– Значит, я должен уйти из жизни, потому что исписался, кончился как писатель. А ты – за компанию.
– Нет, не все так просто. О моих причинах поговорим потом. Я знаю на Погулянке одно озерко с островом. Вот там под тенистыми ивами и будет разыгран последний акт.
– И ты выбрала для этого меня?
– Вас. Но для этого нам надлежит еще влюбиться друг в друга. Сейчас вы только хотите меня. Это обычный животный инстинкт. Но вы влюбитесь в меня, я верю в это. Смертельно.
Ее слова проникали в мое сознание без малейшего сопротивления, словно именно их я ждал всю свою жизнь, но боялся сознаться себе в этом. Я не должен ее слушать! Я вообще не должен с ней нянькаться. Вот заведу ее сейчас в темный скверик и трахну на скамье. Но это намерение было лишь мимолетной бравадой, которую она сразу же раскусила бы. Ей известно обо мне нечто такое, чего я еще и сам до конца не осознал. И она покорно войдет за мной в темный скверик, зная, что я ее не трахну. Именно ее.
– Ну что? – откликнулась она. – Теперь вы подбираете слова, чтобы пригласить меня к себе? Вам же надо чем-то компенсировать этот испорченный вечер?
Я молчал.
– Не притворяйтесь. Вы хотите именно этого. Но боитесь. Вы хотите меня, но не уверены, что хватит отваги взять.
Я посмотрел на нее и почувствовал, что и в самом деле могу влюбиться в эту ведьму с лукавыми насмешливыми глазами. Но не должен… У мужчин иногда также срабатывает интуиция, и она мне подсказывала: прежде чем пригласить Марьяну к себе домой, стоит позвонить Лидке.
– Я должен позвонить, – промямлил я.
– Ей?
– Она ждет.
Я подошел к автомату и набрал номер.
– Ах, пан Юрко, пан Юрцю!.. – закудахтала ее матушка. – Лидуся ждала вас до восьми, а потом уехала писать диплом к Нусе. У нее и ночевать останется, ведь это далеко, на Сихове. И телефона нет у них… А в воскресенье мы ждем вас на обед!
Я представил, как буду расхваливать ее суп, стараясь не сербнуть, и ощутил в животе спазмы.
Моя интуиция мне не изменила. Диплом! На Сихове! Все ясно. Не нужно быть Фейербахом, чтобы раскумекать: Лидка поехала ко мне домой. Где ключи лежат, ей известно, и, когда я приду, меня уже будет поджидать горячий ужин и не менее горячая Лидуня. Жизнь – это кайф. Я так и сказал:
– Жизнь – это кайф. Она уехала ко мне.
– Возможно, это именно то, что вам нужно, – злорадно хихикнула Марьяна.
Она знала, что она краля и никакая Лидка не сравнится с ней.
– Наверное, я ошиблась, – сказала она, – и вы не тот, за кого я вас принимала. Чао!
Я хотел ее остановить, спросить, когда увидимся, сказать что-нибудь такое… что-то приятное… о том, как она мне нравится… взять за руку… сказать: "Марьяна"… и еще раз: "Марьяна… Марьяна…"
Глава восьмая
У Марселя Пруста я вычитал, "если мы верим, что какое-то существо причастно к неизвестному нам миру и что его любовь нас туда ведет, то из множества условий, необходимых для зарождения любви, это условие является решающим, если оно имеется, то все остальное кажется второстепенным. Даже те женщины, которые судят о мужчине только по внешности, на самом деле видят в этой внешности ауру какого-то особенного мира. Вот почему они любят военных, пожарников; форма заставляет их быть снисходительными к внешности, и, целуя их, женщины думают, что под кирасой бьется необыкновенное сердце, дерзкое и нежное". Нечто подобное происходит и в отношении женщин к писателям, творчество которых является чем-то вроде гусарской формы, влекущей к себе и побуждающей думать, что писательское сердце переполнено эмоциями и горячее, как жар. Очевидно, Марьяна тоже ожидала, что я откликнусь на ее призыв, пойму ее, как никто, и хотя все, что она наговорила мне, походило на бред и нелепицу, оно почему-то не отпускало меня, и не было дня, чтобы я не вспоминал эту странную беседу. Мне хотелось снова ее видеть, я продолжал воспринимать все наговоренное ею за шутку или бредятину, которые не укладывались в моей голове ни в какую логическую схему, однако продолжали кружиться там сумасбродной каруселью.
Я поймал себя на том, что задерживаюсь на работе дольше обычного, а сердце мое вздрагивает от каждого телефонного звонка и я с надеждой прислушиваюсь к словам секретарши, которые она произносит в трубку, иной раз нарочно мозолю ей глаза, чтобы она, чего доброго, не подумала, что я уже ушел, ведь обычно я в редакции так долго не засиживаюсь.
Так прошла неделя. В пятницу я решил написать Марьяне письмо и уже даже вывел на бумаге "Дорогая Марьяна!", как она – ну, наконец-то! – позвонила мне на работу.
– Привет, это я!
На лбу у меня выступил пот, и я чуть не поперхнулся.
– О, Марьяна! Я не надеялся, что ты позвонишь.
Что за чушь я несу? Как это не надеялся? Да еще эта секретарша вылупилась, как жаба.
– Так вы не ждали моего звонка?
– Ждал… Но не думал, что ты позвонишь.
– Женщины часто преподносят сюрпризы.
– Ну так преподнеси еще один и назначь мне свидание.
– А когда вы освобождаетесь?
– Уже.
– Тогда встретимся в начале Чайковского.
Придя к условленному месту я увидел Марьяну в светлых джинсах и белой майке, под которой угадывались аппетитные грудки без лифчика. Вообще когда девушка надевает джинсы, то должна делать это с оглядкой, а как они смотрятся на ней сзади. Марьянина сиделка соблазнительно выпирала, натягивая ткань так, что казалось, она вот-вот лопнет. Марьяна насмешливо следила за моим испытующим взглядом, педантично скользящим по ее соблазнительным формам.
– Ну так что? Пойдем на Погулянку?
– Почему именно туда? – не врубился я.
– Прогуляемся. Хочу вам кое-что показать.
Тут мне вспомнилось, как она что-то бредово-кошмарное говорила про островок на Погулянке, где должно бы совершится наше самоубийство. Ну, что же, По гулянка так Погулянка – буду нести свой крест до конца.
– Ну и как, вы подумали над моими словами? – спросила она по пути таким тоном, словно речь шла о посещении театра.
– Я старался поменьше об этом думать, – соврал я, не считая нужным обнаруживать свои сокровенные мысли и признаваться в том, что попал под влияние ее разглагольствований.
– Вы испугались?
– Мне представляется все шуткой.
– Я не шутила, – сказала она строго.
Мы перешли Галицкую площадь, направляясь к трамваю.
– Зачем тебе это? – спросил я.
– Что именно?
– То, к чему ты меня подговаривала.
– Тому есть несколько причин. Однажды я поймала себя на мысли, что жизнь не так уж и интересна, чтобы тратить на нее столько времени. Кроме того, у меня нет никакого желания стареть, болеть…
– Кажется, тебе еще рано об этом задумываться. Ты юна и красива.
– Но разве юные и красивые не кончают самоубийством? Ежегодно больше сотни девушек в Украине уходят из жизни добровольно. А сколько таких во всем мире! Я подумала, что смерть может быть прекрасной, если ее спланировать и самим воплотить. Смотрели фильм "Майерлинг"?
– О том, как австрийский принц Рудольф Габсбург застрелил свою любовницу Марию Вечеру, а затем себя? Тебе понравилась их смерть?
– Нет. Скорее, поразила. Но еще сильнее меня затронул шведский фильм "Эльвира Мадиган".
– Ну, это по крайней мере искусство, а "Майерлинг" – всего лишь дешевая поделка, "мыльная опера", мелодрама.
– "Эльвиру" я смотрел трижды.
На Мытной мы сели в "семерку".
– В обоих фильмах влюбленные стреляются. А представляешь ли ты, как будет выглядеть твоя прелестная баклушка после выстрела? – спросил я.
Марьяна прижалась ко мне и тихо, чтобы никто не услышал, сказала:
– Я все знаю. Я прочитала книжку с описаниями всех видов самоубийств и пришла к выводу, что самое эстетичное – это отравиться или перерезать себе вены на запястьях. Решив с этим вопросом, я задумалась над другим. Мне нужно было найти человека, который бы стал моим партнером. Я рассматривала несколько кандидатур и остановилась на вас. Вы идеально подходите на роль трагического любовника, которого я приглашу на нашу с вами смерть.
– Горжусь твоим выбором. Но чем я заслужил такое счастье?
– Вы обладаете здоровым чувством черного юмора. Я подумала, что кому как не вам понравится идея уйти из жизни красиво. Так, чтобы всем перехватило дыхание. В обществе прекрасной девушки, совсем еще юной… Все будут доискиваться причины: что заставило их сделать это?
– