Франциско или Гавайских островов.
С Танечкой они поехали в Лондон. Просто решили, собрали деньги и поехали. Решение было продиктовано странным желанием свободы, которой не было у обеих. Это желание было настолько обоюдным, что на тот момент не могло найтись лучшего решения и партнера по путешествиям. Маша ждала поездку. Почему, и сама не могла себе толком объяснить. Так ждут посещения зубного врача, когда вся челюсть на удалении и накануне наступает такое внутреннее спокойствие, что даже получаешь удовольствия от осознания собственного героизма. Казалось, что ничего не могло быть лучше, как оказаться с Танечкой наедине и подолгу слушать эти ее бесконечные рассказы о своей жизни.
Когда они приземлились и вышли в Хитроу, то сразу взяли такси. Танечка села на первое сидение и долго указывала удивленному таксисту путь. Когда они заселились в гостиницу, то сразу отправились в Гайд-Парк, где было непривычно много народу. Присмотревшись, Маша увидела, что обитатели были исключительно представители семей Саудовской Аравии, как будто, все они одновременно перебрались в Лондон и теперь устроили здесь свой собственный восточный город, отгородившись от европейской части столицы и управляя ею тайными силами.
Гостиница была совсем маленькой, под крышей, на пятом или шестом этаже, что для столицы Великобритании кажется – запредельно высоким местом пребывания. Танечка раскладывала свои вещи и опасливо оглядывалась на Машу, уточняя планы на вечер. Потом они долго гуляли по городу меж огней витрин, колеса обозрения, бродячих актеров, застывающих в странных позах на набережной реки Темзы. Вернулись поздно и все говорили-говорили.
– Мне иногда кажется, что каждый мужчина, которого я любила, оставляет внутри меня свой след. Даже, вот, Алешенька похож на каждого из них одновременно, – закончила она очередной рассказ и сразу уснула.
Проснувшись ночью, Маша почувствовала, что Танечка почти скатилась на ее сторону двуспальной кровати, которую они почему-то даже не стали обменивать на две раздельные. Маша отодвинула, отпрянула, как будто сделала что-то неправильное, а потом, смутившись собственным мыслям, обняла Танечку, погладила по голове, отвернулась и тоже уснула.
На следующий день Танечка заболела. У нее поднялась температура и, казалось, жар был такой, что мог согреть всю гостиницу. Оказалось, что отопление, которое в Англии обычно отключают на ночь, они отрыли на "максимум", поэтому дышать в комнате теперь было невозможно. Танечка все время звонила домой, но, похоже, Кирилл трубку не брал. Ее глаза были то оживленные, то грустные, то совсем больные, а когда они с Машей снова пошли гулять, у фонтана, в самом центре Лондона, Танечка села на ступеньки, достала фотоаппарат и неожиданно разрыдалась. В гостиницу они вернулись на такси. Выложили на него недельную зарплату. Танечка грузно шла по лестнице, потом сразу разделась, и так и ходила, совершенно голая по комнате, изредка выходя на балкон, чтобы выкурить сигарету. Потом, с каким-то жутким ощущением внутреннего провала, Танечка снова в деталях рассказывала о Кирилле, то есть о своем мужчине, который был, конечно "один-единственный", и "очень-очень похожий на ребенка", "встретились после стольких лет разлуки, а у него бывшая жена и ребенок", "сказал, что даже помнит вкус моей жевательной резинки, когда мы впервые поцеловались", "не могу без него". Мужчина с лицом ребенка, казалось, был воплощением понимания, добропорядочности, внутренней цельности и благородства. Почему это было именно так, Маша, конечно, понять не могла. Факты биографии редко выдают суть человека. Почти женатый мужчина – всегда грустно, но этот был какой-то совершенно особый случай, по причине разлуки в двадцать лет, кораблей дальнего следования, каких-то холодильников в подарок, заговоров бывшей жены или почти жены, черной магии и рубашек, которые он оставлял, когда уходил и которые пахли его одеколоном.
А потом зарядил дождь. Лондонский дождь, нескончаемый дождь, который, казалось бы, затмил собой все пространство. Капли крахмальным сгустком свертывались в серых лужах, которые медленно растекались по асфальту, как скисшее молоко, а небо было похоже на старый серый плащ на даче, брошенный в старый деревянный гараж и пролежавший там три года под снегом. Маша взяла забытый кем-то огромный зонт и накупила целую сумку продуктов, которые они с Танечкой медленно поглощали под рокот телевизора.
По приезде домой Маша почти сразу уехала в Грецию. Купалась каждый день по несколько раз, пытаясь то ли сбросить с себя что-то тяжелое, то ли отмыть, тоже, "что-то", то ли просто – провести время и забыть то странное ощущение сопричастности и боли, которое ей передалось за время общения с Танечкой. Однажды Маша даже чуть не утонула, как будто находясь в состоянии этой страшной полу-жизни-полу-эмоции, заплыла далеко – далеко, а потом плескалась как пойманная рыба с шершавой чешуей, пытаясь стряхнуть плавникам тоску, которая передалась ей от Танечки, или уже давно жила в организме, медленно отравляя его, остановив рост и не позволяя реализоваться.
