- Ну такой широченный, фалдами! Если, конечно, оно тебе налезет. - Моник недоверчиво покачала головой и сбросила только что набранный на мобильном номер. - Слушай, давай все-таки остановимся в какой-нибудь харчевне и в туалете померим. Вдруг не налезет? Эй, Анабель! Ты меня слышишь?
- Дай ты ей поспать! - издалека донесся раздраженный шепот моего брата; а пингвинов в гардеробной прибавлялось с каждой секундой. Они уже заполонили собой все полки, а самые решительные столбиками спрыгивали вниз и любопытно заглядывали в ванную… - Налезет! Еще будет велико! Нана всю жизнь была тощая как селедка!
- Селедка всегда жирная!
- А Нана тощая, понимаешь, тощая!
В моей ванной плавала селедка. Жирная, сытая селедка. И ехидно показывала пингвинам язык.
Разве у селедок бывает язык? - подумала я.
Бывает, мне в ответ подумала селедка и подмигнула.
Рыбы не разговаривают! - возмутилась я. Я и не разговариваю, парировала селедка, я думаю!
Думай в другом месте! Я плеснула на нее водой. Вода была не теплая и не холодная, а какая-то никакая, как мятая бумага. Я хочу принять горячую ванну!
Ты пингвин, беззвучно закричали пингвины, тебе нельзя горячую! И стали прыгать в ванну.
Я не пингвин, обиделась я и, чтобы убедиться, заглянула в зеркало. Но это было не зеркало, а серебряные рыцарские латы, украшенные гравированными ягуарами. Я потрогала одного из них пальцами.
Это щекотно, сказал рыцарь и начал снимать шлем. Я увидела выгоревшие на солнце волосы.
Мы, кажется, летели в одном самолете! - обрадовалась я, еще не видя его лица: он очень медленно снимал свой шлем.
- Я тебя узнала! - громко сказала я.
- Кого ты узнала? - спросил брат.
Откуда он тут взялся? Я потрясла головой и открыла глаза. Брат иронично смотрел на меня в зеркало у ветрового стекла. За стеклом было закатное небо и графичный силуэт нашего замка на его фоне. Моник заботливо поинтересовалась:
- Ты хорошо поспала?
- Да. Спасибо. Пожалуй… Мы уже приехали?
- Ага. Ну ты и дрыхла! Мы сто раз останавливались, а ты все спишь и спишь. Хочешь кофе? - Она протянула мне бумажный стаканчик. - Еще горячий!
- Хочу. - Стаканчик оказался приятно живым и теплым. - Спасибо. - Я была ей очень благодарна.
- А с кем ты все время разговаривала? Кого ты узнала?
- Так. - Я пожала плечами. Несмотря на кофе, спина отозвалась холодом. - Просто один персонаж из сна. Я все время его вижу в последнее время.
- Он красивый? - на полном серьезе заинтересовалась Моник, а брат хмыкнул.
Мы ехали по центральной улице Люанвиля по направлению к замку. Улица нашего сонного крошечного городка была на удивление людной, как если бы все его население вдруг высыпало из своих домов.
- Не знаю. Я никогда не видела его лица.
- Жалко, - протянула она. - Но ведь это мужчина? Я угадала?
- Мужчина, - согласилась я, с опозданием понимая, что вся эта публика, как и мы, движется к замку, а из его ворот нам навстречу тоже течет людской поток. - Слушайте, откуда в Люанвиле столько народу? И что им всем нужно в замке?
- Возьми себя в руки, сестренка. И приготовься к самому страшному, - очень серьезно сказал Ален; Моник смотрела на меня с состраданием. - Наш достославный мэр устроил из похорон отца народное шоу. Нет, естественно, он хотел как лучше! Достойному человеку - достойные похороны! Отец действительно очень много сделал и для Люанвиля, и для всей округи, и, можно сказать, он и разорился-то на благотворительности. Мэр и наш мэтр Брунар смогли оттянуть срок торгов, чтобы, пока замок не пошел с молотка, благодарные облагодетельствованные люанвильцы, так сказать, имели возможность отдать последние почести и проститься со своим…
- Ра-зо-рил-ся? С мо-лот-ка? - перебила я и тут же устыдилась своей низменно-корыстной реакции.
