- Никаких. Я специально спросила, когда они должны прибыть на "Виллу Данте", но законник лишь ответил, что нам всем надлежит быть там до конца месяца.
- То есть у нас еще масса времени и мы можем с удовольствием провести в Париже еще несколько дней, - обрадовалась Джессика. - Давай опять сходим в магазинчик, где видели те божественные шелковые пижамы.
- А ты не хочешь прикупить какой-нибудь летней одежды? В Италии может оказаться жара.
Мелдон удивилась:
- Разве в Италии не всегда жара?
- Нет, - покачала головой Делия. - Помню, как-то раз в марте я пела во Флоренции - мне было так холодно, как никогда в жизни. Выпало шесть дюймов снега. Люди смеялись над моим изумлением и говорили, что итальянская зима - самый ревностно охраняемый итальянский секрет. С другой стороны, однажды я буквально испеклась в Милане в апреле - так что ничего нельзя предугадать.
- Я взяла несколько летних платьев, шорт и купальные принадлежности - на случай жары мне этого хватит.
Подруги сидели за столиком летнего кафе неподалеку от Нотр-Дама, наслаждаясь аперитивом и размышляя, куда пойти пообедать. Город проступал из весенних сумерек морем мерцающих огней. Путешественницы смотрели на текущий мимо людской поток. Вот мужчина с болтающимся на пальце аккуратно обвязанным свертком; женщина с весело ковыляющим, похожим на куклу ребенком; пара ночных бабочек на высоких каблуках - маленькие меховые воротники эффектно обрамляют броско накрашенные лица; офицер, который, на секунду притормозив, стрельнул в них глазами, а потом, не без колебаний, двинулся дальше; молодая парочка, почти подростки: ее рука обвивает его талию, а он, в свою очередь, тесно прижимает девушку к себе, покровительственно обняв за плечи, - при этом свободные руки их сплетены.
- Нравится мне ее прическа, - лениво проговорила Делия. Но подруга не слушала. Она окаменела, пожирая глазами фигуру, привалившуюся к чугунному столбу.
- Джайлз Слэттери! Вон там, в своем любимом макинтоше. Я его где угодно узнаю.
- Тебе мерещится, - поморщилась Воэн. - У страха глаза велики. Множество мужчин носят такие же.
Но Джессике не мерещилось. Нет, она была уверена: это Слэттери. Его макинтош, залом шляпы, поза человека, привыкшего часами расслабленно стоять, наблюдая и выжидая, - все детали были до омерзения знакомы. Она потащила Делию внутрь кафе и, встав у окна, уставилась наружу, поверх нарисованных на стекле букв.
- Вон стоит, прислонившись к фонарю, видишь? Раскуривает одну из своих мерзких сигар, которые вечно торчат у него изо рта.
Из-за ее плеча Воэн увидела лицо мужчины, на миг озаренное вспышкой огня.
- Боже, ты права.
- Никаких сомнений. Как ты думаешь, он знает, где мы остановились?
- Скорее всего. Слэттери, должно быть, следовал за нами от самого отеля; иначе как проклятый газетчик узнал бы, что мы в этом кафе? Быстрее, здесь должен быть второй выход! Давай расплатимся и выйдем через черный ход.
Подруги скользнули в грязный вонючий проулок, с грудой мусора у стенки и осклизлым булыжником под ногами. В конце проулка чудесным образом нарисовалось такси, которое через несколько минут домчало их до отеля.
- Ты иди за машиной и жди меня за углом, - распорядилась Делия, когда они выскочили из машины, - а я побросаю вещи в чемоданы и расплачусь с мадам.
Воэн пулей ринулась к двери гостиницы, а Джессика прокричала вслед:
- Скажи ей, что мы едем в Австрию и Германию. Чтобы сбить Слэттери со следа!
8
- Мистер Гримонд немедленно требует вас к себе, мистер Брайант, - сообщила секретарша в приемной. - Сказал: как только вернется!
- Есть у меня время выпить чаю? - спросил Брайант, глядя на прикрытую блюдцем чашку, рядом с которой лежало печенье с заварным кремом.
