В последние годы Наташа редко бывала в центре: в институт - или на метро из Митина до Вернадского, не поднимаясь на поверхность, или в машине, но тогда - по третьему кольцу… Вид Военторга ее поразил. Здание было укутано грязной какой-то тряпкой от фундамента и до крыши, сквозь марлю просвечивали пустые дыры бывших огромных окон. И в этом Наташе почудился недобрый знак. Она заколебалась, заволновалась, ей отчего-то стало жаль Военторга, хотя она никогда не любила этот магазин: не потому, что военный, просто когда-то здесь был ближайший к их с Валеркой дому водочный отдел. Теперь же жалкий вид здания, когда-то нарядного, с блестящими витринами, в которых были представлены формы разных родов войск, сверкавшие амуницией и кокардами, был неприятен. И стало очень жаль молодости, и показалось вдруг, что жизнь прошла. А ведь она никогда об этом так не думала, запрещала себе так думать: еще столько планов, столько несделанного…
Наташа завернула за угол и с удивлением узнала, что и улицы Семашко больше нет. Есть Большой Кисловский переулок, и это тоже ее расстроило: ну да, она стала такой, как некогда старорежимные московские старушки, которые не могли взять в толк, что Охотный ряд больше не существует, а есть отчего-то проспект Маркса. Над такими бабушками тогда, в дни Наташиной молодости, посмеивались. А теперь она сама не может привыкнуть к новым-старым названиям, и приходится напрягаться, чтобы сообразить: Остоженка - это Кропоткинская или это бывшая Метростроевская.
Наташа медленно пошла по переулку, всему в темных лужах поверх неубранной дворниками наледи, и тут легкая рябь страха легла на сердце: как будто она поймала себя на том, что у нее мутится разум - она не могла найти ничего, что так хорошо знала когда-то. Это было ужасное чувство: память отказывала ей, она не узнавала таких знакомых для нее мест, ее охватило смятение. Чуть не в панике она прошла переулок в один конец, дошла до Герцена, потом вернулась почти бегом, но знакомого дома нигде не было. То есть какие-то дома в лесах стояли на местах, но между ними были неряшливые пустыри, готовившиеся, должно быть, под новую застройку.
И вдруг в одном из таких прогалов она с радостью узнала - дерево. Только оно стояло будто не там, где ему было положено стоять, но это было хорошо знакомое ей дерево: то ли липа, то ли тополь, Наташа совсем не разбиралась в ботанике. Скорее, все-таки, липа.
Нигде не было дома, на углу которого эта липа росла, а само дерево было цело. Наташа подошла ближе, вгляделась, сомнений быть не могло. Она потрогала ствол, потом сняла перчатку и провела голой ладонью по шершавой сырой коре - дерево тоже постарело. И, тогда, будто долго крепилась, Наташа со щемящим облегчением заплакала.
Опершись спиной на ствол и всхлипывая, Наташа поняла, что Фиры, как и дома, тоже наверняка больше нет на земле, а ведь когда-то Наташа ушла, не попрощавшись со свекровью. И живет ли на свете сам Валерка? Да нет, он совсем молодой еще мужик…
В этот сентиментальный момент нежданных воспоминаний и сожалений, Наташа и не подумала, что, если Валерки уже нет на свете, это сразу решило бы все ее проблемы. Но сейчас, когда Валерка представился ей весь - молодой, щуплый, щеголеватый, подвижный, с этой своей циничной ухмылочкой - она еще пуще заплакала, уже от нежданной нежности. А, утерев щеки платочком, заторопилась: ведь надо же искать его, искать, через справочную, как угодно… И вдруг сообразила, что невесть где эта справочная, да и дают ли там такие справки. А вот узнать все у Гоши было бы проще всего…
Она не созналась себе, да и не думала об этом, что решилась найти Гошу, его мастерскую в большом доходном доме стиля модерн, чтобы убедиться: хоть что-то осталось на месте. Что не все, близкое ей когда-то, исчезло, пока она, не оглядываясь назад, прожила целых двадцать лет. И, может быть, жив все-таки ее первый муж, да, первый муж.
Она почти добежала до Арбатской, и в начале Суворовского поймала частника. И вспомнила, что точно таким маршрутом и таким же манером она когда-то ушла к Гоше от Валерки с сумкой и с чемоданом. Точно таким манером и маршрутом… И это тоже ее напугало: будто прошлое, гонясь за нею, надвигалось неумолимо, чтобы смять все то, чем она, в уюте и огражденности, жила многие последние годы. Даже остановившийся частник на помятых и ржавых жигулях-копейке показался ей знакомым: та же кепка, тот же нависающий над губой нос, то же нахальное с кавказским акцентом сколько будем стоит, хозяйка?
Пока ехала в машине на заднем сидении, Наташа точно как тогда попудрилась, подкрасила губы, поправила волосы. Посмотрела машинально на ногти. Ногти, конечно, были ухожены не в пример далекой бедной молодости… Немного успокоившись, Наташа остановила машину, расплатилась, вышла на Сретенском бульваре.
Бульвар тоже перенес немалые изменения: теперь машины шли там, где прежде гуляли люди. Но - чудо - ее лавочка, на которой некогда она приняла столь важное, столь непоправимое решение, оказалась ровно в том же месте: она хотела было присесть, но стало жаль новую дубленку. К тому ж, наверняка, это была уже другая лавочка. Лавочки так долго не живут, грустно сострила Наташа.
И на своем месте стоял дом, огромный, как прежде - с эркерами, с ложными колоннами, и во многих окнах уже горел свет. Она прошла в арку - арка тоже была на месте, вот и дверь на черную лестницу. Дверь - это, конечно, громко сказано, так - калитка, по-прежнему болтавшаяся на одной петле. На лестнице было темно, воняло человеческими отправлениями и кошачьей мочой. И Наташа подумала, что, наверное, кошки распугали здесь крыс, стало не так страшно.
Поднималась она долго, почти на ощупь, несколько раз оступилась, схватилась было за перилла, но те опасно накренились. Это несомненно были те самые перилла, который и двадцать лет назад уже были неверны и качались… Откуда-то сверху пролился свет, стали слышны громкие голоса. Когда добралась до чердака, то поняла, что и свет и голоса были из той самой мастерской. Чердак был сух, здесь не воняло как прежде, и крыс не было видно. Она приблизилась к заветной двери, волнуясь до стука в висках, - не подскочило бы давление. И еще подумалось: а что, если здесь теперь - чужие люди.
По давно забытой привычке, по наитию - когда-то Наташа из суеверия всегда так делала - пошарила рукою справа от косяка: лопата была на месте…
И Наташа вошла.
Глава 12. ОПЯТЬ ВТОРОЙ МУЖ
Наташу - так во всяком случае показалось - никто не заметил. В мастерской был в разгаре широкий пир. Шумная и пестрая компания увлеченно выпивала, сидя вкруг круглого большого стола - того самого; какой-то кавказского вида молодец лет под сорок в тот момент, когда Наташа переступила порог, темпераментно жестикулируя бокалом, полным красного вина, говорил тост: было заметно, что он крепко навеселе. Быть может, сообразила Наташа, это - тамада, уж больно тот громко говорил.
Наташа так и стояла на пороге, когда какая-то тетка - Наташиных лет, может, чуть постарше - поманила ее рукой, достала откуда-то снизу табуретку, усадила рядом с собой, с напором приговаривая всем места хватит, - в любой большой компании есть такие гостьи, обуянные идеей обустройства чужого праздника; тетка поставила перед Наташей тарелку и рюмку, которую тут же и наполнила водкой. Наташе тетка показалась смутно знакомой: да, конечно, это была одна из тех девиц, что вечно толклись в этой мастерской еще в Наташину здесь бытность. Но, Боже, как постарела, крашеная, а корни волос седые… Интересно, узнала ли тетка ее, Наташу, ведь они часто виделись когда-то, или она тоже изменилась до полной неузнаваемости?
Тревожно пробежав глазами по пьяноватым лицам гостей, Наташа, наконец, увидела своего Гошу. Тот сидел наискосок от нее, но не в самом центре; вальяжно откинувшись - какая-то немолодая дама, крашеная иссиня-черной краской, с задранным острым носом и одетая не по возрасту, в ярко-оранжевый пиджак, почти загораживала Гошу, оттого Наташа и не сразу его увидела - Гоша молча улыбался. Наташа так внимательно разглядывала пожилую курносую даму, потому что сначала приревновала Гошу к ней, а теперь увидела, как с другого бока к Гоше льнет молоденькая смазливая женщина - наверное, это и была, так сказать, Наташина сменщица.
Гоша почти не изменился. Погрузнел, конечно, поседел, отпустил артистические кудри - в Наташино время он стригся коротко, - и седые кольца свисали по его раздобревшим щекам, придавая лицу и вовсе невинное, в сочетании с румянцем от выпитого, выражение; но он сохранил все те же неспешные жесты, и добродушная улыбка была та же. Наташу неприятно удивило, что на голове у Гоши была яркая аляповатая бандана с зелеными растениями - такие носят неуверенные в себе юнцы. Наташа знала, что побеги эти изображают коноплю, почти в такой же щеголял один из приятелей старшей дочери. Впрочем, повязка даже шла Гоше.
Наконец, и он заметил Наташу, не удивился, а сказал громко, ни к кому, впрочем, не обращаясь: вот и Татка пришла! Будто не было этих двадцати лет разлуки, будто всякий день они говорили по телефону, будто в эту мастерскую она время от времени заглядывала - как своя. И Наташа не знала: обидеться ли ей или порадоваться? Она только улыбнулась застенчиво и тихо произнесла: да, это я, - а Гоша приложил руку к сердцу и сделал жест в ее сторону. Наташа быстро отвела взгляд, потому что почувствовала, как ее глаза задрожали от волнения; взяла рюмку и выпила, хотя водки давно не пила; попыталась вслушаться в слова тоста, который продолжал говорить кавказец. И вдруг совершенно растерялась, обессилела, поскольку неожиданно поняла из по-восточному витиеватого тоста джигита, что повод сегодняшнего застолья - получение Государственной премии. И премию эту получил Гоша. Ее Гоша, о котором злые языки судачили, что, мол, спился, перестал работать и сошел с катушек. Оказалось - все ложь, вполне себе он на катушках. И она, Наташа, сложись жизнь иначе, могла бы сидеть сегодня рядом с ним, и по праву разделять его триумф, и принимать поздравления. Она, а не смазливая сменщица… И тут под общее громкое ура гости вскочили с мест, стали тянуться к виновнику торжества, кто ближе - лез целоваться; Гоша громко говорил ладно, ладно, господа, будет, что мы - государыню не брали; и Наташа тоже встала и сказала негромко в воздух свое поздравляю. Но никто ее не услышал, конечно. Гоша говорил, обращаясь к оратору: ты - Везувий, Гоги, настоящий Везувий! Почему Везувий - Наташа не поняла… Все уселись, застолье пошло своим чередом. Стало шумно. Какая-то морщинистая дама с комсомольским задором все кричала надо Ваське позвонить в Америку! Но даму никто не слушал. Кто такой Васька, Наташа не знала, зачем ему звонить - тоже не поняла, и опрокинула еще рюмку, потом еще одну; на тарелке у нее оказалась селедка под шубой, она съела и селедки.
Тут произошло маленькое смешное событие: тамада, совсем упившись, упал лицом на стол, опрокинув при этом свой бокал с вином. Кто-то откомментировал: был Везувий, теперь Помпея. Все захохотали, и Наташа вместе со всеми, со стыдом понимая, что уже не совсем трезва. Она спохватилась, что не помнит, зачем, собственно, пришла - так было ей тепло среди этих громко кричащих людей: наверное, потому, что было заметно, как все здесь друг друга любят, и как искренне радуются за Георгия. Так, во всяком случае, Наташе стало казаться… И тут она вспомнила: ну да, она же пришла узнать новый адрес Валерки. Но вспомнить, зачем, собственно, ей понадобился Валерка, она тоже уже не смогла.
Появилась гитара, и кто-то, отчего-то в сомбреро, запел А на нейтральной полосе цветы, и все присутствующие тоже хором запели, и вдруг стало заметно, что все эти люди отчаянно не хотят стареть, а хотят хоть ненадолго - назад, в прошлое и в молодость. Но видно было, что получается это у них неважно, не слишком натурально. Впрочем, Наташа тоже с энтузиазмом подпевала, вот только на втором куплете слова иссякли - никто уже не помнил этих старых слов, поэтому повторили кряду раза три припев, и хор сам собой распался… Наташа почувствовала, что кто-то обнимает ее сзади за плечи, дышит в ухо, и по этому дыханию она узнала Гошу, и даже чуть поежилась - насколько же она его не забыла. Она обернулась, сказала еще раз поздравляю и прибавила зачем-то совсем глупое не знала, что ты такой знаменитый.
- Ладно, Татка, - сказал Гоша, - ты-то как сама?
И Наташа открыла было рот, чтобы сказать - как она и чем-нибудь похвастаться, - дочками, чем же еще, не званием же доцента, - но Гоша уже говорил с кем-то через стол, а потом кто-то протянул ему зажигалку, потому что он держал во рту не зажженную сигарету. И Гоша сказал, затянувшись и отвернув лицо, чтоб не выдохнуть Наташе в нос:
- Знаешь, сейчас модно разводить страусов.
Каких страусов, зачем страусов?
- Они несут, понимаешь, Натка, во-от такие яйца!
Кто несет, куда, какие яйца?
- Представляешь, на Пасху можно наклеивать на них аппликации - жизнь Иисуса в картинках, и делать роспись.
Какие аппликации? Наверное, Гоша сильно пьян.
- И вот, Натка, мы с тобой чокаемся разноцветными страусиными яйцами - как думаешь, чье первое разобьется?
И тут Наташе предательски захотелось зареветь.
- Давай похристосуемся, Натка, и все забудем.
- Сейчас не Пасха, - выговорила Наташа и икнула.
Гоша пристально взглянул на нее и молвил: подожди. И исчез.
Наташа выпила еще рюмку, потому что ее соседка нежданно Наташу узнала, после того, видно, как к ней подходил Гоша. Принялась нести обычную в таких случаях околесицу, мол, помнишь того, а помнишь этого, и потом брякнула бестактное ты была такая хорошенькая.
А ты и тогда не была, хотела срезать ее Наташа, но промолчала; поднялась и нетвердо направилась в туалет.
Неожиданно Гоша перехватил ее, увлек на кухню, приговаривая: нашел. Наташе представилось, что Гоша сейчас обнимет ее, как когда-то, на этой самой кухне, и поцелует, но вместо этого он вытащил из нагрудного кармана рубашки какую-то открытку. Вот, держи, здесь для тебя привет. И обратный адрес… И посмотрел на Наташу насмешливо, как ей показалось.
Наташа протянула руку автоматически, взяла открытку, поражаясь - как мог Гоша все угадать. Не мог же он знать про Указ. Или мог, быть может - уже опубликовали? И, стыдясь, кивнула. Ну, вот, оставь себе, сказал Гоша и еще раз заглянул ей в глаза - теперь, кажется, с некоторым даже сочувствием. И отвернулся, пошел к гостям.
Наташа посмотрела на лицевую сторону открытки - там был изображен кактус, обвитый, как рождественская елка, гирляндами лампочек. И подпись Merry Christmas. Перевернув открытку, Наташа узнала Валеркин почерк: четкий бисер, всякая буковка отдельно. Руки ее задрожали. Она посмотрела на обратный адрес, написанный не как у нас, внизу, а сверху. Открытка была из Мексики. Наташа не поверила, попыталась разобрать дату на штемпеле, унимая дрожь, а то буквы так и прыгали. Выходило, что открытка пришла не к нынешнему Рождеству, а к прошлогоднему. Может быть, Валерка был в это время в Мексике, как турист, вот и послал… Но нет, обратный адрес был не отель, а город Мехико. И начинался он c Valeriy Adamsky.
