Постояв, послушав, не дышит ли в какой стороне от нее посторонний мужчина - в шляпе, плаще и очках, боясь даже представить, какое у него в руках оружие подготовлено для убийства хозяйки квартиры, Катюша медленно, благодаря немецких военнопленных-строителей за то, что половицы не скрипят (хотя шестьдесят лет дому), стала исследовать те места жилища, в которых человек в шляпе мог спрятаться, чтоб в удобный момент выскочить, выстрелить ей в лицо, зарезать большим ножом.
Зазвонил телефон, почти спугнул в Катюше мысли о ее готовящемся убийстве. Она взяла трубку потными руками, услышала голос Славика, и ей перестало быть страшно. Вовсе не оттого, что этот человек сказал ей:
- Ты дома, Масленок? А я звоню, звоню, беспокоюсь, где ты.
Совсем от другого. От ненависти к бывшему мужу у нее прошел страх перед несуществующим грабителем, перехватило горло.
- Зачем? - клокотнуло горло: "булькнула" она в ответ.
- Ну, как же? - начал объяснять ей Славик. - Квартиру-то свою ты на меня еще не оформила. Але, говори быстрее. А то я из автомата звоню, у меня жетонов больше нет. Когда прийти?
Катюша представила Славика в разбитой телефонной будке - как он топчется длинными, словно у журавля, ногами на ограниченном пространстве, как с силой прижимает к уху тяжелую черную трубку, стараясь понять по дыханию из нее, по ее, Катюшиному, дыханию, что она скажет.
От ненависти Катюша улыбнулась. Тоже - и от предстоящей расплаты со Славиком.
- Мы через час придем, - крикнул "муж", не дождавшись ответа.
- Может, мне квартиру на Иру переписать? - задумчиво, будто на самом деле так и думала, спросила Катюша Славика.
Дескать, посоветуй по старой памяти. Дескать, я тебе доверяю. Как скажешь, так и будет.
- Ах! - вскрикнул, как дама в муслине, Славик, вытолкнул Ирку из телефонной будки, чтобы та не подслушала больше того, что ей знать положено. - Приду один, - сказал он жестко, притворившись мужчиной, но не перестав быть тем, кем он был в Катюшином понятии - дамой в муслине. - Вечером, в семь.
- Это время мне хорошо уже знакомо, - чуть не сказала Катюша, вспомнив бессовестную Злату Артемовну, подговорившую московских милиционеров не заводить временно дела о краже, посмотреть пока на поведение провинившейся перед ней Катюши.
- Делать нечего, - ответила она нервно пипикающей трубке.
Надо было идти в ванную, забираться в теплую воду и думать обо всем и сразу. О Злате Артемовне и ее "просьбе", о Славике и "его" квартире, о форточке - кто же ее не закрыл?
Несмотря на то, что в жизни по разным обстоятельствам Василию Сергеевичу не раз приходилось отступать от собственных принципов, выработанных предками и веками, он все равно полагал себя человеком порядочным. Именно по этой причине да по причине врожденного благородства, которым все Басмановы отличались, он и пошел к известному человеку, генеральному прокурору, с просьбой.
С Матвеем Исаевичем Василий Сергеевич познакомился еще в прошлом году на приеме в честь Дня милиции, куда, наряду со многими должностными начальниками, был приглашен и он, кинорежиссер Басманов, и несколько других крупных деятелей искусства. Речь шла, в частности, и о том, как правильными творческими методами отображать будни правоохранительных органов, делать упор на положительном образе милиционера, а не человеке, преступившем закон.
- А то слишком много в современных сериалах чернухи, порнухи и прочей нечисти, - сказал в назидание кинодеятелям генеральный прокурор.
С ним, естественно, все согласились.
Потом был небольшой, скромный банкет, где Басманов-Маковский, как всегда, остроумно шутил, даже два раза рассмешил Матвея Исаевича до слез. Матвей Исаевич похлопал Василий Сергеевича при всех своих нижестоящих начальниках по плечу, сказал, словно охранную грамоту дал:
- Если что, обращайся прямо ко мне.