- На ваш страх и риск. Шеф рвет и мечет.
- Пожалуй, лучше покончить поскорее с этим делом, - со вздохом произнес молодой человек.
Кабинет Гримонда был начисто лишен цвета. Расположенный на третьем этаже красного кирпичного здания по улице Куин-Эннз-Гейт, он выходил окнами на Сент-Джеймс-парк, или, вернее, выходил бы, не отгородись его обитатель от пейзажа двумя тусклыми, потертыми шторами. Пол был застелен квадратным серым ковром, точь-в-точь такого размера, какой соответствовал рангу и назначению учреждения, а на ковре стоял темный деревянный стол с поцарапанной столешницей, обтянутой кожей, заваленный папками из буйволовой кожи. Весь облик Гримонда: черные с проседью волосы, выцветший твидовый костюм, коричневый галстук - вполне соответствовал строгой умеренности помещения. Шеф сидел на деревянном вращающемся стуле, который зловеще скрипел при каждом его движении.
- Вы хотели меня видеть?
Гримонд поднял голову:
- Пришли, наконец? Итак. Пропал человек. Некий Джордж Хельзингер. Доктор Хельзингер. Элис запросила папку с его делом. Ознакомьтесь с ним, а затем садитесь на ближайший поезд до Кембриджа.
- До Кембриджа?
- До Кембриджа. Холодный город на краю Болот.
- Я знаю Кембридж. Учился там в университете. Но зачем туда ехать?
- Потому что пропавший человек - один из тамошних научных сотрудников.
- О Боже. Важный?
- Разве я стал бы вникать во все эти хлопоты, будь он не важен? Один из наших светил. Ученый-ядерщик. Работал над атомной бомбой в Лос-Аламосе. Посвящен во все тонкости и секреты. И я готов поставить последний шиллинг, что сейчас он уже на полпути к Москве.
- В таком случае, зачем мне ехать в Кембридж?
- Навести справки. Поговорить с его коллегами, с квартирной хозяйкой, выяснить, над чем в последнее время работал, не был ли в угнетенном настроении, каковы его политические взгляды. Как будто я и без того их не знаю… Хельзингер окажется красным, как и вся эта братия.
- Когда выяснилось, что доктор исчез?
- Вчера, после того как я заметил, что физик внесен в список на получение творческого отпуска. Шестимесячное освобождение от работы в лаборатории - с какой стати, я вас спрашиваю? Никто не предоставляет нам шестимесячных оплачиваемых отпусков. Я навел справки с целью выяснить, где Хельзингер проводит это время, и оказалось, что никто не знает. Никаких командировок в иностранные университеты, как у них, извольте видеть, практикуется, - устраивают себе увеселительную поездку в Америку, Францию или куда-то еще, где могут бездельничать за счет налогоплательщиков. "Свободное время для размышлений" - вот и все, что могли мне сказать эти идиоты, с которыми он работает.
- А нам точно известно, что доктор отбыл за границу?
- Сказал квартирной хозяйке, что едет на континент и не знает, когда вернется. Сбежал, будьте уверены.
- Мы отследили маршрут его передвижений?
- Занимаемся этим сейчас, проверяем аэропорты и паромы. Но след окажется старым - Хельзингер исчез позавчера. Уехал совсем, переметнулся - тут нет сомнений. Теперь неприятностей не оберешься, помяните мое слово.
9
Сердце Марджори наполнилось радостью, когда старинное такси, пропитавшееся запахом ужасных старых французских сигарет, загромыхало по булыжным мостовым. Париж был жив; Париж возродился; горестные, мучительные времена оккупации остались в прошлом, стали не более чем воспоминанием, пусть даже и ярким, для человека такого возраста, как Марджори, которая слишком хорошо помнила войну и горе падения Франции. Дома были все еще обшарпанными, со старой краской и осыпающейся штукатуркой, дороги неровными, тротуары - потрескавшимися и деформированными, но за всем этим все равно безошибочно угадывалась энергия и неутоленная жажда жизни города.
