Личная жизнь Салли была сложной и вместе с тем насыщенной. У нее было несколько приятелей, каждый из которых не подозревал о существовании остальных. Подобно ловкому жонглеру она внимательно следила за их передвижением и, чтобы не перепутать случайно имена, называла их всех одинаково: "дорогой".
- Никуда не пойду. А ты?
- Мне придется идти на вечер к друзьям моей матери. Думаю, ничего интересного там меня не ждет.
- Ну, не скажи. Жизнь полна неожиданностей.
Одно из преимуществ заведения на улице Бошамп-Плейс заключалось в том, что магазин был недалеко от дома. На работу можно ходить пешком. Квартира на Пендлтон Мьюз принадлежала матери, но сейчас в ней жила Виктория. Обычно она получала большое удовольствие от этих пеших прогулок. Если идти кратчайшим путем по узким протоптанным тропинкам, уходило не больше получаса, зато эти прогулки давали возможность размяться, подышать свежим воздухом и получить заряд бодрости в начале и в конце трудового дня.
Но в этот вечер было так холодно и дождливо, что одна только мысль о том, чтобы тащиться в такой дождь и ветер пешком, была просто невыносима; и Виктория в нарушение собственного правила никогда не брать такси легко поддалась искушению, вышла на Бромтон-Роуд и остановила машину.
Из-за одностороннего движения на некоторых улицах и автомобильных пробок она потратила на дорогу домой на десять минут больше, чем если бы шла пешком, и к тому же это обошлось ей весьма недешево - она протянула таксисту фунтовую банкноту, а он дал ей мизерную сдачу. Кроме того, он высадил ее у арки, отделявшей ее дом от проезжей части, так что Виктории пришлось еще пройти по лужам и мокрым блестящим булыжникам мостовой, прежде чем она добралась до спасительной синей двери своей квартиры. Она открыла дверь ключом, вошла в прихожую и зажгла свет; потом поднялась по крутой узкой лестнице, покрытой старым потертым ковром, и, добравшись до верхней ступеньки, оказалась в своей маленькой гостиной.
Оставив у входа зонтик и сумку, Виктория направилась к окну, чтобы задернуть шторы и оставить ночь за окном. В комнате сразу стала уютно и покойно. Она зажгла в камине газ и прошла в крохотную кухоньку вскипятить воду для кофе. Потом включила телевизор, но тут же выключила, поставила на проигрыватель пластинку с увертюрой Россини и направилась в спальню снять плащ и сапоги.
Заглушая Россини, засвистел чайник, требуя внимания. Она заварила в кружке растворимый кофе, вернулась к камину, придвинула поближе сумку и вынула оттуда принесенную Салли газету. И снова нашла сообщение о пьесе Оливера Доббса и постановке ее в Бристоле.
"Мне было восемнадцать, и я была впечатлительна", вспомнила она слова, сказанные ею Салли, но теперь Виктория знала, что, кроме того, она была еще одинокой и уязвимой - созревший плод, готовый от дуновения ветерка оторваться от родной веточки.
И именно Оливер оказался в тот момент под деревом, чтобы, не прилагая никаких усилий, подставить руки и поймать его.
Восемнадцать лет. Первый год в школе искусств. Почти никого не зная, будучи болезненно застенчивой и крайне неуверенной в себе, она была польщена и испугана, когда одна из старших соучениц, вероятно, из жалости, небрежно перебросила ей не очень понятное приглашение на вечеринку.
- Не знаю, что это за вечеринка, но мне сказали, я могу привести с собой кого захочу. Нужно только захватить бутылку чего-нибудь, но мне кажется, ничего не случится, если ты придешь с пустыми руками. Во всяком случае, это хороший способ завести друзей и пообщаться. Давай я напишу тебе адрес. Хозяина зовут Себастьян, но это неважно. Просто приходи, если захочешь. Можно прийти в любое время, это тоже не имеет значения.
Виктория никогда не видела таких приглашений. Она решила, что не пойдет. Вообще-то, она просто трусила. Но в конце концов она все-таки надела чистые джинсы, взяла бутылку лучшего кларета из маминых запасов и отправилась на вечеринку.