Василию Сергеевичу хватило ума вовремя уйти с банкета, в друзья к прокурору не набиваться. Достаточно и того, что есть - держаться на коротком поводке, поблизости от "миски". Это неприятное для Василия Сергеевича сравнение, смеясь, придумал, и довольно давно, Артем. Басманов-Маковский на брата и на правду, грубую на слух, не обиделся. Артем правильно ухватил суть его отношений с властью. А благодаря чему же, как не способности искренне любить, как собака, любую власть, и плодится, и размножается род Басмановых, не потерялся в веках до сих пор?
Матвей Исаевич принял Василия Сергеевича сразу, еще раз выразил соболезнование по поводу убийства брата, уверил, что все силы милиции брошены на раскрытие этого преступления. Дело раскрыто в короткие сроки. Убийца свое получит.
- А я как раз пришел просить, чтоб много парню не давали, - сказал Василий Сергеевич: не таясь от прокурора, прямо в лоб, как искренний человек, которому скрывать нечего. - А еще лучше - отпустили бы его на все четыре стороны.
- Не понял тебя, - по-настоящему удивился, а не притворился бывший следователь, "расколовший" в свое время до основания не одного преступного "авторитета", ушлого взяточника, государственного казнокрада. - У тебя что, какие-то новые сведения о деле появились? Какие-то личные причины? Доказательства невиновности этого парня? Так ты расскажи. Советую ничего не скрывать от следствия.
- Бог с тобой, Матвей Исаевич, - вздохнул режиссер - серьезный, мудрый и смиренный, как монах на Соловках. - Разреши закурить?
Прокурор молча пододвинул к Басманову-Маковскому бронзовую пепельницу в виде крыльев какой-то птицы. Была птица, да нет ее, одни крылья остались, и кому они принадлежали - неизвестно.
Не нравились прокурору круги под глазами Василия Сергеевича, ох, не нравились. И усы по-боевому не торчат. Должно быть, спит режиссер плохо. Отчего бы это?
"Ну, я подожду, подожду, что ты скажешь, - словно говорил весь вид Матвея Исаевича - проницательного, недоверчивого, тоже мудрого. - А потом решу, верить тебе или нет. Если не поверю, уж извини, не товарищ ты мне, Василий Сергеевич".
Для конспирации истинных причин, побудивших его, Василия, так странно просить прокурора о снисхождении не к себе, не к своему родственнику или хорошему знакомому, Василий Сергеевич решил в дальнейшем обращаться к государственному чиновнику на "вы". Говорить медленно, тщательно "обдумывая" заранее подготовленную речь, морщить от непосильной тяжести душевных мук лоб тоже было уместно.
Василий Сергеевич начал.
- Видите ли, Матвей Исаевич, - сказал он, приложив руку к морщинам. - Мой брат был очень известным человеком. Его смерть получила очень широкий резонанс у общественности. Обвиняемый в убийстве парень очень больной и, как бы это сказать, чтобы не резать слух словом "нищий", он - не того социального слоя, к которому принадлежим мы. Я имею в виду себя и Артема Сергеевича, - поспешно добавил режиссер. - Я не хочу, чтобы общественность увидела в этом происшествии некий тайный смысл: бедный поднял руку на, так сказать, богатого. Мнение людей будет не на нашей стороне. Басмановы и так хорошо живут, - скажет народ. Бедный парень и так наказан жизнью, - скажет он же. Надо простить, а не добивать бедного человека, как это хотят сделать Басмановы и судьи. По инерции мышления журналисты воскликнут: "А судьи - кто?" И начнется такая заваруха, такая грязь польется не только на меня, но и на государственных людей. Ведь журналистам мало сказать "А", им обязательно надо закончить алфавит. Я не хочу больше крови. Вот и все, - закончил монолог режиссер и уставился на железные сложенные крылья.
Продолжительную паузу заполнил бой прокурорских часов. Бой они послушали вместе.
- Масштабный вы человек, - сразу же вслед за часами сказал Матвей Исаевич.
И было непонятно, поддался он на "слезы" Басманова-Маковского или нет.