А еще светило солнце. И Марджори почувствовала, что голодна, зверски голодна, и чувство голода обострялось при виде лавочек и лотков, мимо которых они проезжали. Фрукты высились горками, вдоль прилавков шагал маленький мальчик с огромным багетом под мышкой, а в ларьке на углу, в корзинках со льдом, были выложены устрицы.
Такси с грохотом доехало до нужного места и, скрипя тормозами, остановилось. Грузный водитель вышел и, тяжело отдуваясь, поплелся открывать дверцу пассажирке, а потом вручил ей чемодан.
Марджори беспечно протянула несколько столь драгоценных франков, включая чаевые, более щедрые, чем заслуживала неучтивость таксиста, но это Париж, стояла весна, и она была - по крайней мере в этот момент - счастлива, а чаевые принесли ей ответную улыбку и даже вежливое "Aui revoir, madame".
Мадам! Да, она уже давно мадам. Сколько лет прошло с тех пор, как она жизнерадостной семнадцатилетней девчонкой - тогда еще явно мадемуазель - впервые приехала в Париж и окунулась в восхитительный мир кафе, джаза и бесконечной, неустанной погони за любовью, весельем и удовольствиями. Париж раскрепостил ее, но это раскрепощение не пережило неминуемого возвращения в Англию, к неотвратимой и нестерпимо скучной работе. Такой скучной, что Марджори обнаружила: она пользуется каждой каплей времени, когда глаза начальника не направлены в ее сторону, чтобы впопыхах нацарапывать истории и сюжеты, которые вырывали ее из нудной обыденности и уводили в головокружительный мир собственного воображения. Затем - второе раскрепощение: она обнаружила, что может зарабатывать пером. Зарабатывать достаточно для того, чтобы сводить концы с концами и бросить постылую работу. Что она и сделала с радостью в сердце, поклявшись себе, что никогда - никогда больше! - не станет работать в офисе. Тощая регистраторша в серой одежде, с темными, подозрительными глазками подтолкнула к ней "гроссбух".
- Документы. Паспорт. Как долго вы намерены здесь пробыть?
Все было так знакомо: отель "Бельфор" с его крохотным вестибюлем; на грязной конторке - ваза с засохшими цветами, еще более пыльными и увядшими, чем прежде; медный колокольчик, издающий вместо ожидаемого звяканья лишь глухой стук. Даже мадам Рош, казалось, ничуть не изменилась.
- Вы меня не помните, мадам Рош? Я жила здесь, у вас, до войны.
Хозяйка возвела глаза к небу:
- Ах, до войны! Боже, как давно. Кто вспомнит, что было до войны? Все было иначе до войны.
"Да, и, держу пари, ты держала немецких постояльцев и обдирала их точно так же, как всегда обдирала соотечественников", - подумала Марджори, забирая большой ключ, протянутый мадам. Почему, спрашивала писательница себя, даже зная, что представляет собой мадам Рош, она, будучи в Париже, всегда останавливалась здесь? Сила привычки, наверное. И ей нравился район: булочная на углу: маленький магазинчик, торгующий консервами; киоск, где она покупала свою ежедневную газету; старушка, продававшая цветы с крохотного лотка - букеты и букеты цветов. Бесспорно, ни женщины, ни ее цветов давно уж нет.
Да, это ошибка. Затея с отелем была ошибкой. Требовалось тщательно и без самообмана все оценить. Сумасшествие - бросаться очертя голову в Париж своей юности. Если бы вышла из дома рано утром, села на первый пароход, отправилась прямиком в адвокатскую контору, чтобы забрать деньги, то была бы уже на поезде, идущем в Италию, а не баламутила старые воспоминания, которые лучше бы оставить в покое.
Ее счастливое настроение утекало, как вода в песок. Нет, она не станет оглядываться назад, не позволит сожалениям увлечь ее в грусть и меланхолию. "Ну же, Марджори! - сказала она себе. - Давай-ка взглянем, сколько денег ты получила, а потом выйдем и найдем ресторан".