Маша снова занимались французским языком с Алешенькой, подолгу склоняя головы над текстами, а потом, как-то, находясь в приподнятом настроении, Танечка позвала ее на свою дачу. Праздновали ее день рождение. Было много народу, как в фильмах по рассказам Чехова. Безысходность и ожидание чего-то нового и неожиданного, которое все равно не состоится, никогда не наступит. Это ощущение безысходности настолько явно витало в воздухе, что все присутствующие как будто боялись до конца отпустить хоть какие-нибудь чувства, развеселиться. Была на даче и лучшая подруга Танечки, веселая крупная девушка с простоватым, но страшно влюбленным в нее мужем. Муж все время что-то отчаянно чинил, чуть не падая с лестницы, потом смеялся, и снова лез наверх, прилаживая что-то практически на весу. Потом они все вместе играли в баскетбол, потом снова красили хорошо окрашенный забор. Танечка и ее подруга казались самой замечательной парой подружек, так хорошо знающих о жизни друг друга, что им даже не нужно было разговаривать. Потом они, наконец, все вместе сели за стол, много выпили и стали петь под гитары местного идальго отчаянные и грустные цыганские песни, а потом еще – ретро-старые, из детства. В какой-то момент Танечка удались в дом, и вышла, как, видимо, бывало раньше – ярко накрашенная, хорошо одетая, уже в полной мере готовая для танца, вина и веселья, которое и не собиралось наступать.
Спала Маша плохо. Проснувшись рано утром, увидела, как Танечка беспомощно расположилась в небольшой кроватке на первом этаже, где, как она рассказывала накануне, она спала еще в детстве, как будто снова стала маленькой шаловливой и невинной девочкой, теперь уже никому ненужной и чужой для самой себя. Маша хотела погладить ее по голове, но усилием воли – отпрянула и вышла за ограду. Вставало солнце.
Снова потянулись будни. Танечку Маша видела редко, но их занятия с Алешенькой продолжались. Он всегда рос с бабушкой и дедушкой. Танечка почти не бывала дома, и, приехав туда под вечер, сразу включала мальчишке компьютер, за которым он до полуобморочного состояния играл в звездные войны. Потом ему купили гитару, и он, со взрослым видом, совершенно по-женски бренчал на ней, вешая на стенку фотографии кинозвезд и свою – рядом. Ждал он Машу всегда очень преданно. Иногда укладывался прямо на колени, а Маша, сидя на диване, все повторяла до отупения французские фразы. В какой-то момент в его школе был назначен очень важный экзамен, который Алешеньке было очень важно сдать. Маша целый день не находила себе места – ждала результатов. Он позвонил ей тогда на телефон первый раз, сказал, что сдал экзамен "на отлично" и, задыхаясь от радости, повесил трубку. Не было никаких сомнений – он сделал какой-то невероятный внутренний прорыв. Или Маше очень хотелось так думать.
Потом они вновь поехали в Лондон, снова с Танечкой, и уже с Алешенькой. Рано утром, проснувшись на двухспальной кровати, на которой они ютились втроем, Танечка стремглав бросилась в туалет, где заперлась и в течение трех часов разговаривала по телефону, рассказывая что-то этому своему другу с детским лицом. Маша смутно отдавала себя отчет, что человеком этим был Кирилл. Алешенька, казалось бы, привык к маминым неожиданным отлучкам и он только поднимал на Машу вопросительные глаза, задавая немой вопрос "когда же это все закончится", что каким-то образом все-таки выдавал что-то о его состоявшейся внутренней жизни. В тот вечер ужинать они пошли в кафе. Танечка долго не могла рассчитаться, торговались, нервничала, проверяла мелочь.
"Ты не представляешь, до какой степени мне важны отношения с мужчиной", – повторяла она все ту же беспомощную фразу.
Последний день был траурным. Танечка не могла реагировать ни на что – так и не было звонка от Кирилла, так и не было ни единого сигнала из дома. Казалось, она уже не могла дышать, не то, что разговаривать о чем-то с Машей. С Алешенькой Маша отправились в Гайд-Парк, на огромные аттракционы. Танечка вынула из сумки деньги и медленно пересчитала их. Маша держала его за руку, а он послушно шел за ней, не вырывался, упрямо повторяя, что хочет покататься на самой большой машине. Той самой, которая поднимается к самому небу, а там крутится-крутится. Железная громадина действительно заворачивалась наверху так, что, казалось, еще секунда, и упадет, провалится куда-нибудь в ад, вместе с сотней детей, которые на ней крутились. Когда Алешенька, наконец, сел в одну из кабинок и туго затянул ремень безопасности на поясе, Маша вдруг снова заметила, с каким обречением он смотрит на мир. Было так страшно от этой его молчаливой покорности без испуга, готовности – ехать, идти, лететь, куда угодно. Маша стояла и, затаив дыхание, смотрела, как кабинка поднималась вверх и вниз, сначала медленно, потом, быстрее и быстрее, и как он, вцепившись в ручки сидения, смотрел в одну точку, прямо перед собой.
Когда они вернулись в Россию, было 31 декабря. Торопливо спешили домой подвыпившие дяденьки с пакетиками пива, завернутые в газету, и также сосредоточенно тащили свои набитые сумки усталые, но целеустремленные жены. Маша не торопилась домой, было грустно и странно. Танечка села в машину, в мгновение ока завела ее и отправилась в Купчино, решив не довозить Машу до метро. До дома Маша добралась где-то около двух часов ночи. Кирилл спал. Пить шампанское, как и смотреть телевизор было поздно.