- Подумаю над вашими словами. Пока не смею задерживать.
"А чего это он мне "выкать" стал? - подумал Василий Сергеевич, садясь в машину. - Уж не лишился ли я, старый дурак, дружеского расположения прокурора? Пока не смею задерживать", - передразнил он, господи - просто милиционера.
"О-о-х, родственнички, послал мне вас бог", - надо было бы, честно говоря, вздохнуть Басманову-Маковскому.
Никогда, никогда он этого не скажет, не вздохнет горько, не выдаст на поругание черни ни одного из единокровных своих. Даже если и есть за что.
Вчера вечером работу съемочной группы Злата отменила на неделю.
- Советую всем далеко от домашних телефонов не отъезжать, - предупредила она радостно переглянувшихся "лентяев" - помрежей, техников-осветителей, актеров, уборщицу. - Понадобиться можете в любой момент. Из "отпуска" всем выйти отдохнувшими. Только такие вы мне и нужны для качественной работы.
Съемочную площадку она покинула первой, что было удивительно. "Лентяи" радостно переглянулись еще раз.
Всю ночь с неба медленно падал дождь. Его крупная морось, в свете большого белого фонаря над крышей дома, была похожа на снежинки. Представлялось, что зима не за горами.
Злата задумалась. Почему это в детстве жизнь, кажется нам, двигается медленно, как по ровной дороге телега, которую везет добрая кляча. Ты ребенком лежишь на телеге с сеном, смотришь в небо, а мимо пролетают быстрые автомобили: в них взрослые люди торопятся дожить свое. Небо голубое, пустое, ленивое и равнодушное - оно просто дает Злате рассмотреть себя. Оно сонное и, наверное, мягкое на ощупь - глядя на небо, маленькой доброй девочке хочется дремать.
"Так всю жизнь проспишь", - чирикнет редкая, копеечная птичка, похожая на "стреляного" воробья, легкомысленного стрижа, хлопотунью-ласточку, и тут же испуганно спрячется. Зачем потревожена вечность?
Небо похоже сначала на лето - своей бесконечностью, потом - на осень - серое одеяло, колючее от шерсти. Зимой оно, по сравнению с пушистым снегом, краснощекой зимой на санках и коньках, некрасивое - оттого, что на него никто не смотрит. Весна - тоже долгая, все путается в холодных облаках, на землю сойти боится. Лето. Цикл завершен.
Как-то случилось само по себе, что Злата повзрослела. Она поняла это по тому, что картинки времен года стали меняться, передвигаться перед ее глазами быстро. Может, виной была машина, на которой Злата неслась вперед в ею выбранном направлении?
Вот и случившийся два дня назад дождь похож на снег. Крикнуть в небо не успеешь, как закончится лето, а за ним - и осень. Придет зима, и Златин фильм посмотрит страна. И уж конечно, дело, ради которого она "заморозила" съемки, даже не вспомнится ей. Никогда.
Полосатый, не местный, перегруженный спецтехникой, автобус издал неприличный звук, остановился. Бригада гастролеров быстро, весело вынесла из салона все, что неслось, освободила багажное отделение от музыкально звучащего железа. Автобус довольно, теперь уж - легко и тоже, казалось, весело, от звука вновь заработавшего мотора задрожал резвым жеребенком, лихо занял место в "стойле" - на гостиничной стоянке, вздохнул: он устал. Водитель не спеша вышел из машины, пнул переднее колесо - только ему известно зачем, - на толстых, кривых ногах, похожих на пнутое колесо, переваливаясь грузной уткой, удалился от автобуса в направлении гостиницы. Груня Лемур, забившись в угол салона за плюшевую занавеску, осталась наконец одна.
"Боже, какая я старая, - начала она думать некоторое, совсем малое время назад, когда гастрольный автобус только въезжал в Любимск. - Как все здесь изменилось. Видно, что перестраивалось, перекраивалось, переиначивалось не один год - годы".
Вроде бы все на своих местах - и пожарная каланча, и собор на Волге, и старое здание суда, в котором одна стена, да стоит, и серый камень чиновьичих палат - теперь они называются мэрия - с места не сдвинулся. Впрочем, что такое двадцать лет для города? Не века. В отличие от человеческой жизни. От жизни женщины, для которой так много прошедших лет - катастрофа.
