- Слушай, Лина, ну не арестуют же меня за то, что я одним глазком взглянула на какие-то вебсайты! Или музыку послушала, если уж на то пошло.
- Могут и арестовать! Бывало, и не за то ещё попадали в тюрьму.
Она это знает. Знает - и ей всё равно!
- Да мне это уже просто осточертело! - Однако голос Ханны слегка дрожит, отчего я пугаюсь ещё больше. Никогда не слышала, чтобы моя подруга была в чём-то не уверена.
- Нам не стоило бы даже говорить об этом, Ханна! Ведь кто-нибудь может...
- Может что? Подслушать? - обрывает она меня. - Боже, Лина! Мне и это тоже осточертело! А тебе? Не обрыдло постоянно озираться - а ну как там кто заглядывает тебе через плечо или слушает каждое твоё слово? Вынюхивает не только, чем ты занимаешься, но и о чём думаешь? Я не могу! Не могу дышать, не могу спать спокойно, двигаться не могу! Словно повсюду одни стены, куда ни пойдёшь - бум! Стена. Захочешь чего-нибудь - бум! Другая.
Она зарывается рукой в волосы. Наверно, единственный раз в жизни Ханна не выглядит, как королева красоты. Самоконтроль тоже на нуле. Вид у неё какой-то блеклый и несчастный, на лице выражение, которое мне о чём-то напоминает, но о чём - сама не пойму.
- Но ведь это всё для нашего же блага! - говорю я, изо всех сил стараясь придать своему голосу побольше убеждённости. В спорах я, как правило, проигрываю. - Всё сразу изменится к лучшему, как только мы...
И снова она прерывает меня:
- Как только мы исцелимся, да? - Она испускает смешок, вернее, короткий лающий звук без малейшего признака веселья. И то хорошо, что хотя бы не пускается сходу в пререкания. - Ну да, ещё бы. Уже все уши прожужжали этим Исцелением.
Внезапно я осознаю, кого она мне напоминает. Однажды мы были с классом на экскурсии на бойне. Все коровы стояли рядком тихо-мирно в своих стойлах и смотрели на нас, проходящих мимо, вот точно такими глазами - полными страха и покорности судьбе. И было в этих глазах ещё кое-что. Безнадёжность. Точно такое же выражение я вижу сейчас на лице своей подруги. Вот теперь я по-настоящему за неё боюсь.
Но когда Ханна опять начинает говорить, её голос звучит немного спокойнее:
- Хотя кто знает, может, так и будет. Я имею в виду - станет лучше, когда пройдём Исцеление. Но до той поры... Лина, это же наша последняя возможность! Последняя возможность сделать что-то по собственному выбору!
Вот опять это слово, прозвучавшее тогда, в День Аттестации - "выбор". Но я киваю - не хочется снова заедаться с Ханной.
- И... что же ты намерена... сделать?
Она отводит взгляд, кусает губу... Вижу - она спорит сама с собой, стоит ли мне довериться.
- Сегодня ночью будет вечеринка...
"Что?!" Дзин-н-нь! Страх возвращается с новой силой.
Ханна тараторит:
- Да понимаешь, я нашла это на одном "утопленнике"... ничего такого, только музыка. Там несколько групп... они будут играть недалеко от границы, в Страудуотере, на одной из ферм.
- С ума сошла?! Ты не... ты же не собираешься туда идти, ведь так? Конечно, ты шутишь! Ты даже не допускаешь мысли об этом! Ведь так?
- Но это же совсем безопасно! Гарантирую! Эти вебсайты... Лина, они просто засасывают, ты бы тоже не удержалась, если бы хоть одним глазком взглянула на них. Но их не так-то просто найти. Ссылки обычно помещаются на самых обычных, совершенно законных официальных страницах, но... не знаю, вот только глянешь на такую ссылку, и становится ясно - что-то в ней не так. Ну вот нутром чуешь и всё!
- "Безопасно"? - цепляюсь я за соломинку. - Да как там может быть безопасно? Этот тип, с которым ты познакомилась, цензор, - да вся его работа в том, чтобы вынюхивать тех, у кого хватает глупости помещать такие вещи на...
