На веранде я опять приостанавливаюсь. Фейерверк закончился час назад, когда я ложилась спать - тогда раздался последний грандиозный разрыв, словно где-то вдали выстрелили из пушки, а потом всё стихло. Теперь улицы безмолвны и совершенно пусты. Время - чуть-чуть за одиннадцать. Наверно, на Восточном Променаде ещё ошиваются какие-нибудь Исцелённые, но в основном все уже разбрелись по домам. Ни один фонарь не горит - из них уже много лет как вывернули лампы, так что улицы освещаются только в самых богатых районах Портленда. А у нас фонари похожи на слепые глаза. Слава Богу, луна очень яркая.
Напрягаю слух - не приближается ли патруль или группа регуляторов. Где-то в глубине души почти надеюсь, что сейчас услышу их, потому что тогда будет повод вернуться в дом, в тёплую безопасность моей постели. Постепенно меня охватывает тихая паника. Но кругом всё спокойно и мирно, словно схвачено морозом. Голос рассудка вопит: повернись и марш на второй этаж! - но какое-то упрямое безрассудство гонит меня вперёд.
Прохожу по дорожке к калитке и снимаю с велосипеда замок.
Велик у меня немного расшатанный, педали тарахтят, особенно когда нажимаешь на них в первый раз, так что я вывожу его на улицу и ещё некоторое время веду в руках - подальше от дома. Колёса шуршат по асфальту - какой мирный, успокаивающий звук...
Я ещё никогда не выходила из дому так поздно, к тому же одна. Я ни разу в жизни не нарушала комендантский час. Но сквозь страх, сквозь его постоянный давящий гнёт, пробивается маленький, робкий росток другого чувства - воодушевления, предвкушения чего-то необыкновенного: "Всё будет как надо. Я это сделаю! У меня есть затравка!" И даже бесконечный страх немного отступает. Я, самая обычная девчонка, невзрачная, от горшка два вершка, ничего особенного - я сделаю это, и никакие комендантские часы, никакие патрули в мире меня не остановят! Удивительно, насколько эта мысль поднимает во мне боевой дух; поразительно, как она прогоняет страх - словно слабенький огонёк свечи, озаряющий тьму и заставляющий отступить ночные тени.
Дойдя до конца своей улицы, запрыгиваю на велик и чувствую, как щёлкают шестерёнки, становясь на место. Свежий ветерок обдувает щёки, и я начинаю крутить педали, но не слишком рьяно - надо быть начеку, а вдруг где-нибудь притаились регуляторы? К счастью, Страудуотер и ферма "Поющий ручей" лежат в прямо противоположном направлении от Восточного Променада, где проходит основная гулянка в честь Четвёртого июля. Как только я доберусь до опоясывающих Портленд обширных фермерских хозяйств, можно считать - дело в шляпе. Патрули крайне редко наведываются на фермы и скотобойни. Но сначала мне надо пробраться через Вест-Энд, где живут богатенькие - такие, как Ханна, - потом через Либбитаун, пересечь Фор по мосту на Конгресс-стрит. Слава Богу, на какую бы улицу я ни свернула, все они пусты.
Хотя я и верчу педали, не жалея ног, но до Страудуотера добрых тридцать минут ходу. По мере того, как я удаляюсь от центра города с его деловыми кварталами и попадаю в пригороды, дома становятся поменьше размерами, и стоят не так густо, в глубине заросших травой палисадников. Это ещё не сельский Портленд, но что-то вроде того. Сквозь прогнившие доски террас пробиваются сорняки, в темноте печально ухает сова, а небо время от времени прочерчивает летучая мышь. Почти у каждого дома красуется автомобиль, но в отличие от тех, что стоят у богатых домов Вест-Энда, здесь они больше похожи на экспонаты автосвалки. Машины покоятся на стопках кирпичей вместо колёс, а кузова сплошь покрыты ржавчиной. Вон, например, как та: из люка на её крыше торчит дерево - проросло сквозь машину; такое впечатление, что авто свалилось с неба и наделось на дерево, как колечко на столбик. А вон у той капот открыт, а вместо мотора - пустое место. Впрочем, не совсем пустое - я спугиваю устроившегося там кота; потревоженное животное издаёт возмущённый мяв и презрительно сверкает на меня глазами.
