- Не думаю, что ветер и город так враждебно настроены друг к другу. - Я была не в силах оторваться от зрелища за окном и чувствовала на лице прикосновение редких долетавших до меня капель. - Посмотри. - Рукой я показала на панораму города. - Они определенно испытывают взаимную симпатию.
- Это сейчас, потому что ночь и дождь идет. Днем совсем по-другому.
- Может быть.
- Ладно. Глупости. Я все равно ужасно благодарен тебе.
Я промолчала. Задавать риторический вопрос мне не хотелось. Мне вообще хотелось не разговаривать, а просто смотреть и смотреть на Дефанс под дождем. Конечно, чашка кофе вовсе бы не помешала.
- Ты даже не спрашиваешь, за что?
- Не хочу услышать какую-нибудь мужскую банальность. Ты задумал любым способом трахнуть меня…
- Что?!
- …а мне этого не надо. - Я взглянула ему прямо в глаза, и, похоже, метнуть молнию у меня получилось. - Вот и все.
- Тебя Кларис против меня настроила?
- Кларис? При чем здесь она? Она даже не подозревает о твоем существовании.
Он вдруг усмехнулся и вздохнул.
- Допустим, она не знает, что ты работаешь на меня. Но о моем существовании! Сомневаюсь!
- Ну конечно, вы же некогда дружили с Гастоном. Только на свадьбе среди его друзей я почему-то не видела тебя!
- Потому и не видела. Кларис была моей девушкой. Он увел ее от меня. Что мне было делать на их свадьбе? - И добавил, потому что я промолчала: - Теперь все понятно?
- Мне непонятно только одно почему сестра никогда не рассказывала о романе с тобой? Мне казалось, что мне известны все ее романы…
- Думаю, у нее их было немало. О! - Он восторженно вздохнул. - Она же такая!..
- Какая? - Вот так: только что целовался со мной, а теперь изливает восторги по поводу моей сестры! - Ты всем женщинам расхваливаешь их предшественниц?
- Но она же твоя сестра! Если бы кто-то похвалил мою сестру, мне было бы приятно.
- А если бы я переспала с твоим братом, а потом расписывала бы тебе его мужские достоинства?
- Ты что? Он же ребенок!
- В девятнадцать-то лет? Девушка, с которой у него сегодня рандеву, вряд ли так считает.
- Хм…
Он наморщил нос и почесал усы. Поднялся и начал медленно закрывать окно. Было заметно, что делал он это с неохотой. Дождь и ветер тоже неохотно возвращались в фантастический пейзаж, краски которого, надвигаясь пыльноватым занавесом, поглощало оконное стекло. Я зачарованно наблюдала за метаморфозой окна и поэтому не сразу сообразила, что все, что представление окончено.
- Пойдем, - в подтверждение моих мыслей сказал Алекс. - Хватит тут сидеть. Хорошего понемножку.
- Слушай, а может быть, мы, прежде чем ехать, позвоним Гастону? Поднимемся в твой офис и позвоним.
- Ты сначала на первый этаж спустись. Осторожнее. - Алекс протянул мне руку, помогая пробираться между всякими коробами и механизмами. - Я потом на тебя посмотрю, захочешь ли ты после этого куда-либо подниматься. Даже на лифте.
- Сколько здесь этажей? Тридцать?
- Тридцать в Монмартрской башне. Здесь куда больше.
- Сколько? - спросила я еще раз и тут же испуганно вскрикнула, от неожиданности прижавшись к Алексу: надо мной крылато прошумела темная тень, роняя перья прямо на мое лицо.
- Не бойся, это всего лишь голубь.
- Гадость какая. - Я отерла лоб и щеки.
- Честное слово, завтра же вставлю стекло и всех ликвидирую.
- Как? Убьешь? Не надо.
- Да не буду я их убивать. Не переживай. Просто вставлю стекло, когда они днем улетят. Они не смогут вернуться.
- Кстати, Алекс. Как это ты собираешься вставлять стекло такого размера? Здесь же витрины, а не окна!
- Точно так же, как ты собиралась везти на грузовике перекрытие для дома Маршана.
- Ладно. Хватит. Я же не технолог, чтобы знать такие мелочи. Ты-то о чем думал?
- Не заводись. О тебе.
- Обо мне?
- Я же попросил тебя? Не заводись.
- Далеко еще?
- Вон. Видишь дверь рядом с разбитым окошком?
- Ну. Так это оно и есть?
- Конечно. Стал бы я корячиться с витринными стеклами?
- Но оно же ведет на лестницу.
- Правильно. - Он распахнул передо мной дверь; освещение пожарной лестницы не отличалось приветливостью. - Осторожнее, здесь темновато. Нет наружных окон.
- Я о том и говорю. Как же голуби залетают?
- Как-то залетают. Я не голубь, я не знаю.
Глава 19, в которой пол практически пустого гаража
Серый асфальт, расчерченный на участки для машин, подписанные метровыми цифрами, - походил на гигантские детские классики в каком-нибудь сверхъестественно огромном школьном дворе. Я сразу же вспомнила циклопические кубики, шары и брусочки инопланетной архитектуры Дефанса и то, как все эти высотные строения радовались ветру, луне и дождю. Старинные дома так не умеют. Они очень боятся, что могут потерять кусок лепнины, какой-нибудь причудливый конек или просто-напросто полинять от дождя и ветра. И на самом деле теряют и линяют, сдаваясь в плен серому цвету. А этим не грозит парижский "гри" , каким бы изысканным, перламутрово-жемчужным он ни был. Времена суток окрашивают их стеклянные стены: утро - в розовый, вечер - в рыжеватый. Белизна облаков и синева неба отражаются в них днем; кобальтовая чернота - ночью. А еще солнце, луны и звезды…
- Мне нравится Дефанс, - сказала я.
По бульвару Циркулер мы ехали в сторону моста Нейи.
- Всегда или теперь, когда ты увидела его с высоты?
- Сейчас уже сказать трудно, - призналась я. - Раньше не думала об этом, а теперь кажется, что нравился всегда. А тебе?
- Я привык. Просто сегодня как будто увидел заново. - Алекс помолчал. - Вообще-то, может, так оно и есть. - И включил "дворники". Ширк-ширк - задвигались они по лобовому стеклу. - Устала?
Я смущенно кивнула; у меня все еще подрагивали ноги, а "ненадежная" - так и вовсе затекла. Алекс оказался прав: ни о каком возвращении в офис после пешего спуска с вершины банка-айсберга не могло быть и речи.
- Вы, правда, были друзьями с Гастоном? Или просто так, приятели?
- Гастон, Гастон… Да что вы все нашли в этом Гастоне? - проворчал Алекс, покосившись на меня, чтобы не отрываться от дороги. Я не ответила. Он неожиданно усмехнулся. - А вообще-то, если бы он не утащил ноутбук, ничего бы не было.
- Ты о чем?
- Ты бы не увидела город с птичьего полета, я бы - не разглядел тебя.
- А теперь разглядел?
- Разглядел. - Он закашлялся. - Курить охота. Посмотри, нет там чего в бардачке? Нету? Жалко. На самом деле ты очень похожа на свою сестру.
- Она же брюнетка, мелкая - в своего отца, а я - белая и высокая в папу и в бретонскую мамину породу.
- Вот почему у вас разные фамилии. Я-то думал, ты успела побывать замужем и оставила фамилию мужа.
- Не успела. Я туда и не спешила особенно.
- А вот мне следовало бы быть попроворнее. Мы только-только начали тогда встречаться с твоей сестрой, и я сдуру показал ее Гастону. А он, трах-бах, как гром среди ясного неба: приходи, говорит, дружок, шафером на мою свадьбу. Мы с Кларис женимся, она ждет ребенка. Как же так, старина? Почему же она сама мне ничего не сказала? Мы же виделись пару дней назад. Когда же это вы могли с ней видеться? - спрашивает. Я, говорит, каждый день ее вечером с работы домой везу, а утром - на работу. Ты, говорит, не держи меня за дурака и не оскорбляй мою невесту. Я спрашиваю: а ты уверен, дружок, что твой ребеночек? Тут мы с ним и подрались. Прямо как мальчишки…
- Неужели правда, дети не от него? Они же на Гастона так похожи, прямо как вылитые, как клонированные. Я сейчас тебе покажу. - Я полезла в сумочку за портмоне. Там под прозрачной пленкой у меня была фотография моих родителей и автоматный снимок близнецов. - Это зимой, я водила их в театр, на детское представление. И по дороге мы нащелкались в автомате.
- Хмм… - Алекс внимательно изучил карточку, пока мы стояли на странно пустынном даже для этого времени суток перекрестке, и вернул ее мне. - Правда, вылитый Гастон. Он был точно таким, когда был маленьким.
- Вы знакомы с пяти лет?
- Немного меньше. Лет с девяти. Мы ровесники. Но он был очень маленького роста и страшно негодовал, когда его принимали за первоклашку. Почти до окончания коллежа я был выше его. А потом Шанте вымахал за одно лето и сразу сделался первым красавцем класса. Да, пожалуй, и всего коллежа. А уж в институте-то ему вообще не было равных! Все девушки были его. Нет, конечно, я тоже не страдал от невнимания женской половины человечества. Я играл на гитаре и прилично пел в отличие от нашего героя-любовника, у которого не только совершенно нет голоса, но еще и слон на ухо наступил.
- Ты играешь на гитаре? - Я недоверчиво посмотрела на его огромные ручищи.
- Не только. Еще на аккордеоне, на флейте и немного на фоно. Правда, по слуху и по памяти. У меня вообще хорошая память. Я помню наизусть все телефоны, имена, расценки, габариты, объемы, а стихи я запоминаю, стоит прочитать пару раз.
- Стихи про город ты тоже запомнил за два раза?
- Как ты догадалась? - Алекс неожиданно покраснел.
Это было тем более неожиданно, что покраснел тридцатишестилетний мужчина.
- Просто тебе нравится городской пейзаж, а автор стихов явно предпочитает дикую природу. Зачем ты соврал?
- Мальчишество. Извини. Хотел произвести впечатление. Стихи производят на твой тип женщин магическое впечатление.
- Какой еще тип?
- Практически-романтический, самый надежный и симпатичный. Во всяком случае, для меня.
- Я должна тебе верить?
- Но я же верю тебе.
- Ладно, - примирительно сказала я. - Когда же ты со своим удивительным стилем работы находишь время еще и для стихов? Читаешь, пока звучит "Болеро"?
- Хорошо, что напомнила. Приедем к тебе, надо сразу подзарядить мобильник. Я маме читаю, когда захожу повидаться с родителями.
- Маме? Она что, неграмотная или, не дай Бог, слепая?
- Нет! - Алекс рассмеялся. - Она у меня самая красивая и замечательная. Это у нас так с детства. Я ленился читать, потому что запоминал все со слов учителя, и мама заставляла меня читать ей вслух, когда готовила или занималась какими-нибудь делами. Мы не пережевываем по сто раз всякие житейские проблемы - что случилось, кто что сказал, какие все плохие. Я прихожу к маме в магазин, она работает в книжном магазине, покупаю, что ей понравится, а потом читаю. Она слушает и делает что-нибудь по хозяйству. Бенедикт тоже слушает. Иногда читает Ролан, и мы все слушаем. И нам всем хорошо.
- Бенедикт?
- Отец Ролана и мой отчим. Я его очень люблю, я даже ношу его фамилию, своего отца я все равно никогда не видел. А Бенедикт замечательный! В молодости он работал крановщиком; произошла авария, и его парализовало ниже пояса. Но он не сдался, заново научился ходить и изобрел себе работу.
- Как это "изобрел"?
- Он же все равно передвигается с трудом и практически не выходит из дому. А коротать дни перед телевизором да читать газеты не в его характере. Поэтому вместо газет он читает энциклопедии и составляет кроссворды. Еженедельники за них неплохо платят! Очень даже неплохо. Мама вполне могла бы не работать. Но она жить не может без своего книжного магазина!
- Удивительно. Бывший крановщик составляет кроссворды, мама продает книги, а у сына-гитариста какая-никакая строительная фирма. - В которой на странных условиях обязанности сметчика исполняет несостоявшаяся балерина, мысленно добавила я.
- Знаешь, мне и самому перед ними неловко. Они же отдали мне все свои сбережения, чтобы я смог открыть фирму, а мама всю жизнь мечтала о собственном книжном магазине. А сначала они все вгрохали в мое образование: все, что она сумела накопить, да плюс еще деньги, которые Бенедикту за увечье выплатил старик Шанте…
- Старик Шанте? Ты имеешь в виду старину Шанте или отца Гастона?
- Отца. Бенедикт работал у него, а потом, когда произошел несчастный случай, старик Шанте лично навестил его в больнице и, не дожидаясь судебного иска, положил на счет Бенедикта сумму, значительно большую, чем могло бы достаться по суду.
- А страховка?
- Само собой. Но, согласись, ведь не каждый же хозяин большой строительной фирмы потащится навещать какого-то крановщика. А старик Шанте пошел, и это очень много значило для Бенедикта, ведь тогда он только что познакомился с моей мамой. Понимаешь, Бенедикт на пять лет моложе моей мамы, полупарализован, а она - красавица, она и сейчас красавица, и тут является самый верховный патрон, приносит ему цветы, фрукты, говорит всякие слова. Знаешь, как Бенедикт после этого вырос в своих глазах? Это же происходило при нас. Мне было девять, а я как сейчас помню улыбку старика Шанте и тяжелую, надежную ладонь, погладившую меня по голове. Обычно я не терпел подобных выходок со стороны взрослых, а тогда вдруг мне очень захотелось, чтобы он погладил меня еще. Алекс усмехнулся, наверное, вспомнив, как пару часов назад просил меня о том же самом. - Вообще-то мсье Шанте был тогда не старше, чем сейчас я, просто совершенно седой и очень высокий.
- Подожди, что же выходит: твоя мама не была тогда замужем за Бенедиктом? Как же она решилась связать свою судьбу с калекой?
- Ты бы не решилась?
- Я? Вряд ли.
- А вот моя мама решилась. Вернее дала обет.
- Она настолько религиозна?
Глава 20, в которой организм "рено" работал с кошачьим урчанием
Повинуясь закону земного притяжения, колеса не отрывались от темного искрящегося в свете фар ночного асфальта. Но я бы не удивилась, если бы "рено" мчал нас не по трассе, а по глади Сены. Точно так же с неба по-хозяйски сыпал бы дождь, по сторонам проносились бы фонари, скажем, дремлющие на набережной, просто колеса "рено" отматывали бы не километры дороги, а какие-нибудь морские или речные мили. И нас точно так же обгоняли бы другие транспортные или плавучие средства, какое-нибудь из них точно так же, как тот тяжелый трейлер, маячило бы впереди по фарватеру. Алекс точно так же чуть-чуть поворачивал бы руль, не прибавляя скорости, невидимыми вожжами сдерживая бег всех сотен лошадиных сил своей потрепанной колесницы, и с расстановкой - как пьесу по радио - рассказывал бы о жизненном пути своей матушки.
Урсула, круглая сирота, воспитывалась в приюте монастыря святой Урсулы Турской, в честь которой и была крещена, а потом окончила и монастырскую школу имени той же святой. Мать-настоятельница слегка огорчилась, узнав, что ее любимая и самая примерная шестнадцатилетняя воспитанница, будучи и ангельского нрава, и затворницей, и страстной книгочейкой, вовсе не мечтает провести остаток жизни в родном монастыре, а хотела бы истратить этот самый остаток на жизнь светскую.
Один из кузенов матушки Урсулы держал книжную лавку аж в самом Париже, что как нельзя лучше отвечало склонностям и потребностям воспитанницы Урсулы: книги и условно-родственная атмосфера, которая, по мнению настоятельницы, должна была не только помочь девушке адаптироваться в столице, но и уберечь ее от всяческих пороков и соблазнов. В Париже у взрослого-то человека закружится голова, что уж говорить о наивной и невинной девочке.
Лавка, представшая перед глазами Урсулы, действительно изобиловала книгами. Урсуле была выделена комнатенка, а две хозяйских дочери, которые были примерно одного возраста с Урсулой, занялись активной адаптацией нового члена семейного бизнеса к парижской жизни.
Короче говоря, не прошло и полгода, как Урсула поняла, а вернее - сестры объяснили, - что она ждет ребенка от неподражаемого шофера грузовика одного из поставщиков книжной продукции. Урсула радостно объявила будущему папаше о грядущих счастливых событиях. Он же, вместо того чтобы не менее радостно заключить ее в объятия, скривился и презрительно бросил: "Я тут ни при чем, детка. Я не знаю, с кем ты спишь на досуге".
Хозяева лавки отнеслись к новости с большим пониманием, но посоветовали Урсуле как можно скорее подыскать себе новый способ заработать на жизнь и на новое, с завтрашнего дня, жилище. Урсула отправилась в монастырь к матушке-настоятельнице. Войдя в келью, Урсула сразу встала на колени, чтобы было удобнее каяться. На кротком лице матушки не отразилось ни ужаса, ни ненависти, ни презрения. Она обняла свою тезку за плечи, помогла ей встать, затем усадила на стул и дала салфетку - вытереть слезы. А потом сказала:
- Это твой крест в миру, милая девочка. Ты хотела жить в миру, живи, но неси свой крест. Господь милостив, все простит тебе, но только если ты воспитаешь свое дитя достойным человеком. - И напоследок процитировала Писание: "Иди и больше не греши, дочь моя".
- Но на что и где мне жить, мать Урсула?
- Господь милостив. Не греши, все устроится.
Дабы не обременять лишними проблемами Бога, матушка Урсула устроила все сама: поселила бедняжку в приют для брошенных женщин, ожидающих детей, а потом юная мамочка вернулась все в ту же книжную лавку. Но кров обрела в другом месте, а именно в меблированных комнатах семейного пансиона мадам Плюраль, другой кузины кроткой настоятельницы.
Праведная жизнь юной мамаше удавалась как нельзя лучше. Всех мужчин заменил ей теперь сын, которого она назвала Алексом с мыслью об Александре Дюма. С одной стороны, Александр Дюма был писателем, каковым юная Урсула мечтала видеть и своего Алекса, а с другой - умелым отцом: как известно, Дюма-отец ловко снабдил талантом и Дюма-сына, что редко удается даже представителям других, вовсе не столь замечательных профессий. Одевалась Урсула в стиле итальянской вдовы и не пропускала ни одного богослужения; пансионеры мадам Плюраль ласково называли ее "наша монашка Урсула".
Монашка Урсула была так возмутительно юна, приветлива и хороша собой, что одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, сколь несправедливо благочестие по отношению к мечтам окружающих ее антиклерикально настроенных мужчин. К чести потомков Адама следует все же сказать, что среди них встречаются и истинные католики. Например, вдовец-органист.
Вдовцу было под пятьдесят, но при виде Урсулы в сердце его зацвели райские розы и запели ангелы. Однако все ухаживания пылкого вдовца свелись к тому, что, ради того чтобы лишний раз иметь счастье лицезреть свой объект страсти, ему пришлось обучать Алекса игре на аккордеоне. Но, сколько ни бился влюбленный органист, нотной грамотой его, постепенно подрастающий, ученик так и не смог овладеть никогда. Впрочем, память и слух ни разу не подвели Алекса.
Книжный магазин - церковь - дом - детский сад - урок музыки. Так для Урсулы прошло еще года два. Но однажды занятия аккордеоном внезапно оборвались. А случилось вот что: врачи поставили Урсуле страшный диагноз. Жизнь или смерть - должна была решить операция. Другой диагноз Урсула поставила себе сама - нагрешила! Она, которая ни под каким предлогом не должна была - общаться с мужчиной, не только позволяла органисту провожать ее и Алекса после урока музыки до дому, чтобы донести тяжелый аккордеон, но еще и несколько раз пила с ним кофе!