- Не смей называть их глупыми! Они, вообще-то, очень даже умн...
- Уже не говоря о регуляторах и патрулях, и надзирателях за несовершеннолетними, и комендантском часе, и сегрегации, и обо всём таком прочем, чтобы понять - хуже этой затеи...
- Ну и отлично! - Ханна поднимает обе руки и с силой ударяет ими себя по бёдрам. Хлопок звучит так оглушительно, что я подпрыгиваю. - Отлично! Плохая затея. Рискованная. Да! И знаешь что? Мне до лампочки!
На секунду воцаряется тишина. Мы испепеляем друг друга взглядами - кажется, будто сам воздух между нами насыщен электричеством, того и гляди искры полетят.
- И какое отношение это всё имеет ко мне? - наконец произношу я, стараясь, чтобы голос не задрожал.
- Приходи! В десять тридцать, ферма "Поющий ручей" в Страудуотере. Музыка, танцы... Словом, будет весело! Ведь надо же успеть испытать всё, понимаешь, всё! - прежде чем нам отчекрыжат половину мозга!
Пропускаю мимо ушей последнюю часть её реплики.
- Нет уж, спасибо, дорогая подружка. На случай, если ты забыла: у нас с тобой на сегодня были другие планы. У нас планы на этот день существуют уже последние лет этак сто.
- Ну что ж, жизнь меняется! - Она поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, будто на самом деле мне хорошенько врезали под дых.
- Отлично.
В горле застревает комок, ещё немного - и разревусь. Бросаюсь к кровати и принимаюсь сгребать обратно в сумку всякую дрянь, выпавшую из неё и усеявшую всё покрывало: какие-то бумажки, фантики от жевательной резинки, монетки, авторучки...
- Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Мне до лампочки.
Наверно, Ханна чувствует себя виноватой - когда она заговаривает, её голос звучит мягче:
- Нет, правда, Лина... Подумай - может, придёшь? Ничего страшного не случится, обещаю!
- Этого ты не можешь обещать. - Глубоко вдыхаю. Вот ещё голос бы не дрожал... - Ты не пророчица, всего не предугадаешь.
- Но нельзя же жить, как ты - всё время дрожать от страха!
Ну всё. Достала. Во мне вскипает что-то дремуче-чёрное, я оборачиваюсь и налетаю на неё, как разъярённая фурия:
- Ещё бы мне не дрожать! Я боюсь, боюсь, боюсь! И правильно делаю, что боюсь! А ты такая храбрая, потому что у тебя не жизнь, а сказка, и семья у тебя что надо, и всё у тебя как надо, здорово, отлично, полный балдёж! Ты не знаешь и не понимаешь!..
- Полный балдёж, да? Ты думаешь, что у меня не жизнь, а сказка, да? - тихо и яростно говорит она.
Мне хочется убежать от неё, но я заставляю себя оставаться на месте.
- Да, думаю!
Она снова издаёт свой лающий смешок.
- Думаешь, что в этом всё дело, да? - Она широко раскидывает руки, словно обнимая комнату, дом и весь остальной мир. - Думаешь, что всего этого достаточно для счастья?
От её вопроса я взвиваюсь:
- А что ещё нужно?
- Да всё, Лина! Понимаешь - всё! - Она встряхивает головой. - Слушай, я не собираюсь извиняться. Знаю - у тебя есть причины бояться всего на свете. То, что случилось с твоей мамой - ужасно...
- Вот только мою маму сюда не вмешивай! - шиплю я. Всё моё тело - как тугой комок наэлектризованных нервов.
- Но не можешь же ты постоянно винить во всём свою мать! Она умерла больше десяти лет назад!
Я в таком бешенстве, что в глазах темнеет, ничего не соображаю - мозги заносит, как машину на льду, и они бьются о слова "страх", "винить", "не забывай", "мама", "я люблю тебя"... А Ханна-то, оказывается, змея! Долго же она ждала, чтобы высказаться! Сначала проникла в моё самое потайное нутро, нашла самую уязвимую и болезненную точку и укусила...
Наконец, ко мне пришли слова, и я их выплюнула:
- Пошла ты на хер!
Она взмахивает руками:
- Слушай, Лина, я только хочу сказать - забудь о прошлом! Ты же совсем не такая, как она, и с тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки.
- Пошла ты на хер!
Она, видно, старается смягчить ситуацию, но я не слушаю, меня несёт и слова катятся сами собой, громоздясь друг на друга, сминая друг друга; а мне бы хотелось, чтобы вместо слов были ощутимые, веские удары, и я бы всадила их все прямо ей в морду - "чвак-чвак-чвак":
- Ты ни фига не знаешь о моей маме! И обо мне ты тоже ни фига не знаешь! Ты вообще ни о чём не имеешь ни малейшего понятия!
Она протягивает ко мне руки:
- Лина!..
- Не трогай меня!
Я отшатываюсь от неё, сгребаю в охапку сумку и кидаюсь к двери, по дороге ударяясь о стол. Перед глазами всё плывёт, перила лестницы видны, как в тумане. Ноги заплетаются, я, едва не падая, скатываюсь по ступенькам, ощупью нахожу входную дверь. Кажется, Ханна что-то кричит мне вслед, но в ушах стоит звон, в голове словно набат бьёт, и всё теряется в этом шуме. Солнечный свет - белый, яркий, ослепительный; под пальцами - обжигающе холодное железо - калитка; а там - улица, запахи океана и бензина... Что-то завывает, всё громче и громче. Вой распадается на отдельные пронзительные звуки: бип-биип-бииип!
Голова сразу же проясняется. Оказывается, я торчу прямо посреди мостовой! Еле успеваю отпрыгнуть, спасшись чуть ли не из-под колёс полицейской машины - завывая клаксоном, она проносится мимо, обдаёт меня фонтаном пыли и газа, и я стою, задыхаясь, и пытаюсь откашляться. Горло саднит уже так невыносимо, что кажется, будто меня выворачивает наизнанку. И когда я, наконец, перестаю сдерживаться, слёзы льются потоком, неся с собой облегчение. Словно ты долго нёс что-то ужасно тяжёлое, и вот оно свалилось. Начав плакать, я уже не могу остановиться, и всю дорогу домой только и знаю, что возить ладонью по лицу и размазывать слёзы. Ну, хотя бы вижу, куда бреду. Утешаю себя тем, что всего каких-то пару месяцев - и весь этот кошмар будет казаться пустяком. Всё останется позади, начнётся новая жизнь, и я буду свободна, как птица в небе.
Вот чего Ханна не понимает, никогда не понимала и вряд ли когда-нибудь поймёт: речь идёт не только о deliria. Кое-кто из нас, счастливчики из счастливчиков, получают возможность возродиться, стать лучше, сильнее. Исцеление значит обретение целостности, достижение совершенства. Бесформенную стальную болванку бросают в огонь, а потом она выходит оттуда - пылающая, раскалённая и готовая стать острым клинком.
Вот чего я хочу, вот чего всегда хотела. Исцелившись, стать новым человеком.
Глава 9
Господь,
храни сердца наши в покое,
как ты хранишь движение планет по их орбитам
и остужаешь хаос, их родивший;
как воли твоей мощь удерживает звёзды от коллапса
и не даёт воде стать прахом, праху - стать водою,
хранишь от столкновений ты планеты
и солнцам не даёшь взорваться -
Так, Боже, ты храни в покое наши души
на вечных их орбитах и не дай им
сойти с путей, указанных тобою.Псалом 21 ("Молитвы и упражнения", Книга Тссс)
Этим вечером, даже когда я уже в постели, слова Ханны не выходят у меня из головы: "С тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки". Конечно, говоря так, она хотела утешить меня, заверить, что со мной всё в порядке, но получилось как раз наоборот. Непонятно почему, но эти слова глубоко обидели меня. В груди болит, словно там ворочается что-то тяжёлое и острое.
Есть и ещё кое-что, чего Ханна не понимает: думы о Болезни, беспокойство и страх при мысли о том, что я, возможно, унаследовала предрасположенность к ней - это всё, что осталось мне от мамы. Болезнь - наше связующее звено.