Писательница оторопело смотрела на банкноты в конверте, каждая пачка была скреплена бумажной лентой со скрепкой. Французские франки. И вторая пачка, куда больше - итальянские лиры.
Может, они что-то перепутали? С какой стати им давать ей столько денег?
- Согласно условиям завещания недавно почившей миссис Маласпины, мы уполномочены покрыть все необходимые расходы на ваше путешествие в Италию, - пояснил ей в Лондоне мрачный адвокат. - Здесь, в Англии, мы даем вам ту максимально разрешенную сумму, которая допускается правилами к вывозу из страны. Понятно, что, как только вы окажетесь по другую сторону канала, вне зоны фунта стерлингов, эти ограничения перестанут действовать и наши коллеги в Париже обеспечат вас достаточным количеством денег для того, чтобы вы могли продолжать путь в Италию.
- Но кто такая эта Беатриче Маласпина? Тут, должно быль, какая-то ошибка. Я никогда о ней не слышала.
Нет, заверил адвокат, никакой ошибки нет. Полное имя и фамилия, даже ее происхождение - дочь Теренса Свифта - все это было указано совершенно правильно. Та Марджори Свифт, которую ныне покойная Беатриче Маласпина затребовала в Италию, определенно была именно ею, а не какой-то другой Марджори Свифт.
Писательница отказалась от затеи задаваться вопросами. Возникли в голове мимолетные картинки на тему белой работорговли, но она только посмеялась над собой. И раньше-то была не из тех женщин, что способны заинтересовать какого-нибудь работорговца. А уж теперь, когда ей за тридцать - ближе к сорока, если быть совсем честной, страшно отощавшая и поседевшая за эти последние трудные годы, она не принесет и шести пенсов ни на одном невольничьем рынке.
Какая-то махинация, темные делишки? Но что может быть причиной? У нее нет ни состояния, ни ценностей, которые можно было бы выманить. Вообще за душой не больше сотни фунтов, да и эти закончатся к концу года, а дальше - если только не произойдет чудо - ждет кошмар. Придется снова идти на канцелярскую службу, куда она когда-то зареклась ходить.
И это еще при условии, что удастся устроиться. Кому охота нанимать женщину далеко не первой молодости, тем более такую, которая больше десяти лет не имела нормальной службы? Марджори обдало знакомым ужасом, но она тут же взяла себя в руки. Еще неделю назад она ничего не слышала о Беатриче Маласпине. Еще неделю назад попасть в Париж было для нее все равно что на Луну. А где есть завещание, там, пожалуй, есть и наследство. Хотя зачем совершенно незнакомый человек станет оставлять ей наследство - это было выше понимания Свифт.
Погруженная в размышления, писательница автоматически сунула ключ в замок и несколько секунд сражалась с покоробленной дверью, а в голову ее тем временем стали заползать разные творческие идеи. Человека ошибочно принимают за кого-то другого. Идея шаблонная, но, с другой стороны, всякая идея шаблонна, пока не выразишь ее по-новому. Что там с завещаниями? Ради завещаний совершались убийства. И еще тайна. Таинственная женщина, призывающая в своем завещании некую английскую старую деву.
Она поставила чемодан на шаткую подставку в прихожей, сняла пальто - когда-то хорошее, а ныне обтрепавшееся - и шляпу. Вымыла лицо и руки под краном, из которого текла жидкая, но для умывания вполне достаточная струйка. Затем, в минуту бравады, вынула пудреницу и нанесла на щеки последние несколько крупиц.
День, проведенный в Париже, помог Марджори вновь ощутить себя человеком - так по крайней мере она чувствовала. На следующее утро, все еще сохраняя во рту и в памяти послевкусие от чудесной еды - какой не ела уже годами! - Свифт проснулась рано и отправилась гулять по парижским улицам. По дороге остановилась позавтракать - кофе с молоком и круассан. Сдобная выпечка таяла во рту, вкус был до того восхитительным, что почти ранил вкусовые сосочки, огрубевшие за последние годы страха и отчаяния. И как могла ей прийти в голову мысль навсегда оставить все это? Никогда больше не увидеть радостного утра, когда солнце встает над Сеной, не ощутить во рту божественный вкус, не глотать жадно этот горячий кофе, черный и горький?