Въехав в город детства на полосатом, как жизнь, автобусе, Груня Лемур поняла это, и стало ей стыдно, что вот она, такая старая, вместо того чтобы детей, да где там, внуков нянчить, начнет завтра кривляться на сцене, как малолетка на "Утильке".
"Надо же, помню, - грустно улыбнулась Груня. - Так называлась танцплощадка моей юности, на которой парни и девчонки влюблялись, дрались: парни из-за девчонок, девчонки из-за парней, пили водку и пиво, обсуждали, кто во что одет, ко времени закрытия площадки начинали танцевать".
Была там такая девушка. Она всем говорила: "Че уставилась? Щас в глаз дам!", если кто на нее посмотрит. Был парень - блондин, всегда пьяный, но многим девчонкам он нравился, потому что был симпатичный, с родинкой на щеке. Обладатель голубых джинсов чаще всего оказывался приезжим. Из динамиков орали: "Бони эм", "Абба", Алла Пугачева и "У беды глаза зеленые". Не ходившего на "Утильку" молодого горожанина остальные молодые горожане презирали за отсталость.
Вздохнув, Груня вернулась в сегодняшний день. Где-то, в районе бывшей "Утильки", ей придется завтра вечером выступать, сотрясать телесами, как требовал от всех певиц и певцов плохой человек, московский продюсер, сам из Запорожья, Борис Чалый.
- Потрясите зрителя, ребятки, - умолял он, кричал на плохо двигающихся по сцене подростков с замазанными прыщами.
Те, видимо, не понимали, что это от них требуется, и тогда Чалый объяснял им на конкретном языке, показывал туда и сюда:
- Потрясите телесами.
- А-а-а, - радостно кивали головами с нарощенными волосами подростки. - Так бы сразу и сказали, дядя Боря.
Груня Лемур, в свое время окончившая с отличием музыкальную школу по классу фортепиано и почти с отличием десятилетку, в начале своей певческой карьеры никак не могла понять, еще недоумевала, что такой человек, как Борис Чалый, делает на эстраде. Ей казалось, что запорожский казак просто ошибся адресом, приехав в Москву, начав заниматься музыкой. Потом она поняла, что именно такие люди - эксгибиционисты несчастные, и нужны сцене. Люди, которые не смущаются. Не талантливые, не одаренные и даже не профессионалы, а другие, чем-то похожие на собачку, которую выводят пописать во двор. И она устраивается поудобнее, делает то, что ей надо, не обращая внимания на прохожих и детей. Потому что собачка - это животное, а животным, в силу их дикой природы, не дано понять, зачем людям стыд.
Себя Груня не оправдывала. Она не год и не два на эстраде, и даже не десять лет, а это говорит о многом: о том, что все ее в жизни устраивает, что ей легко и беззаботно живется. Сладко - как в мечтах многих девочек из Любимска. Гордо - только для Груни Лемур, бывшей Ани Григорьевой, сладкие мечты стали явью, конфетой во рту. Не подавиться бы.
Завтра певица продемонстрирует себя и свои телеса достопочтенной публике, гражданам и гражданкам Любимска: некоторых из них она, возможно, узнает в лицо. А если они узнают ее? Интересный вопрос. Страшный. Вот и сидит сейчас Груня в автобусе, оттягивая совершенно ненужный ей момент встречи с родиной, из московского автобуса на землю сойти не хочет.
"Бежит возбужденный от злости Сашок", - отстраненно думает Груня и смотрит на продюсера, который нелепо шевелится за окном автобуса, напротив нее, как гигантский осьминог - машет руками, двигает ртом (кричит что-то), замолчал, прилип носом к стеклу, разглядывает Груню, сейчас схватит.
"Поживу еще немножко здесь", - думает Груня и спокойно закуривает.
