Алекс "машинально" крутит в пальцах свой бейдж, глаза охранника приковываются к этому предмету и - ура! - страж заметно расслабляется. К счастью, ему не приходит в голову взглянуть на значок поближе и повнимательней. У Алекса лишь первый уровень доступа в лаборатории, что означает: самое большее, что ему разрешено - это навестить каморку дворника, а у него хватает нахальства шататься по самым секретным запретным зонам в Портленде, словно у себя дома.
- Долгонько же до вас доходило, - бубнит охранник. - Уже несколько месяцев прошло. Да, видать, ДКИ неплохо работает. Сам понимаешь, не та штука, чтобы о ней трубить в городе.
ДКИ - это Департамент контроля за информацией (или, согласно циникам вроде Ханны, Департамент коррумпированных идиотов). Моя кожа покрывается гусиными пупырышками. Должно быть, в Отделении №6 что-то пошло очень не так, если даже ДКИ вовлечён в дело.
- Ну, знаешь, как оно бывает... - Алекс уже полностью оправился после своей оплошности, и теперь его голос снова звучит легко и беспечно. - Здесь попробуй, получи прямой ответ! Все как в рот воды набрали.
Ещё одно уклончивое высказывание. Но страж лишь кивает:
- И не говори. - Затем дёргает головой в мою сторону. - Это кто?
Я чувствую, как его взгляд прожигает мою шею в том месте, где у меня нет шрама - свидетельства проведённой Процедуры. Как многие, он бессознательно отшатывается, правда, всего на несколько дюймов. Этого, однако, достаточно, чтобы ко мне вернулось прежнее чувство униженности, неполноценности. Я опускаю глаза.
- Да никто, - говорит Алекс, и хотя я понимаю - он обязан так сказать, в моей груди возникает тупая боль. - Меня обязали показать ей Склепы, вот и всё. Повторный сеанс воспитательной терапии, так сказать.
Я затаиваю дыхание в уверенности, что вот сейчас охранник вышвырнет нас отсюда, и, фактически, желаю, чтобы он это сделал. И всё же... В стене за табуреткой виднеется дверь - тяжёлая, толстая стальная плита с кнопочной панелью управления. Напоминает подземный сейф Центрального Сберегательного банка в городе. Сквозь дверь с трудом пробивается какой-то невнятный шум - думаю, эти звуки издают люди, но не уверена.
Где-то там, за этой дверью может быть моя мама. Алекс прав: я должна узнать.
Только сейчас до меня начинает по-настоящему доходить то, о чём толковал мне вчера Алекс: всё это время моя мама была жива! Я жила и дышала - она тоже жила и дышала. Я спала - она тоже спала, где-то далеко от меня. Когда я лежала без сна и думала о ней, она, наверно, тоже думала обо мне. Осознание потрясает меня до глубины души, неся с собой и радость, и жгучую боль.
Алекс и охранник с минуту сверлят друг друга глазами. Алекс всё так же крутит бейдж на пальце, навивая и развивая цепочку. Похоже, это беспечное движение успокаивает бдительность сторожа, и когда он снова заговаривает, в его голосе даже слышны извиняющиеся нотки:
- Я не могу вас туда пустить. - Он опускает автомат и снова залезает на свою табуретку. Я выдыхаю: оказывается, всё это время я не дышала, сама этого не замечая.
- Ну что ж, ты только выполняешь свою работу, - нейтральным голосом говорит Алекс. - Значит, теперь ты вместо Томаса?
- Точно. - Охранник мечет в меня взгляд, и я снова ощущаю, как его глаза приклеиваются к тому месту на моей шее, где нет положенного шрама. У меня сильнейшее желание прикрыться рукой, которое я вынуждена изо всех сил подавлять. Но, должно быть, страж порядка решил, что мы не представляем собой угрозы заведению, вверенному его попечениям, потому что переводит взгляд обратно на Алекса и представляется: - Фрэнк Дорсет. Перевели сюда из третьего отделения в феврале - после инцидента.
В том, как он произносит это слово "инцидент", звучит что-то такое, от чего у меня холодок бежит по спине.