Она гуляла вдоль левого берега Сены, по мостам, по острову Ситэ. Перед ее мысленным взором представала Франция из книг Дюма. Неприкосновенный мир шпаг, королей и мушкетеров, а не эти прозаические магазины и улицы. Флобер дал бы более реалистическую картину, но нет! - в тот день писательница видела Париж глазами романтика, а не реалиста.
И наконец, вечер привел ее, усталую, но переполненную подспудным ощущением счастья - столь непривычным, что она сама ему не верила, - на Лионский вокзал, где Свифт предстояло сесть на ночной поезд Париж - Лион - Ницца.
Тот самый поезд, в котором французские адвокаты зарезервировали ей купе в спальном вагоне - роскошь, недоступная воображению. Марджори даже ущипнула себя, обнюхивая чистые белые простыни, и виновато вскочила, когда заглянул проводник, чтобы осведомиться, не нужно ли чего. А потом разрыдалась.
О чем эти слезы? - спросила она себя, переворачивая мокрую подушку другой стороной и сердито ударяя по ней кулаком. О той девочке, которой когда-то была? О том, что, несмотря на приложенные старания, по-прежнему жива? О том, что кто-то, пусть даже инопланетянин, позаботился оставить ей указания и деньги для путешествия в этом совершенно непривычном комфорте? Может, это слезы облегчения, оттого что она находится далеко от своей жалкой жизни в Англии? Или благодарности за изысканный омлет, который съела на вокзале перед посадкой на поезд? Слезы злости на саму себя, что приходится быть благодарной за эти маленькие пустячки?
Маленькие пустячки, сказала Марджори себе, уютно устраиваясь на своем роскошном спальном месте. Стук колес точно вторил этим словам. В конечном счете, именно эти маленькие пустячки делают жизнь пригодной для жизни.
Потом она высмеяла себя за всю эту чушь. Маленькие пустячки - это очень хорошо, но все беды и горести в жизни проистекают от гораздо более знатных событий, которые сметают с пути все остальное, грубо вламываясь в человеческие радости и мечты, обращая радость и счастье в горе и беду.
10
А в соседнем купе не спал человек по имени Джордж Хельзингер. Всегда, как только было возможно, он предпочитал бодрствовать, уступая сну лишь тогда, когда усталость делалась нестерпимой. Ибо сон приносил сновидения, а ничего приятного в них не было. Как странно: он, самый мирный из людей, вдруг оказался замешан в самое жестокое деяние, учиненное человечеством над самим собой. И даже через десять лет чувство вины и ощущение морального поражения будут так же неотступно терзать.
Делом его жизни была чистая наука; так как же получилось, что все обернулось тем, в чем не осталось ничего чистого, - ужасным взрывом, изменившим ход мира? Теперь уже ничто и никогда не будет так, как раньше, не сможет быть. Джордж изумлялся, что люди могут равнодушно заниматься повседневными делами - как будто ничто не изменилось, как будто эта бомба оказалась просто еще одной бомбой среди десятков тысяч других, обрушивших с неба смерть и разрушения, разве что чуть крупнее.
Но это же все меняет, хотелось ему сказать. Только никому не было интересно слушать. Все это давно закончилось, стало историей. Что сделано - то сделано. А потом, разве самый акт безмерного насилия не положил конец всему остальному насилию? И не является ли это хорошим результатом? А если теперь все они живут в тени новой угрозы - ну что ж, разве вся жизнь не риск?
В последнее время, лежа в постели в состоянии между сном и бодрствованием, в той промежуточной зоне, где гнездятся задавленные кошмары и воспоминания, Джордж обнаружил, что на ум все чаще начинают приходить молитвы времен юности. Он сказал бы, что долгое время заталкивал подальше в память святых отцов и их строгую, наполненную молениями жизнь. Сделался человеком науки, повернулся к Богу спиной, сам стал играть роль Бога. Вместе с товарищами-учеными.