- Я не удивлюсь, Нана, если ты ничего не знала о состоянии финансов нашего щедрого барона, - сказал брат. - Думаю, отец и сам не особенно вникал в денежные проблемы, учреждая тот или иной фонд или фант и влезая в долги. Конечно, по мере возможности он что-то возвращал из своих гонораров за книги и заокеанские лекции…
- Да-да, папа недавно вернулся из Америки, он читал во многих университетах!
- Ты такая же наивная, как и Артюр, Нана. Неужели ты не понимаешь, что для того, чтобы содержать замок, - даже не занимаясь благотворительностью, только содержать замок и все! - каких-то там гонораров, если ты не голливудская звезда, недостаточно! Я сто раз говорил ему: Артюр, продавай замок, это слишком дорогое удовольствие для кабинетного ученого! Замок погубит тебя! И вот пожалуйста, я оказался прав. А ведь еще десять-пятнадцать лет назад можно было устроить гостиницу, какой-нибудь там туристический центр, и жил бы наш барон припеваючи, занимался бы своей ботаникой да благотворительностью! А теперь? Что ты будешь делать, Нана?
- Я?.. Почему я?
- Кто же еще? Ты наследница, если Артюр не написал другого завещания кроме того, что составил в день твоего рождения! А, зная его любовь к бюрократии вкупе с фамильной безмятежностью, я абсолютно уверен, что другого завещания нет! Нет, сестричка! Нет! Радуйся! Папа оставил тебе прекрасный выбор: ждать торгов или срочно грабить банк! Другим путем ты не сможешь выплатить долги!
- Не кричи на сестру! - взорвалась Моник. - Она ни в чем не виновата!
- Подождите. Выходит… Выходит, папа… покончил с собой, узнав о банкротстве?!
- Нет. - Брат прокашлялся. - Извини, Анабель, я сам не свой. Нет, конечно, не покончил. Просто умер. Взял и умер. Естественно, все кредиторы активизировались мгновенно. А будь он жив, мэтр Брунар продолжал бы лавировать между ними - у одного занять, другому отдать, третьему выплатить кредитные проценты. До бесконечности. Условной, конечно, бесконечности, но тем не менее.
Он помолчал, мы с Моник тоже. Через расступившуюся толпу мы миновали замковый мост, въехали во двор, заполненный транспортными средствами всех мастей - от солидных марок до дешевых мотоциклов и полицейских машин.
- Зря ты не переоделась по дороге, Нана, - произнес брат, припарковывая "мерседес" на свободном пятачке. - Там полно народу, а ты эдаким полярником, только бороды не хватает. - И невесело хмыкнул.
- Да, - рассеянно сказала я, - с бородой я бы выглядела солиднее. - Покидать более или менее теплый салон автомобиля совершенно не хотелось. - Что же теперь делать?
- Ты про платье? - спросил брат. - Или про замок?
Он вышел из машины и распахнул дверцу сначала мне, потом - Моник. Вместе со сквозняком ворвался запах молодых листьев и еще чего-то ласково-забытого. Я вылезла наружу и принюхалась, обводя двор глазами. Ну конечно же! Бело-розовые пирамидки в мохнатой листве - каштаны! Папины любимые каштаны!
- Так ты про платье или про замок? - уточнил брат.
- Каштаны цветут, - сказала я. - Я давно не видела весны. Почему-то всегда приезжала осенью… Моник, дай, пожалуйста, мне платье, я пройду через кухню и переоденусь у себя.
- Можно, я с тобой? - жалобно попросила Моник. - Так неохота опять в зал. Мэр, все его чиновники, шеф вашей полиции, монахи из соседнего аббатства…
- Монахи? - изумилась я.
- Ну! Который день поют не умолкая!
- Но наш мэр, кажется, "левый".