- Нехилое повышение. Небось, трудновато перестроиться, а? - Алекс небрежно прислоняется к стене - образец беззаботности. Но я-то хорошо знаю своего друга! Я различаю в его голосе некоторое напряжение - по существу, он тянет время, не зная, что делать дальше и как нам проникнуть за заветную дверь.
Фрэнк пожимает плечами.
- Да здесь, знаешь, всё тихо-спокойно. Никто не входит, никто не выходит. Или, во всяком случае, почти никто. - Он снова лыбится, ощеривая свои отвратные зубы, но глаза - те же змеиные, плоские, словно задёрнутые невидимым, но плотным занавесом. Тут мне приходит в голову - был ли этот человек таким всегда или это Исцеление на него так подействовало?
Охранник запрокидывает голову и вперяет в Алекса прищуренные глаза - сходство со змеёй становится ещё явственнее.
- Так откуда ты знаешь про Томаса?
Алекс играет превосходно: беспечно улыбается, теребит бейдж...
- Да ходили всякие слухи... - туманно говорит он, пожимая плечами. - Знаешь же сам, как оно бывает...
- А то мне не знать! - говорит Фрэнк. - ДКИ из кожи вон лез, чтобы всё было шито-крыто. Держали нас под замком несколько месяцев. А что конкретно ты слышал?
Ага, вот и решающий вопрос, что-то вроде теста. "Осторожнее!" - думаю я, мысленно адресуясь к Алексу, как будто он может услышать.
Алекс колеблется несколько секунд, потом говорит:
- Слышал, что он вроде как стал проявлять симпатии не там, где надо...
Так вот оно что! Внезапно всё становится на свои места: и то, что Алекс сказал, что у него "здесь друзья", и то, что раньше у него был доступ в Отделение №6. Один из охранников, по-видимому, был симпатизёром, а может даже и участником Сопротивления. В голове всплывает любимое присловье Алекса: "Нас больше, чем ты думаешь".
Похоже, Алекс попал в точку со своим ответом, потому что Фрэнк заметно расслабляется. Поразмыслив, он, видимо, приходит к выводу, что Алексу можно доверять. Поместив автомат между колен, поглаживает ствол, словно любимую собачку.
- Точно. Вот это был, скажу тебе, песец - никто не ожидал. Я этого парня знал плохо - ну, так, виделись когда-никогда в дежурке да в сортире пару раз, и всё. Он особняком ходил, ещё бы, куда ему до нас, небось, только с Изгоями разговаривать изволил.
Вот так-так! Впервые в жизни слышу, как какой-то, пусть и мелкий, но всё же представитель правящего аппарата, признаёт существование людей, живущих в Дебрях! Даже дух захватило.
Как же должно быть больно Алексу - стоять вот так и выслушивать оскорбления в адрес друга, взятого за симпатии к инакомыслящим! Расправа, по-видимому, последовала незамедлительно, тем более, что Томас был на службе у правительства. Скорее всего, его повесили, или расстреляли, или посадили на электрический стул. А если судья был милосерден и заменил смертную казнь пожизненной пыткой - то Томаса бросили сюда, в одну из камер - гнить заживо. Если какой-нибудь суд вообще состоялся.
Удивительно, как Алекс владеет собой! Голос даже не дрогнет:
- Интересно, что его выдало?
Фрэнк продолжает массировать свой автомат, и что-то в его движениях - вкрадчивых, ласковых, словно он гладит нечто живое - вызывает у меня тошноту.
- В том-то и дело, что ничего особенного.
Охранник пятернёй смахивает с морды мокрую прядь волос. Лоб у него весь в красных пятнах и блестит от пота. В этой караулке намного жарче, чем в других отделениях. Здесь нет тока воздуха, он заперт в этих стенах, воспаляется, гниёт - как всё, что попадает сюда.
- Просто решили, - продолжает Фрэнк, - что уж кто-кто, а он-то точно должен был быть в курсе побега. Ведь он был обязан проверять камеры. Туннель-то за одну ночь не проделаешь!
- Побег?!
Слово вылетает из моего рта прежде, чем я успеваю удержать его. Сердце больно бухает в груди. Побег из Склепов - дело неслыханное!
На секунду рука Фрэнка застывает на стволе автомата, а палец снова барабанит по курку.
- Ну да, - отвечает он, не сводя глаз с Алекса, как будто я - пустое место. - Уж о нём-то ты слышал?
Алекс пожимает плечами.
- Да слышал кое-что, болтали люди... Но ничего определённого.
Фрэнк смеётся. Ужасный звук. Как-то я видела двух чаек, сцепившихся друг с другом из-за куска жратвы в воздухе над океаном. Смех Фрэнка напоминает мне вопли этих грязных, прожорливых птиц.
- Уж не сомневайся, всё очень даже определённо, - скрипит охранник. - В феврале. Этот Томас, фактически, и поднял тревогу. Ещё бы - он же явно был в деле, потому что она получила... сколько? - шесть?.. семь?.. часов форы.
"Она"?! Кажется, стены обрушиваются на меня. Я делаю шаг назад и прислоняюсь спиной к влажному камню. "Может быть, это она?" - думаю я и на одну ужасную секунду чувствую разочарование. Но тут же напоминаю себе, что может статься, моей мамы здесь никогда и не было. Речь может идти о совсем другом человеке, мало ли какая диссидентка сбежала... Но как я себя ни убеждаю, головокружение не проходит. В душе бушует целая буря чувств: и надежда, и страх, и отчаяние - всё вместе.
- Чего это с ней? - осведомляется Фрэнк. Я слышу его голос как будто из подземелья.
- Воздух, - с усилием выталкиваю я слова, - воздух здесь тяжёлый...
Фрэнк снова ржёт, вернее, отвратительно кудахчет:
- Ах, барышне здесь нехорошо? Да это рай по сравнению с тем, что там, в клетках!
Господи, похоже, он получает удовольствие! Вспоминаю о споре между мной и Алексом несколько недель назад. Он тогда полностью разнёс целесообразность Исцеления. Я сказала, что без любви не может быть и ненависти, а где нет ненависти, нет насилия. А он ответил: "Ненависть - не самая опасная вещь, Лина. Равнодушие - вот что страшно".
Вновь звучит голос Алекса - по-прежнему беспечный, но теперь в нём слышны нотки настойчивости. Так обычно разговаривают уличные лоточники, пытающиеся навязать тебе упаковку давленой клубники или поломанную игрушку: "О-кей, ладно, давай договоримся, нет проблем, какая твоя цена?"
- Слушай, Фрэнк, - говорит Алекс, - впусти нас на одну минуту. Всего одну - этого достаточно. Ты же видишь - она уже напугана до чёртиков. Меня обязали притащить её аж сюда, а у меня выходной, понимаешь, собирался на причал, рыбку поудить. Понимаешь, если я приведу её домой, а она не прониклась как следует... ну, меня по головке не погладят, и придётся опять тащить её сюда. А у меня всего-то пара выходных осталась, лето на исходе, понимаешь...
- А с чего это вдруг такие церемонии? - Фрэнк кивает в мою сторону. - Если она возбухает, то есть лёгкий способ поставить её на место.
Алекс жёстко усмехается.
- Её отец - Стивен Джонс, начальник лабораторий. Он не хочет проводить досрочную Процедуру. Шума опасается, хочет, чтобы всё по-мирному. Реноме, понимаешь, пострадает.
Дерзкое, рискованное враньё. Фрэнк ведь может потребовать моё удостоверение личности, и тогда мы оба погорели. Я не в курсе, какое наказание предусмотрено за попытку проникнуть в Склепы на ложном основании, но уверена: ничего хорошего ожидать не приходится.
Впервые за всё время разговора Фрэнк проявляет ко мне интерес. Меряет меня с ног до головы взглядом, как будто здесь супермаркет, а я грейпфрут, и он оценивает, брать меня или не брать. На секунду повисает тишина.
Наконец охранник встаёт, закидывает автомат за плечо.
- Пошли, - цедит он. - Пять минут.
Пока он возится с кнопками на панельке - солидная процедура, нужно не только код ввести, но и просканировать отпечатки пальцев на специальном экранчике - Алекс берёт меня за локоть.
- Пошли! - деланно грубым голосом рявкает он, как будто мой припадок удушья действует ему на нервы. Но его прикосновение нежно, а рука - тёплая и надёжная. Как бы мне хотелось, чтобы она так и осталась на моём локте, но через секунду Алекс отдёргивает руку. В его глазах я ясно читаю мольбу: "Будь сильной. Мы почти на месте. Соберись с духом, осталось совсем немного".
Замок на двери щёлкает. Фрэнк напирает плечом на дверь, поднатуживается и приоткрывает узкую щель, в которую едва-едва можно протиснуться. Алекс идёт первым, за ним я, последним - Фрэнк. Коридор, куда мы попадаем, - такой тесный, что приходится идти гуськом. Тут ещё темнее, чем во всей остальной тюрьме.
Но что поражает меня наповал - так это запах. Ужасающая, едкая вонь разложения, как от тех мусорных контейнеров, что в гавани, в самый жаркий день: туда сваливают рыбьи внутренности, после того, как разделают пойманную рыбу. Даже Алекс прикрывает нос рукой, чертыхается и кашляет.
Позади меня лыбится Фрэнк:
- У Шестого отделения свой фирменный парфюм!
Мы шагаем; ствол автомата хлопает Фрэнка по бедру. Боюсь - мне сейчас станет плохо, и вытягиваю руку - опереться о стену. Лучше бы я этого не делала: стены покрыты слизью и каким-то грибком. По обеим сторонам прохода на равном расстоянии друг от друга расположены двери. Каждая снабжена грязным оконцем размером с тарелку. Сквозь стены до наших ушей доносится непрерывный стон, отчего сами стены постоянно вибрируют. Это даже хуже, чем вопли и крики в других отделениях. Так стонут люди, которые давно потеряли надежду на то, что их кто-то слушает. Они стонут, не отдавая себе в этом отчёта, просто пытаясь хоть чем-то заполнить время, пространство и тьму.
Меня подташнивает. Алекс прав - моя мать здесь, за одной из этих ужасных дверей; так близко, что если б мне была дана такая власть, я бы порвала межатомные связи, сделала бы камень мягким, как масло, просунула бы сквозь него руку и прикоснулась к ней. А ведь я никогда даже мысли не допускала, что когда-либо снова почувствую мамину близость.
Во мне борются противоречивые желания и надежды: "Мама не может быть здесь... Лучше бы она умерла... Я хочу увидеть её снова - живую..." А ещё в мозгу непрестанно бьётся ещё одно слово, пронизывает собой все мои мысли: "побег", "побег", "побег"... Нет, это слишком несбыточно, чтобы на это рассчитывать. Если бы моя мать вырвалась отсюда, я бы об этом знала. Она пришла бы за мной.
Отделение №6 - всего лишь один длинный коридор. По моим прикидкам, здесь около сорока дверей, сорока одиночных камер.
- Вот и всё, - объявляет Фрэнк. - Гран тур! - Он бухает кулаком в самую первую дверь: - А здесь твой приятель Томас. Хочешь с ним поздороваться? - и снова разражается своим гадостным квохчущим смехом.
Я вспоминаю, как он сказал тогда, в начале разговора в караулке: "Он теперь всегда здесь".
Алекс не отзывается, но, мне кажется, его передёргивает.
Фрэнк грубо толкает меня в спину стволом своего автомата:
- Ну, как те это нравится, а?
- Ужасно.
Это слово я не произношу, а выхаркиваю - такое впечатление, что в моём горле застрял моток колючей проволоки. Фрэнк доволен.
- Лучше слушай, что тебе говорят, и не вякай, - внушает он. - Не то кончишь, как этот засранец.
Мы останавливаемся напротив одной из клеток. Фрэнк кивает мне на замызганное оконце. Я делаю нерешительный шаг вперёд и приникаю к стеклу. Оно такое грязное, что через него трудно что-либо разглядеть, однако я прищуриваюсь и вглядываюсь в темень камеры. Различаю какие-то предметы: вот вроде бы топчан с тонюсеньким, истрёпанным тюфяком; вон там унитаз; рядом - ведро, явно человеческий эквивалент собачьей миски для воды. В углу громоздится куча старого, загаженного тряпья. Но тут я соображаю, что это вовсе не куча, это тот самый "засранец", про которого говорил Фрэнк: грязный, скрюченный в три погибели живой скелет, обтянутый кожей и обмотанный тряпьём, с метлой нечёсанных волос... Он недвижим. Его кожа так грязна, что сливается в цвете с камнем стен. Если бы не глаза, постоянно бегающие влево-вправо, как будто он следит за полётом каких-то летучих тварей, ты бы никогда не догадался, что это живое существо. Ты не разобрал бы даже, что это человек.