Сашок - в ярости. Прикатившийся на своих "колесах" водитель, на которого Сашок наорал, - в ярости. Груне хочется плакать, вычеркнуть из жизни следующие минут пятнадцать, не видеть Сашка, водителя, не объясняться с ними, почему да отчего она не вышла из автобуса со всеми, не идти до гостиницы. Ей хочется сразу оказаться в своем прохладном номере, пусть он будет даже без кондиционера, только с душем. Ей даже не надо стоять под водой. Пусть как-нибудь сама, по щучьему велению, по ее хотению, окажется Груня сейчас умытой, чистой, в кровати спокойно спящей без снов.
- Ну, что, устала, маленькая? - неожиданно для Груни спрашивает Сашок, трогая ее лоб локтем, проверяя пульс.
"Где же ты раньше-то был, ласковый мой? - хочется ответить Груне. - Когда задумал сюда меня привезти?"
Но от жары язык совсем разленился, не ворочается. Да и мысли какие-то глупые у Груни.
"Везет же иногда людям", - думает она о сказочном Емеле, выползает из своего укромного местечка, ведомая под руку Сашком, добирается-таки до гостиницы.
Завтра местная газетенка, какая-нибудь застойная "Любимская правда" напишет, что "певица наш город не уважает, приехала вдрызг пьяной".
В гостинице дежурная передает ей красочно оформленный подарочек от поклонников творчества популярной певицы. Предусмотрительный Сашок осторожно трясет коробочку, перевязанную розовой ленточкой, отходит от Груни подальше, не спеша раскутывает "подарочек" - розовые пинеточки в коробочке.
- С намеком подарочек, - подмигивает Сашок Груне.
У певицы, от дальней дороги и от духоты, наверное, начинается истерика: смех не прекращается.
Дежурная за стойкой испуганно смотрит, как Груню Лемур уносят по лестнице на третий этаж, в номер.
- Да ведь меня здесь убьют, убьют, - кричит и смеется, и бьется подстреленной птицей певица на руках у крепких парней из ансамбля. - Дайте мне милицию, хотя бы одного храброго милиционера. Иначе, ха-ха-ха, мне коне-е-е-ц!
Дежурная по гостинице терпеливо ждет, пока холл опустеет, воровато оглянувшись, придвигает к себе телефон, набирает номер и с удовольствием начинает рассказывать подруге, "кого это к нам в город на этот раз привезли".
Вот уже целый час любопытная Сычиха - соседка покойной Катерины Ивановны Зиминой - не выпускала из поля зрения свою входную дверь, не покидала удобный полигон для наблюдения за квартирой, где теперь жила Катюша, отходила от "глазка" два раза по пять минут - в туалет сходить, и один раз - на десять минут, чтоб чайку попить и перекусить печенюшкой. А как же? Страсть как было интересно вездесущей старухе узнать, чем Катюша со своим мужем у себя в квартире так долго занимается.
"Вот тебе и бывший муж, - злорадно думала Сычиха. - Вот тебе и не живем вместе. Разводиться она, видите ли, собралась".
Сычиха в четвертый раз "отлипла" от двери, пошла посмотреть, сколько времени на большом, громко тикающем будильнике. Посмотрев, расстроилась. Ну, так и есть - сейчас из школы "оглоеды" прибегут, придется бабушке с полигона сваливать. Другое наблюдать надо будет: как бы вечно голодная молодежь не оприходовала зараз ее печенье.
- Ой, - заерзала Сычиха у дверей так же, как она это делала у телевизора. - Наверное, не досмотреть мне будет конца любовной истории, не увидеть лица молодых, не понять по их выражению, чем там дело-то у "просто Марии", тьфу, ты, просто Катюши закончилось. Помирится она со своим пентюхом или…
Додумать Сычиха не успела. Не успела также и, слава богу, осуществить свое рискованное желание выскользнуть шпионкой на лестничную площадку, подкрасться к квартире соседки и приложить к дверям правое ухо: оно лучше слышит. Пришибло бы ее внезапно распахнувшейся железной дверью, ох, пришибло бы, расплющило до инвалидности. Не успела бы крикнуть: "Козлы, кто ж так двери-то открывает? А если соседка соли пришла попросить? Компенсацию давай, Славик".