И больше у меня ничего нет.
Это вовсе не значит, что у меня не осталось никаких воспоминаний о маме. Осталось, ещё сколько! Особенно если учесть, что она умерла, когда я была совсем крохой. Помню, например, вот что: когда выпадал свежий снег, она давала мне пару мисок и посылала на улицу - набрать снега. Когда я возвращалась, мы наливали в снег кленовый сироп и затаив дыхание наблюдали, как он почти моментально застывает янтарными нитями, закручивающимися в причудливые узоры - хрупкие, филигранные, похожие на кружево, только съедобное. Ещё помню, как мы ходили с ней на пляж у Восточного Променада и она всегда напевала что-то весёлое, когда плескалась со мной в воде. Не знаю - может, в то время в этом и было что-то странное. Другие матери учили своих детей плавать. Другие матери окунали своих младенцев в воду, мазали их кремом от загара, чтобы нежная кожа не обгорала, словом, делали всё, что положено заботливым матерям - в соответствии с наставлениями, содержащимися в главе "Для родителей" Книги Тссс.
Но они не пели.
Помню, как она приносила мне тарелки с поджаренным хлебом, когда я болела, и целовала мои царапины, когда я падала и обдирала коленки. Один раз, помнится, я грохнулась с велосипеда и, само собой, разревелась. Мама подняла меня на ноги, обняла и стала утешать; но тут какая-то прохожая тётя ахнула и заявила ей: "Постыдились бы!", а я не поняла, почему это мы делаем что-то стыдное, и заплакала ещё сильней. После этого случая она обнимала и успокаивала меня только тогда, когда никто не видел. На людях же она лишь хмурилась и говорила: "Ничего страшного с тобой не случилось, Лина. Вставай".
А ещё мы устраивали танцы! Мама называла их "танцы с носками". Потому что мы сворачивали ковёр на полу гостиной, потом надевали свои самые толстые носки и принимались носиться по всему дому, скользя по начищенным половицам, словно конькобежцы. Даже Рейчел - и та принимала участие, хотя всегда утверждала, что уже слишком взрослая для всяких там младенческих забав. Мама плотно задёргивала занавеси на окнах, а щели внизу обеих дверей - как с улицы, так и из сада - забивала подушками; потом врубала музыку на всю - и начиналось веселье! Мы хохотали так, что в постель я всегда отправлялась с ноющим животом.
В конце концов я поняла, что она задёргивала занавеси во время наших "танцев с носками", чтобы нас не увидел проходящий по улице патруль, что забивала подушками щели в дверях, чтобы соседи не нажаловались - мол, музыка слишком громкая и смеются слишком весело. Ведь всё это - первые сигнальные звонки deliria. У мамы был кулон в виде серебряного кинжала, который она всегда носила на цепочке вокруг шеи. Этот кулон - военный знак отличия, оставшийся от моего отца, а он в свою очередь унаследовал его от своего отца, моего деда. Так вот, я поняла, почему она всегда прятала цепочку под воротник, когда выходила из дому - чтобы никто его не увидел и не заподозрил что-то неладное. Я поняла, что все счастливейшие мгновения моего детства были коварным обманом чувств. Этого нельзя было делать! Противозаконно и опасно. Мало того - ненормально. У мамы мозги были набекрень, и я, возможно, унаследовала от неё эту придурь.
Впервые в жизни я задалась вопросом: что она чувствовала, о чём думала, когда той ночью шла к краю обрыва и не остановилась, продолжала идти, даже когда под ногами был один лишь воздух? Была ли она напугана? Вспоминала ли о нас с Рейчел? Сожалела ли, что оставляет нас одних в чуждом мире?
Мысли перескочили к отцу. Его я не помню совсем, кроме очень туманного, далёкого образа - две тёплые, натруженные руки и склонившееся надо мной большое лицо. Впрочем, думаю, что это просто воспоминание о портрете, который висел в маминой спальне - на нём был изображён отец со мной на руках. Мне всего несколько месяцев, и он улыбается, глядя в камеру. Конечно, настоящего отца я не помню, не могу помнить. Он умер, когда мне ещё и года не исполнилось. Рак.