Наташа достала очки из сумки и пробежала глазами мелкий текст. После дежурных поздравлений и пожеланий, после какой-то только ее бывшим мужьям понятной хохмочки, смысл которой не дошел до Наташи, в открытке была приписка: "Если увидишь мою, передай привет из-под кактуса. Я часто Наташку вспоминаю. Даст Бог, еще свидимся. Думаю, Бог даст, он же всемилостив". Наташа как стояла, так и опустилась на табуретку. Выронила открытку: мою. Но опомнилась, быстренько подняла, сунула в сумочку.
Глава 13. НЕУЖЕЛИ ЕХАТЬ
Утром в квартире Наташа осталась одна - муж ушел на службу, девочки разбежались по учебам. И всю первую половину дня Наташа провела перед зеркалом. Грустно усмехнулась, когда услышала, как по телевизору какая-то певичка отвечала интервьюерше на вопрос о шейпинге и о тренажерах: иногда увидишь у себя изъяны, здесь лишнее и здесь лишнее… И Наташа вскользь подумала, - не без раздражения, - что редактор мог бы и поправить: изъяны это не когда лишнее, а когда чего-то не хватает… И, разглядывая свое постаревшее лицо, Наташа поняла, что она сейчас в критическом, последнем женском возрасте, когда еще сегодня все может случиться, а завтра уже будет поздно… Наташа достала заветную открытку, аккуратно переписала мексиканский адрес в записную книжку. Быть может, написать ему, и он прилетит сам? Но эта мысль, отчего-то, не показалась Наташе удачной.
Чтобы отвлечься, она решила сделать педикюр и позвонила Зое. Сосед-старик взял трубку, долго и неразборчиво ворчал, потом согласился Зою позвать. Наташа ждала несколько минут, пока подошла Зоя. У той был голос, расползавшийся и слипшийся одновременно, и Наташа поняла, что в таком состоянии Зоя никак не может быть ей полезна. Перебив Зою на полуслове, пожелав веселых праздников, Наташа дала отбой.
Она решила прибраться и стала вытирать пыль, хотя пару дней назад была домработница, и все было чисто. Тут новая мысль пришла Наташе в голову: не пойти ли ей к цыганке. Мысль была совсем бредовая, к тому ж - она понятия не имела, где, собственно, сейчас цыганку можно разыскать. Что-то такое она слышала от Женьки - та ездила куда-то за город к какой-то старухе, и та раскинула карты. Некий смысл, некая туманная надежда в этом были: а не перегадает ли эта новая столичная цыганка - старую, свердловскую, и сразу все ляжет по-другому. Не прочтет ли, скажем, по картам, - карты же не врут, должны знать, - что на самом деле живет Наташа правильно и хорошо, в согласии с судьбой, и что написаны ей на роду три мужа - средний гражданский, - и что с третьим у нее будет крепкая семья, две дочери, и проживут они счастливо до старости и умрут в один день… И тут Наташу передернуло одновременно от возмущения и от жалости к себе. Как, вот в этой квартире, которую она никогда не любила и которую сама не сумела сделать уютной, на даче с восемью сотками газона и с гамаком, со своим полковником Володей - и до старости! И больше ничего не будет, только что помрут в один день - хорошенький приз… И Наташа вдруг поняла не без испуга, что к такому итогу она решительно не готова.
Сейчас должна была вернуться младшая из школы, и Наташа стала спешно собираться - она решила улизнуть, чтобы до вечера не встречаться с домашними. Она поехала в Центр, на Ордынку. Но вместо салона красоты, куда хотела направиться за маникюром, Наташа неожиданно для самой себя оказалась в церкви. Наташа помнила ее название, потому что когда-то оно показалось ей загадочным и чуть смешным: церковь Николы на Пыжах.