За рекой дома совсем исчезают, и теперь со всех сторон только поля, поля и фермы. У ферм такие симпатичные названия - "Луговина", "Овечий источник", "Ивовый ручей" - что чувствуешь себя по-домашнему уютно, так и хочется приняться делать что-нибудь приятное по хозяйству: ну, там, печь маффины или снимать сливки для масла. Куда там. Большинство ферм принадлежит крупным корпорациям, на них содержатся огромные стада скота, а работают там по большей части сироты.
Мне всегда нравилось бывать за городом, но сейчас, ночью, когда кругом темень и пустота, здесь немного жутковато. На ум приходит мысль, что если я напорюсь на патруль, спрятаться будет негде - переулок, куда шмыгнуть, не подвернётся. На полях вижу кое-где приземистые, тёмные силуэты амбаров и элеваторов - некоторые из них совсем новые, а другие того и гляди завалятся, оседают поглубже в землю, словно пытаются уцепиться за единственную оставшуюся опору. Воздух едва заметно приятно пахнет - чем-то живым, растущим, землёй и навозом.
Ферма "Поющий ручей" примыкает к юго-западной границе. Она уже много лет как заброшена после пожара, уничтожившего половину главного здания и оба элеватора. Туда ещё минимум пять минут езды, но, кажется, сквозь неумолчное пение сверчков я уже могу различить едва слышные ритмичные удары, правда, пока мне трудно сказать, действительно ли я что-то слышу, или только воображаю. Или это так громко бьётся моё сердце - оно снова принялось грохотать вовсю. Ещё немного поднажать... Ну всё, вот теперь точно. Незадолго до поворота на узкую грунтовую дорогу, ведущую к амбару - вернее, к тому, что от него осталось - я слышу прорезающие тишину звуки музыки. Они кристаллизуются в ночном воздухе, словно дождевые капли, внезапно превращающиеся в снежинки...
Я снова пугаюсь. В голове так и стучит одно слово: "нельзя, нельзя, нельзя". Тётушка Кэрол убила бы меня, узнай она, чем я занимаюсь. Убила бы, или засунула б в Склепы, или потащила бы на досрочную процедуру по примеру Ивы Маркс.
Завидев поворот на "Поющий ручей", спрыгиваю с велосипеда у большой металлической вывески, извещающей: "Собственность Портленда. Въезд воспрещён". Веду своего механического коня в придорожный лесок. До главной усадьбы и старого амбара ещё добрых пятьсот-шестьсот футов, но я хочу оставить велосипед здесь. Не замыкаю его - мало ли что, вдруг случится ночной рейд... Не хочется даже и думать об этом, но если придётся удирать, возиться с замком в темноте - последнее дело. Скорость - вот что будет тогда для меня важнее всего.
Обхожу вывеску с надписью "Въезд запрещён". Кажется, я становлюсь настоящим экспертом по части игнорирования подобных надписей, если вспомнить, как лихо мы с Ханной перескочили через ворота, ведущие к лабораториям. В последний раз я вспоминала о том вечере уже довольно давно, и сейчас образ Алекса отчётливо встаёт перед моими глазами - то, как он стоял на обзорной галерее, запрокинув голову и хохоча во всё горло.
Так, стоп, надо сосредоточиться на окружающем: яркой луне, полевых цветах у дороги... Так легче бороться с почти болезненным приступом страха. Не понимаю - что выгнало меня из дому? Почему я решила, что должна что-то там доказать Ханне? Но одна мысль беспокоит меня настолько, что я стараюсь загнать её подальше в угол сознания: наша с Ханной ссора - лишь предлог. На самом деле, где-то в глубине души я сгораю от любопытства.
Хотя теперь мне не до его удовлетворения. Во мне осталось только одно чувство - страх. Нет, не всё. Ещё чувствую, что я полная дура.