В спальне стоит ужасная жара, пышет от стен, душит, гнетёт... Дженни перекатилась на спину, вольготно раскидала руки-ноги поверх одеяла и беззвучно дышит широко открытым ртом. Даже Грейси крепко спит, что-то неясно шепча в подушку. Вся комната пропахла влажным дыханием, мокрой кожей и парным молоком.
Я поднимаюсь с постели, уже одетая в чёрные джинсы и майку. А зачем зря напрягаться, влезать в пижаму? Всё равно не усну этой ночью. Ещё до того, как залезть в постель, я приняла решение. Я тогда сидела за обедом с Кэрол, дядей Уильямом, Дженни и Грейс. Все молча жевали, равнодушно взглядывая на соседей по столу. А у меня было чувство, будто сам воздух давит на меня своей тяжестью и не даёт дышать. И тогда я кое-что поняла.
Ханна сказала, что у меня нет "нужной затравки", но она неправа.
Сердце бьётся так громко, что я слышу его удары и уверена - другие тоже их слышат. Наверняка тётушка уже проснулась от этого грохота, уже вскочила с кровати и готова схватить меня при попытке улизнуть из дому. Что, собственно, я и собираюсь сделать. Вот уж не подозревала, что сердце может колотиться так громко! Вспомнился рассказ Эдгара Аллана По, который мы читали на уроке обществоведения. Там один человек убивает другого человека, а затем сдаётся полиции, потому что ему слышатся удары сердца убитого, тело которого он спрятал под половицами. Мораль рассказа: человека гнетёт и мучает чувство вины, порождаемое неповиновением законам общества и бла-бла-бла. Когда я прочитала эту историю, она мне показалась бесцветной и мелодраматичной. Но вот теперь она до меня доходит. Наверно, Эдгару По в юности много раз приходилось тайком сбегать из дому.
Я открываю дверь спальни, затаив дыхание и безмолвно молясь, чтобы она не скрипнула. Вдруг слышу, как вскрикивает Дженни, и моё сердце ухает в пятки. Но Дженни поворачивается набок, обнимает подушку... Я медленно выдыхаю, поняв, что она всего лишь завозилась во сне.
В коридоре кромешный мрак. В спальне тёти и дяди тоже темно, тишину нарушает лишь проникающий снаружи шелест деревьев да потрескивание и покряхтывание стен - обычное дело, старые дома вечно страдают артритом. Наконец я набираюсь храбрости и выскальзываю в коридор, беззвучно закрывая за собой дверь спальни. Двигаюсь так медленно, что кажется, будто стою на месте, но на самом деле потихоньку скольжу вперёд, ведя рукой по стене и ощущая под пальцами выпуклый узор обоев. На цыпочках добираюсь до лестницы и дюйм за дюймом продвигаю руку по перилам. Так и кажется, что несмотря на все мои предосторожности, сам дом всё делает мне наперекор - так ему хочется, чтобы меня поймали. Каждый шаг отдаётся скрипом или треском, каждая несчастная половица прогибается под моими ногами, и я начинаю мысленно торговаться с домом: "Если мне удастся добраться до входной двери, не разбудив тётю Кэрол, Богом клянусь, никогда больше не буду хлопать дверьми! Домик, миленький, никогда больше не назову тебя "старым, сухим куском дерьма", ни-ни, даже мысленно! И не буду ругаться нехорошими словами, когда подвал зальёт водой, и никогда, никогда не буду пинать стенку спальни, когда Дженни в очередной раз выведет меня из себя!"
Может, дом внял моим мольбам, потому что каким-то чудом я добираюсь до выхода. Пару секунд медлю перед дверью, прислушиваюсь - не ходит ли кто там, наверху, не звучит ли чей-то шёпот - но нет, всё тихо, и только моё сердце бьётся, как паровой молот. Похоже, даже дом затаил дыхание: входная дверь распахивается с еле слышным шёпотом, и когда я выскальзываю в ночь, комнаты позади темны и тихи, как кладбищенские склепы.