Опять возникает мысль: "Лучше бы ей умереть". Всё, что угодно, только не это место.
Алекс в это время уже где-то в дальнем конце коридора, и я слышу, как он резко, коротко хватает ртом воздух. Бросаю на него взгляд: Алекс застыл, как статуя, а на лице такое выражение, что я пугаюсь.
- Что?.. - лепечу я.
Он отвечает не сразу. Его взгляд устремлён на что-то, чего я не вижу - наверно, там очередная дверь. Но тут Алекс резким, конвульсивным движением поворачивает ко мне голову.
- Не надо, - хрипло выдавливает он. Страх накатывает на меня волной.
- Что там? - настаиваю я и направляюсь вперёд по коридору. Как ни странно, кажется, что Алекс где-то очень далеко, а когда из-за спины доносится голос Фрэнка, он тоже приходит как будто издалёка:
- А, это та самая камера, где сидела эта ненормальная. Номер один-восемнадцать. Начальник никак не соберётся отстегнуть капусты на замазку, ну, чтобы стены заделать, вот она пока и стоит как есть. Бабок не хватает, так что не до красоты...
Алекс не сводит с меня взора. Всё его самообладание испарилось. Его глаза пылают гневом, а может, болью; рот искривлён, на лице гримаса. В моей голове начинает бить набат.
Алекс поднимает руку, словно пытается остановить меня. Наши взгляды на мгновение встречаются, и между нами словно мелькает какая-то искра - может, предупреждение, а может извинение... Но тут я протискиваюсь мимо него и заглядываю в камеру №118.
Она почти ничем не отличается от других камер, в оконца которых я мимоходом успела бросить взгляд. Тот же грубый бетонный пол, ржавый унитаз и ведро с водой, в которой лениво плавает десяток тараканов; низкая железная лежанка с тюфяком толщиной с бумажный лист почему-то стоит в самом центре.
Но вот стены...
Они сплошь покрыты надписями. Надписи вырезаны, выцарапаны. Нет. Не надписи. На всех стенах вырезано одно-единственное слово, бесконечно повторяющееся, покрывающее все доступные поверхности.
"Любовь".
Размашисто вырезанное или лишь едва намеченное в углах; выписанное красивым шрифтом или чёткими печатными буквами. Выцарапанное, высеченное, вырезанное, выбитое... Тоскливые тюремные стены превращаются в воплощённое стихотворение.
А на полу у одной из стен, лежит потускневшая серебряная цепочка с подвеской: маленький кинжал с украшенной рубинами рукоятью и лезвием, сточившимся до небольшого бугорка. Значок моего папы. Цепочка моей мамы.
Моей мамы.
Всё то время, все эти долгие мгновения моей жизни, когда я думала, что она мертва, она была здесь: царапала, вырезала, высекала, - похороненная в камне, словно глубокая, вечная тайна.
Внезапно у меня возникает чувство, будто я в своём сне - стою на краю обрыва, а почва подо мной рассыпается, превращается в песок, подобный тому, что течёт в песочных часах - и утекает, убегает из-под моих ног. Точно так же, как во сне, твёрдый грунт исчез, и я на секунду зависаю в воздухе, прежде чем рухнуть вниз.
- Во ужас, а? Смотри, что Зараза с ней сделала. Чёрт знает, сколько часов она грызла эти стены, как крыса.
Фрэнк и Алекс стоят за моей спиной. Слова Фрэнка долетают до меня словно сквозь толстый слой ваты. Я делаю шаг и вхожу в камеру. Меня притягивает к себе столб света, словно длинным золотистым пальцем указывающий на место в стене, где зияет пролом. Должно быть, тучи снаружи разбежались, потому что в дыру, проделанную в стене каменной крепости, я вижу сияющую голубизной реку Презумпскот и трепещущие, танцующие листья - бесконечный разлив зелени и солнечного света - и ощущаю аромат жизни, дикой, привольной, тянущейся к небу.
Дебри.