Усадьба и старый амбар расположены в маленьком углублении между холмов, этакой миниатюрной долине, похожей на ложбинку над верхней губой. Поскольку холм закрывает от меня здания, я их пока не вижу, зато музыка становится всё громче, всё явственней. Она не похожа ни на что слышанное мною до сих пор. Уж конечно, и близко ничего общего с теми пресными композициями, которые можно скачать с БРМФ, стройненькими и сладкозвучненькими - именно их играют в ракушке Диринг Оукс Парка во время официальных летних концертов.
Кто-то поёт: голос красивый и тёплый, словно мёд, выводит такие стремительные рулады, что у меня голова кружится. А сопровождающая голос музыка - странная, дикая, диссонансная, но совсем не похожа на то завывание и громыхание, которое я слышала у Ханны, хотя кое-что общее в мелодическом рисунке и ритме всё же есть. То, что слушала Ханна на своём компьютере, было отвратительно, сплошной металлический скрежет. А эта музыка... Она то прихлынет, то отхлынет - неспокойная, печальная; и, как ни странно, напоминает мне океан во время жестокого шторма, когда он швыряет волны и белую пену на прибрежные камни. Дыхание замирает при виде такой мощи.
То же самое происходит со мной и сейчас, когда я всхожу на вершину холма, за которой скрываются разрушенный дом и амбар. Музыка нарастает, как волна перед тем, как разбиться о берег, и моё дыхание прерывается - до того меня поражает её красота. На краткий миг мне действительно кажется, будто я взираю на океан: там, внизу, - море людей, крутящихся и танцующих в льющемся из амбара свете, словно тени вокруг костра.
Амбар, вернее, его почерневшие останки открыты всем ветрам. От него, практически, осталась только половина: фрагменты трёх стен, часть крыши и приподнятой платформы, на которую когда-то, видимо, сваливали сено. Вот там-то и играет группа. Окружающие поля поросли тощими молодыми деревцами; деревья постарше, иссушенные жаром до полной белизны и лишённые малейших признаков ветвей и листьев, тычут в небо, будто костлявые пальцы.
А за амбаром, футах в пятидесяти, я вижу бахромчатую тёмную полосу - там начинаются дикие земли. Дебри. С такого расстояния я не могу различить пограничное заграждение, но, кажется, вполне способна почувствовать его, ощутить зудение насыщенного электричеством воздуха.
У пограничного заграждения я бывала всего несколько раз в жизни. Когда-то, много лет назад, меня привела к нему мама и заставила прислушаться к гудению тока, идущего через забор. Оно было таким громким, что, казалось, сам воздух вокруг вибрировал; вполне можно схлопотать приличный удар, даже если стоять в четырёх-пяти футах от заграждения. Мама взяла с меня обещание никогда, никогда и ни за что не прикасаться к нему. Она рассказала, что ещё в самом начале, когда Исцеление не было обязательным для всех, некоторые пытались убежать за границу. Но стоило им коснуться ограды только одной рукой - большего и не требовалось, - как их поджаривало, как кусок бекона на сковородке. Да, именно так она и сказала: как кусок бекона на сковородке. Потом мы с Ханной, бывало, бегали несколько раз поблизости от заграждения, но всегда внимательно следили, чтобы не приближаться к нему меньше, чем на десять футов.
В амбаре установлены динамики и усилители и даже пара огромных прожекторов, так что те, кто оказывается поблизости от подиума, кажутся мертвенно-белыми выходцами с того света, тогда как все остальные почти неразличимы в чернильной тьме. Музыка стихает, публика ревёт от восторга - в точности, как океан. "Наверно, они подсоединились к электросети на какой-нибудь соседней ферме, - размышляю я. - Вот идиотка, ну как я смогу найти здесь Ханну, в таком столпотворении?.." Но в это время начинается новая песня - такая же прекрасная и дикая, как и предыдущая; она летит ко мне сквозь тёмное пространство и затрагивает что-то в самой глубине души, заставляя её звучать, как струна, в унисон. Я устремляюсь с холма вниз, к амбару. Самое интересное, что мозги в этом действии участия не принимают - ноги бегут сами собой, словно колёса, катящиеся вниз по невидимым рельсам.
На мгновение я забываю, что мне вроде бы положено разыскивать Ханну. Такое чувство, будто я попала в страну грёз, где происходят чудеса, которые, однако, совсем не кажутся чудесами. Всё расплывчато, неясно, словно окутано туманом, и единственное, в чём я отдаю себе отчёт - это что мне надо как можно скорей оказаться поближе к источнику музыки и слушать, слушать, и чтобы музыка никогда не кончалась...
- Лина! О мой Бог, Лина!
Моё имя вырывает меня из мира грёз, и внезапно я осознаю, что стою посреди огромного скопления людей.
Нет, не просто людей. Парней. И девушек. Неисцелённых. Ни у кого нет и намёка на треугольный шрам на шее. По крайней мере, у тех, кто стоит поблизости от меня, я ничего подобного не вижу. Парни и девушки - разговаривают друг с другом. Парни и девушки - смеются вместе. Парни и девушки - отхлёбывают из одного стакана. Кажется, я сейчас упаду в обморок.
Ханна протискивается ко мне, прокладывая себе путь локтями, и не успеваю я и рта раскрыть, как она буквально прыгает на меня и сжимает в объятиях - как тогда, на церемонии вручения аттестатов. Я обалдеваю настолько, что чуть не опрокидываюсь на спину под её напором.
- Ты пришла! - Она отстраняется и всматривается мне в лицо, не отнимая рук от моих плеч. - Надо же, ты пришла!
Песня заканчивается, и певица - маленькая девушка с длинными чёрными волосами - объявляет перерыв. Мои мозги возвращаются в рабочее состояние довольно медленно, поэтому их посещает неимоверно глупая мысль: "Она ещё меньше меня, а выступает перед пятью сотнями человек и не стесняется!"
А потом я думаю: "Пять сотен человек... пять сотен... Что я-то делаю здесь, среди этих пяти сотен?"
- Я не могу остаться, - выпаливаю я и в ту же секунду чувствую облегчение. Я пришла сюда, чтобы что-то доказать? Ну вот, доказала, можно уходить. Нужно выбираться из этой толпы, бежать от неумолчного говора сотен голосов, от колышущегося моря плеч и рук. До этих пор музыка владела мной до такой степени, что я не замечала происходящего вокруг, но теперь цвета, запахи и звуки обрушиваются на меня со всех сторон.
Ханна открывает рот - наверно, собирается возразить, но в ту же секунду нас прерывают. Парень, длинноволосый золотистый блондин, пропихивается сквозь толпу, держа в руках два больших пластмассовых стакана, один из которых протягивает Ханне. Та берёт его, благодарит парня и снова оборачивается ко мне.
- Лина, - говорит она, - это мой друг Дрю.
Кажется, на мгновение на её лице появляется виноватое выражение, которое, однако, тут же сменяется улыбкой, такой же широкой, как и всегда - словно мы стоим посреди школы св. Анны и обсуждаем контрольную по биологии.
Открываю рот, но не могу выдавить из себя ни слова. Само по себе это неплохо, если принять во внимание пожарную сирену, ревущую у меня в мозгу. Думайте что хотите, считайте меня наивной дурочкой, но на всём протяжении пути к ферме мне даже в голову не приходило, что на гулянке будут представители обоих полов. Ну даже самая малюсенькая мыслишка не закрадывалась!
Нарушать комендантский час - это плохо, слушать запрещённую музыку - это ещё хуже. Но преступать закон сегрегации - одно из самых страшных нарушений. Из-за него Ива Маркс была преждевременно подвергнута процедуре, а её дом обезображен позорными граффити; из-за него Челси Бронсон выгнали из школы - потому что она, как говорили, нарушила комендантский час с мальчиком из Спенсер Преп - а её родителей без объяснения причин уволили с работы, после чего вся семья вынуждена была освободить дом. А ведь в случае с Челси не было даже никаких доказательств. Хватило и слухов.
Дрю вскидывает руку:
- Привет, Лина.
Снова мой рот открывается и закрывается. Беззвучно. На мгновение застываем в неловком молчании. Затем он неожиданно суёт мне стакан:
- Виски?
- Виски? - Мой голос срывается на писк. Я пила алкоголь считанное число раз в своей жизни: на Рождество тётя нацеживает мне четверть стакана вина, да ещё мы с Ханной как-то раз стянули у её родителей бутылку ежевичного ликёра и наклюкались так, что потолок ходуном заходил. Ханна знай похохатывала, но мне не понравилось. Не нравился мне ни сладкий, противный вкус во рту, ни то, как мысли разбрелись в разные стороны, и я никак не могла их собрать. Потеря контроля - вот как это называется. И она мне совсем не по душе.
Дрю пожимает плечами:
- А больше у них ничего нет. Водка на таких мероприятиях всегда кончается первой.
Ничего себе. "На таких мероприятиях". Как будто - "подумаешь, обычное дело". Как будто - "не раз и не два, как всегда".
- Нет. - Отпихиваюсь от стакана. - Сам пей.
Он машет на меня рукой, явно не так поняв мой жест:
- Да ничего! Я себе ещё принесу.
Дрю озаряет Ханну быстрой улыбкой и исчезает в толпе. Мне нравится, как он улыбается - немного кривовато, приподнимая левый уголок рта. И в тот же миг, как я ловлю себя на мыслях об улыбке этого парня, меня прошибает паника, кровь застывает в жилах. Меня и так всю жизнь преследуют шепотки, пересуды и обвинения...
Контроль. Главное - не терять контроля.
- Мне надо идти, - с усилием выговариваю я. Ну вот, уже прогресс.
- Идти? - морщит лоб Ханна. - И ты шла сюда, в такую даль...
- Ехала на велосипеде.
- Да какая разница. Ты приехала в такую даль и уже вот так сразу собираешься уходить?
Ханна тянется за моей ладонью, но я обхватываю себя руками, чтобы избежать её пожатия. На её лице мелькает обида. Чтобы сгладить неловкость, притворяюсь, будто меня познабливает. Странно, почему мне так трудно и неудобно разговаривать с ней? Ведь она - моя заветная подруга, которую я знаю со второго класса, которая делилась со мной печеньем во время ланча, которая заехала кулаком в физиономию Джиллиан Доусон - та как-то брякнула, что, мол, в моей семье процветает Зараза.
- Я устала, - говорю. - К тому же, мне здесь не место. - Так и подмывает добавить: "И тебе тоже", но я успеваю прикусить язык.
- Тебе понравилась музыка? Правда, классная группа?
Ханна какая-то натянуто вежливая, совсем на неё не похоже, и я ощущаю глубокую, резкую боль под рёбрами. Как будто мы - чужие друг другу. Она тоже ощущает неловкость в разговоре со мной.
- Я... Я не слушала.
Мне почему-то не хочется, чтобы Ханна знала: да, я слышала эту музыку, да она не просто классная, она чудесная. Слишком это интимное чувство. Оно повергает меня в смущение, даже в стыд. Поэтому, несмотря на то, что я проделала весь путь на ферму "Поющий ручей", нарушила комендантский час и прочее и прочее только затем, чтобы извиниться перед подругой, ко мне возвращается чувство, родившееся этим утром: я больше не понимаю Ханну, а она совсем не понимает меня.
Мне хорошо знакома двойственность, состояние, при котором думаешь одно, а делаешь другое, постоянное мысленное перетягивание каната. И Ханна явно выпала в ту, другую, теневую половину, в другой мир, мир запретных мыслей, мир неназываемых людей и вещей.
Может ли так быть, что всё это время я жила обычной жизнью - ходила в школу, готовилась к экзаменам, совершала пробежки с Ханной - и всё это время неведомый другой мир существовал рядом, параллельно с моей реальностью, поджидал своего часа и выскальзывал из тени, из закоулков и подворотен, как только солнце скрывалось за горизонтом? Незаконные вечеринки, недозволенная музыка, люди, касающиеся друг друга без страха за себя, без страха перед Болезнью...
Мир без страха. Невозможно.
И хотя я стою посреди самой большой толпы, которую только видела в своей жизни, мне внезапно делается очень одиноко.