- Все они "левые", пока старуха с косой не…
- Достаточно, хватит обсуждать мэра. Пошли, пошли через кухню все вместе, - поторопил брат, вытаскивая из багажника пакеты. - Поживей, девочки, нас и так заметили. - Он кивнул в сторону людей у парадной лестницы. - Уходим, пока не накинулись с соболезнованиями.
Мы юркнули под деревья и быстро пошли вдоль северного фасада жилого корпуса. На древней каменной кладке в лучах заката нежился бархатистый мох.
- Ужас! - Брат брезгливо ковырнул его ногтем. - Как здесь можно жить! Я не понимаю, как это все еще не рухнуло до сих пор! Каменные сараи!
- Не пересаливайте, мсье! - не выдержала Моник. - Ты еще не вспотел доставать свою сестру? Ей и так паршиво, а тут ты со своим поганым языком. Кабы я знала, что ты злой и зануда, в жизни бы не согласилась пойти за тебя! Классно здесь жить! Классно и романтично! Ну, Анабель, скажи!
Я кивнула и благодарно посмотрела на нее. У меня традиционно хорошие отношения с подругами и женами моего брата, но только не с ним: он всегда ревновал меня к нашей маме, особенно когда ее не стало, естественно, скрывая эту детскую ревность, как воспитанный взрослый человек - смешно двадцатитрехлетнему парню ненавидеть шестилетнюю девчушку только за то, что она посмела родиться у его мамочки!
Алену было четырнадцать, когда наша мама вышла замуж за моего отца. Мама старше его на шесть лет, но она папина первая и единственная любовь. Он познакомился с ней, когда она уже была замужем и имела сына. Потом мама овдовела, и отец, не медля, предложил ей руку и сердце.
Я родилась не сразу, а если бы не родилась, то замок и титул наверняка достались бы Алену, папа усыновил бы его, потому что у папы нет никаких родственников - он последний в роду де Бельшют. Все они активно участвовали в Сопротивлении; за стенами замка находили убежище многие, бежавшие в Швейцарию от режима. За что все жестоко поплатились, чудом уцелел только мой дедушка: его спрятала семья нашего дворецкого Герена, повторив легендарный поступок своих предков. Это так, к слову, сейчас речь о другом. Просто я хочу сказать, что у Алена достаточно поводов недолюбливать меня.
Конечно, бывали и периоды сближения, особенно когда брат женился во второй раз и они с Люси никак не могли завести детей. В первом скоропалительном и краткосрочном браке Алена тоже не было наследников. В общем, нерастраченные материнские силы Люси достались мне. Это было очень кстати в мои пятнадцать лет. Казалось бы, вот уж отличный повод для ревности, но нет, именно тогда мы с Аленом начали дружить. Заслуга Люси.
Именно поэтому я с определенной тревогой восприняла известие об их разводе и о том, что у брата новая пассия - Моник, особа моложе меня. Папа только вскользь упоминал о ней в письмах, и я представляла ее алчной красоткой, позарившейся на банковский счет моего брата. Как-никак Ален директор Бельфорского филиала крупной инвестиционной компании и держатель значительного пакета акций. Его банковский счет весьма солидный, особенно после того, как брат унаследовал некоторую сумму от одного бездетного дядюшки со стороны родного отца, кстати сказать, разорившегося и покончившего с собой в момент банкротства. И вдруг Моник оказывается такой славной! Конечно, она простовата, ее речи не отличаются правильностью и изяществом, зато у нее доброе сердце, она здравомыслящая, красивая, молодая и наверняка родит моему брату много детей.
Возле ступенек в кухню бродила курица с цыплятами. Ужасно трогательно! Ведь именно из-за пристрастия к курам нашего дворецкого Герена я предпочла орнитологию, а не папину агрономию с ботаникой, что было бы логичнее.
- Моник, когда вы собираетесь пожениться? - не вполне уместно спросила я и в свое оправдание добавила: - Очень хочется стать тетей.
- Собирались, - буркнул брат, - первого июля. Теперь на год откладывается.
- Ничего! Мы подождем, - оживилась Моник. - У меня такое удачное платье, Анабель, оно не выйдет из моды за год. Знаешь, вот здесь по груди все закрыто, а сзади вырез до…
- До колен! Замолчи! От твоего трепа у меня голова…
- Ален, - строго произнесла я, брат осекся. - Что с тобой? Что такого ужасного сказала Моник? Я не узнаю тебя!
- А! - бросил брат и с размаху толкнул ногой кухонную дверь. Она испуганно скрипнула и распахнулась, стукнув о стену. - Нервы, сеструха. Не обижайся. Это все нервы. Заходи.
Длинное трикотажное платье Моник пришлось мне точно впору, но ее туфли оказались велики, и я разыскала в гардеробной коробку с черными лодочками. Моник придирчиво осмотрела старомодный каблук и снисходительно улыбнулась.
- Ладно, сойдет. Ты и так высокая.
- А я не замерзну? - Лишившись пуховика и свитеров, в тонком платье я чувствовала себя почти голой.
Моник округлила глаза.
- Запаришься! Оно же чистошерстяное!
Прощание с бароном де Бельшютом было устроено с поистине королевским размахом. Обилие роскошных тканей, море цветов, торжественный монашеский хор, бесконечная черная вереница скорбных людей к стоящему посередине залы высокому ложу, щедро задрапированному бархатом и шелками. Возле ложа некоторые становились на колени, целуя складки бархата, а более решительные - руку лежащего на ложе человека. Рука специально помещена не на груди, а так, чтобы прощающимся было удобно целовать ее.
Она не очень большая, но и не маленькая, просто мужская рука с крепкими пальцами и гибким запястьем, скрытым под белоснежной манжетой, на которой бриллиантово поблескивает запонка. Я знаю, что запястье гибкое, потому что это рука моего отца, которая умеет управляться с самыми нежными ростками цветов и бережно прививать яблони и виноградные лозы. Эту руку я узнаю из миллиона мужских рук! Маленькая родинка на фаланге безымянного пальца и крошечный шрам от лопнувшей в руках пробирки на подушечке указательного. Чуть порыжелый на сгибе от сигарет средний палец, с маленьким утолщением-мозолькой от авторучки - пишущей машинки и тем более компьютера папа не признает. У него вообще сложные отношения с техникой: например, электронный микроскоп - это очень хорошо, а вот электрокофемолка - никуда не годится.
В зале, обшитом дубовыми панелями, было темновато. Здесь всегда темновато: люстра, горящая от электричества - от движка в подвале, - всего одна, остальные светильники - со свечами. Люди все шли и шли. Через распахнутые настежь двери тянуло сквозняком и ароматом каштанов.
От сквозняка папины волосы шевелились надо лбом. Мягкие, немного волнистые светлые волосы с проседью. Как будто это не седина, а просто пряди выгорели на солнце. Значит, рыцарь с выгоревшими волосами - мой папа? Но в том сне он сидел в самолете перед нами…
- Не стесняйся, подойди к отцу, - прошептал за моей спиной Брунар. - Все знают, кто ты. Никто не помешает.
Чуть поодаль на фоне камина старательно пели монахи, а по обеим сторонам ложа выстроились полицейские, члены муниципалитета, музыканты люанвильского духового оркестра с опущенными трубами, траурными повязками и театрально-скорбным видом. Это было бы, пожалуй, увлекательно, если бы на ложе лежал какой-нибудь актер в роли короля, но не папа.
- Потом, дядя Эдуар, - тихо сказала я. Теперь меня трясло не только от холода, но и от возмущения. - Когда все уйдут. Я не хочу участвовать в этом спектакле.
- Они не уйдут все, - прошептал Брунар. - Почетный караул - распоряжение мэра, а певчие - благодарность аббатства за реставрацию колокольни. Они будут петь всю ночь, каждые три часа меняются…
- Пусть поют, монахи мне не мешают. А всех остальных отправь спать.