В результате она оказалась с этой бутылкой в руке на последнем этаже дома в западном Кенсингтоне. Кругом ни одного знакомого лица. Не прошло и двух минут, как кто-то со словами "Как это мило" освободил ее от кларета, и больше никто не сказал ей ни единого слова. Комната была полна дыма, увлеченных разговором мужчин в каплях пота, девушек с серыми лицами и распущенными, похожими на водоросли волосами. Были даже чумазые малыши, один или два. Есть было нечего, да и пить, после того как она лишилась своего кларета, тоже. Девушки, которая ее пригласила, нигде не было видно, а подойти к тесным группам оживленно разговаривающих людей, расположившихся на полу, диванных подушках и единственном продавленном диване с явно обозначившимися круглыми пружинами, она стеснялась. Пойти же взять пальто и уйти тоже казалось неудобно. В воздухе витал сладковатый предательский запах марихуаны; Виктория стояла в глубине эркера, сосредоточенно размышляя о возможности полицейского рейда, как вдруг услышала, что кто-то рядом сказал: - Мы ведь незнакомы, не правда ли?
Вздрогнув от неожиданности, Виктория обернулась так резко и неуклюже, что чуть не выбила из рук незнакомца стакан.
- Извините…
- Ничего. Почти ничего не пролилось. Если только чуть-чуть, - сказал он великодушно.
Он улыбнулся, стараясь обратить все в шутку, и она благодарно улыбнулась в ответ за хоть какую-то попытку завести с ней дружескую беседу. И еще она была благодарна за то, что из столь удручающей компании единственный человек, который заговорил с ней, не был ни грязным, ни потным, ни пьяным. Напротив, он оказался весьма презентабельным. Даже привлекательным. Очень высокий, стройный, с длинными рыжеватыми волосами, доходящими до ворота свитера, и изысканной аристократической бородкой.
- Вы ничего не пьете?
- Нет.
- Хотите выпить?
Она снова ответила отрицательно потому, что ей пить не хотелось, и потому, что ответь она утвердительно, он мог бы уйти за выпивкой и больше не вернуться.
Ответ приятно удивил его.
- Вот это вам не нравится?
Взглянув на содержимое его стакана, она сказала:
- Я представления не имею, что там у вас.
- Вряд ли кто-нибудь это знает. Но на вкус напоминает… - Он задумчиво сделал небольшой глоток, как профессиональный дегустатор покатал его во рту из стороны в сторону и, наконец, проглотил. - Красные чернила и анисовое драже.
- И как это понравится вашему желудку?
- Узнаем завтра утром.
Он посмотрел на нее с высоты своего роста, и на лбу у него обозначилась складка; похоже, он сосредоточился и пытается что-то понять.
- Стало быть, мы с вами незнакомы.
- Полагаю, что нет. Меня зовут Виктория Бредшоу.
Даже произнося собственное имя, она чувствовала некоторую неловкость, но он, как видно, считал, что никакой причины для смущения или неудобства нет.
- А чем вы занимаетесь?
- Я только что поступила в школу искусств.
- Теперь я понимаю, каким образом вы оказались в такой своеобразной компании. Вам нравится?
- Не очень, - сказала она, поглядев по сторонам.
- Вообще-то, я имел в виду школу искусств. Но если вам здесь не очень нравится, почему вы не идете домой?
- Мне казалось, это было бы невежливо с моей стороны.
Он рассмеялся.
- Знаете, в такого рода компании вежливость котируется не так уж высоко.
- Но я здесь всего десять минут.
- А я не более пяти.
Он допил остатки вина в стакане, запрокинув назад свою импозантную голову и подождав, пока последние капли загадочного зелья стекут к нему в рот, как будто это были последние капли холодного вкусного пива. Потом поставил стакан на подоконник.
- Пошли. Мы уходим.
Он взял ее за локоть и, искусно лавируя между гостями, повел к выходу; без всяких извинений, даже ни с кем не попрощавшись, они покинули квартиру. Когда они оказались на лестничной площадке, она повернулась к нему:
- Я не это имела в виду.
- Что это?
- Я вовсе не хотела, чтобы вы ушли с вечеринки. Я просто сама хотела уйти.
- Откуда вы знаете, что мне не хотелось уйти?
- Но это же вечеринка.
- Я без сожаления покидал такого рода вечеринки много-много лет назад. Ну, ладно, поторапливайтесь, давайте поскорее выберемся на свежий воздух.
Уже на тротуаре в мягком свете летних сумерек Виктория снова остановилась.
- Ну вот, теперь все в порядке.
- И что это должно означать?
- Теперь я могу взять такси и отправиться домой.
- Вы что, боитесь меня? - улыбнулся он.
Виктория опять смутилась.
- Нет-нет, нисколько.
- Тогда почему стараетесь убежать?
- Ни от чего я не убегаю. Просто я…
- Хотите домой?
- Да.
- Нет, это невозможно.
- Почему?
- Потому что сейчас мы едем искать итальянский ресторан, где готовят спагетти или что-то в этом роде. Закажем бутылку настоящего вина, и вы расскажете мне историю своей жизни.
Неожиданно в поле зрения показалось такси, и Оливер поднял руку. Такси остановилось, и он бережно усадил ее в машину, сказав таксисту, куда ехать, и минут пять они сидели в полном молчании. Затем такси остановилось, и он так же бережно высадил ее. Расплатившись с шофером, он повел ее по тротуару к маленькому непритязательному на вид ресторану, где вдоль стен теснилось несколько столиков, а в воздухе висел густой табачный дым и вкусно пахло готовящейся едой. Им отвели столик в углу. Было так тесно, что Оливер с трудом смог поместить свои длинные ноги, чтобы они не мешали снующим между столиками официантам. Он заказал бутылку вина и попросил меню, затем закурил и, обернувшись к Виктории, сказал:
- Давай.
- Давай что?
- Давай рассказывай. Историю своей жизни.
Она улыбнулась.
- Я не имею представления, кто ты такой. Я даже не знаю, как тебя зовут.
- Меня зовут Оливер Доббс. - И добавил очень дружелюбно: - Ты должна рассказать мне все, потому что я писатель. Самый настоящий писатель, которого публикуют, с собственным агентом и огромным превышением кредита в банке. А также непреодолимым желанием слушать. Знаешь, никто не хочет слушать других. Люди лезут из кожи вон, чтобы рассказать о себе, а слушать никто не хочет. Это тебе известно?
Виктория вспомнила своих родителей.
- Думаю, ты прав.
- Вот видишь. Думаешь, но не уверена. Никто ни в чем не уверен. Нужно больше слушать других людей. Сколько тебе лет?
- Восемнадцать.
- Я думал меньше. Увидев тебя у окна на этой дурацкой вечеринке, я подумал, тебе нет и пятнадцати. Я уже собирался позвонить в социальную службу, которая следит за поведением несовершеннолетних подростков, и сообщить, что один из них, вместо того чтобы сидеть дома, разгуливает ночью по улицам.
Тем временем на стол с глухим стуком опустилась литровая бутылка вина, уже без пробки. Он взял ее и, наполнив бокалы, спросил:
- Ты где живешь?
- На Пендлтон Мьюз.
- Где это?
Она объяснила. Он присвистнул.
- Ничего себе. Я и не думал, что девушки из таких фешенебельных районов идут учиться в школы искусств. Ты, должно быть, очень богата?
- Вовсе нет.
- Тогда почему ты живешь на Пендлтон Мьюз?
- Потому что это дом моей матери, только она сейчас живет в Испании, и я пока поселилась у нее.
- Все любопытнее и любопытнее. А почему миссис Бредшоу в данное время живет в Испании?
- Ее зовут не миссис Бредшоу, а миссис Пейли. Полгода назад мои родители развелись. Мама снова вышла замуж за человека по имени Пейли, а у него дом в Испании, в Сотогранде, потому что он хочет играть в гольф круглый год. - Она решила выложить все сразу. - А отец уехал жить к своей двоюродной сестре, у которой на юге Ирландии есть пришедшее в запустение поместье. Там он грозился выращивать пони для игры в поло; впрочем, он всегда был полон грандиозных замыслов, которые, не будучи человеком дела, не мог осуществить. Мне кажется, что и на этот раз будет то же самое.
- А маленькую Викторию оставили жить в Лондоне?
- Виктории уже восемнадцать.
- Конечно, я помню, она уже взрослая и весьма опытная особа. Ты одна живешь?
- Да.
- Тебе не очень одиноко?
- Уж лучше жить одной, чем с людьми, которые друг друга терпеть не могут.
Оливер состроил гримасу.
- Родители - это тяжкое бремя, как ты считаешь? Мои-то уж точно, правда, несмотря на разлад, до развода у них дело так и не дошло. Они продолжают портить друг другу жизнь в далеком Дорсете, а во всех своих неурядицах, стесненных обстоятельствах, повышении цен на джин и даже в том, что куры плохо несутся, винят меня или правительство.
- Я люблю своих родителей, - сказала Виктория, - и меня очень огорчило, что они перестали любить друг друга.
- У тебя есть братья или сестры?
- Нет. Я у родителей одна.
- Стало быть, позаботиться о тебе некому?
- Я сама прекрасно могу о себе позаботиться.
Он недоверчиво посмотрел на нее.
- Теперь о тебе заботиться буду я, - безоговорочно объявил он.
После этого вечера Виктория не видела Оливера Доббса две недели, и за это время пришла к убеждению, что больше не увидит его никогда. Но снова пришла пятница, и именно в этот вечер, чувствуя себя бесконечно усталой, она вдруг бесповоротно решила заняться весенней уборкой дома, хотя в этом не было никакой необходимости; а потом надумала еще и вымыть голову. И как раз когда она, стоя на коленях возле ванны, смывала волосы под душем, вдруг раздался звонок в дверь. Завернувшись в полотенце, она открыла дверь и увидела Оливера. Виктория так обрадовалась, что тут же заплакала; он вошел, закрыл за собой дверь, заключил ее в объятия и вытер ей лицо концом полотенца. Потом они пошли наверх, он вынул из кармана куртки бутылку вина, а она принесла стаканы, и они, устроившись у газового камина, пили вино. И когда вино было выпито, она пошла в спальню переодеться и расчесать свои длинные светлые, еще влажные волосы. Оливер сидел на краю кровати и смотрел на нее. Потом он повез ее в ресторан ужинать. Не было ни извинений, ни оправданий по поводу его двухнедельного отсутствия. Он был в Бирмингеме - вот и все, что он сказал. Виктории же и в голову не пришло спросить его, что он там делал.
Примерно в таком же духе происходили их встречи и дальше. Он исчезал из ее жизни и появлялся вновь - непредсказуемо, но с удивительным постоянством. И каждый раз, когда возвращался, никогда не рассказывал, где он был. Может быть, на Ибице, на Балеарских островах или в Уэльсе в доме у какого-нибудь нового знакомого. Он был не только непредсказуем, но и до странности скрытен. Никогда не рассказывал о своей работе, и Виктория даже не знала, где именно он живет - знала лишь, что недалеко от Фулем-Роуд, и квартира у него - на первом этаже. У Оливера часто менялось настроение, и пару раз она была свидетельницей ужасной вспышки гнева, с которой он не смог совладать, но ей казалось, что с этим можно мириться, если помнить, что он писатель и настоящий художник. Впрочем, было в нем и много хорошего. Он был веселым, любящим и очень компанейским человеком. Ну, просто добрый старший брат. В то же время он был необычайно привлекателен, почти неотразим.
Когда они не виделись, она убеждала себя, что он работает, воображала его сидящим за машинкой. Он пишет и переписывает, рвет написанное и снова начинает писать, стремясь достигнуть известной только ему одному степени совершенства. Временами у него появлялось немного денег, и он мог потратить их на Викторию. Иногда же не было ни гроша, и тогда Виктория приносила продукты из магазина и готовила ему ужин у себя дома, покупала бутылку вина и короткие сигары, которые, она знала, он очень любит. Как-то был у него период тяжелой депрессии, когда дела шли из рук вон плохо. Работа не ладилась, пьесы и книги никто не хотел покупать, и, чтобы выбраться из этого отчаянного положения, он устроился в небольшое кафе по ночам мыть посуду в автоматической мойке. Через какое-то время дела стали налаживаться, и ему удалось продать пьесу независимому каналу телевидения, но он продолжал работать в кафе - нужны были деньги, чтобы платить за квартиру.
У Виктории не было других приятелей среди мужчин, да они и не были ей нужны. Почему-то она не могла себе представить Оливера с другими женщинами. Причин для ревности у нее не было. Не так уж много давал ей Оливер, но ей хватало.
В первый раз она услышала о Жаннетт Арчер, когда он объявил, что собирается жениться.
Шли первые дни лета, и окна ее квартиры были распахнуты настежь. Внизу миссис Тингли, соседка из четырнадцатой квартиры, высаживала герань в декоративные кадки, а мужчина, который жил через две двери, чистил машину. На крыше дома ворковали голуби, и деревья, уже одетые распустившейся листвой, заглушали доносившийся издалека шум автомобилей. Они сидели на банкетке возле окна, и Виктория пришивала пуговицу к его пиджаку. Пуговица еще держалась, и Виктория предложила прихватить ее, чтобы не оторвалась совсем. Она нашла иголку и нитку, сделала на конце узелок и воткнула иголку в выношенный вельвет, когда Оливер произнес:
- Что бы ты сказала, если бы я объявил тебе, что собираюсь жениться?
Виктория протолкнула иголку, и та вонзилась ей прямо в большой палец. Боль была мгновенной, но мучительной. Она осторожно вытащила иглу и следила за тем, как красная бусинка крови на пальце росла и росла.
- Сунь палец в рот, и побыстрей, иначе ты закапаешь кровью весь пиджак.
Но Виктория не пошевелилась; тогда он схватил ее за руку и сунул ее палец себе в рот. Глаза их встретились.
- И не смотри на меня так, - сказал он.
Виктория смотрела на свой палец. Боль пульсировала в нем, как будто по нему стукнули молотком.
- По-другому я смотреть не умею.
- Ну, тогда хоть скажи что-нибудь.
- Я не знаю, что надо говорить в таких случаях.
- Могла бы пожелать мне удачи.
- Я не знала… что ты… то есть, я не знала, что ты был…
Даже в этот ужасный момент она старалась быть рассудительной, вежливой, тактичной. Но Оливер презирал всяческие недомолвки и грубо перебил ее.
- Ты что же, и не подозревала, что у меня есть кто-то другой? Это, если хочешь знать, прямо строчка из старомодных романов, которые читает моя мать.
- Кто она?
- Ее зовут Жаннетт Арчер. Ей двадцать четыре года, она хорошо воспитана и образованна. У нее прекрасная квартирка, неплохая машина и хорошая работа, и мы живем с ней уже четыре месяца.
- Мне казалось, что ты живешь в Фулеме.
- Вообще, да, но не сейчас.
- Ты ее любишь? - спросила она, потому что ей было просто необходимо это знать.
- Виктория, у нее будет ребенок. Ее родители хотят, чтобы я женился на ней, потому что у ребенка должен быть отец. Это для них очень важно.
- Я всегда думала, что ты не слишком почтительно относишься к родителям.
- Да, это так, если родители вроде моих, нытики и неудачники. Но у этих родителей много денег. А мне деньги очень нужны. Нужны, чтобы иметь время писать пьесы и книги.
Она чувствовала, что вот-вот заплачет. Глаза наполнялись слезами, и чтобы скрыть их от него, она наклонила голову и снова взялась за иголку, но слезы неудержимо текли по щекам и крупными каплями скатывались на вельветовый пиджак. Увидев их, он сказал:
- Не плачь. - Он взял ее за подбородок и поднял заплаканное лицо.
- Я люблю тебя, - сказала Виктория.
Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
- Но ты не ждешь ребенка.