- Но, дружочек, я не могу распоряжаться. - В его голосе появились профессиональные адвокатские нотки. - Не имею права. Все организовано мэрией, и неплохо, по-моему. Наш барон был общественной фигурой, мне кажется, он остался бы доволен.
Я поправила очки и внимательно посмотрела в глаза Брунара. Добрые глаза доброго папиного друга, который несет полную ахинею! Друг смущенно поёжился.
- Правда, Нана, поверь мне. Так всегда бывает с известными людьми. Тебе не следует обижаться.
- Я не обижаюсь. Просто я сейчас прикажу дворецкому закрыть ворота и разогнать всех. Я здесь хозяйка, и я имею право поговорить с папой наедине!
- Конечно, конечно. Только наш старина Герен спит. Он двое суток не отходил от барона и очень подружился с мэром…
- В таком случае, я звоню мэру!
- Успокойся, дружочек. Мэр здесь. Вон, посмотри, стоит с директором гимназии и мсье Дюленом возле окна. Кстати, я как раз собирался познакомить тебя с мсье Дюленом…
Но я уже не слушала адвоката, а решительно зашагала к собеседникам возле окна, с непривычки путаясь в длинном подоле платья от Моник. Шерстяное оно или нет, но я заледенела окончательно. Только бы все эти люди исчезли! Я бы забралась к папе под одеяло, прижалась покрепче и согрелась…
- Мои глубочайшие соболезнования, дорогая мадемуазель де Бельшют! - Мэр картинно опустил голову и распахнул объятия. - Какое счастье, что вы опять с нами!
Может, прижаться к мэру? - мелькнула предательская мысль. Вон он какой толстенный и наверняка горячий. И ручищи как у молотобойца, они запросто укроют мою спину от холода…
- Добрый вечер, господа, - сухо сказала я мэру и остальным из его компании. - Благодарю вас за участие, но нельзя ли мне остаться с отцом наедине?
Мэр соединил не оправдавшие объятия руки и потер ладони, выразительно глядя на меня. Я молчала, заставляя себя сохранять прямую спину и не трястись от озноба. Пока я меняла антарктическую одежду на европейскую, Моник влила в меня еще с полстакана коньяка. Тепла не прибавилось, но вот уверенности - пожалуй.
- Ваш отец сделал так много, - заговорил мэр.
Я смотрела на него не мигая.
- И я думаю, - продолжил он, - что, несомненно, народная молва и, так сказать, массы трудящихся…
- Мадемуазель де Бельшют, позвольте представить вам, - словно из воздуха возник Брунар, - нашего гостя мсье Дюлена. - И только что не силой подтащил меня к одному из мэрских собеседников - пожилому осанистому человеку, похожему на степенного индюка.
- Очень приятно, мадемуазель де Бельшют, - сказал индюк. - Я уже имел честь беседовать на днях с вашим родителем, но, к прискорбию, судьба столь внезапно оборвала наше знакомство, однако смею надеяться на вашу благосклонность, мадемуазель де Бельшют, и, памятуя о…
Что ему нужно? - ужаснулась я, в поисках поддержки оглядываясь на папино ложе через плечо Брунара. Но папа совсем не мог прийти мне на помощь, зато Брунар одобряюще закивал и молниеносно увел мэра.
- Может быть, сейчас не самое подходящее место и время, - разглагольствовал Дюлен, подставляя мне согнутую кренделем руку. - Обопритесь на меня, мадемуазель де Бельшют, пройдемте в соседнюю комнату.
Маленькая "охотничья" гостиная встретила нас тишиной и пустотой.
- Присядем, мадемуазель де Бельшют? - Дюлен проворно подставил кресло. - Не желаете ли выпить? - Он направился к барному столику, двигаясь так непринужденно, словно был по меньшей мере двойником нашего дворецкого, если не им самим.
- Да. Минеральной.
- Несомненно, мадемуазель де Бельшют. Но я бы осмелился порекомендовать вам рюмочку кларета или даже капельку коньяка. У вас замерзший вид и ледяные руки, а благородная виноградная лоза согреет вас.
Я послушно выпила, не отдавая себе отчета, что это, кларет или коньяк.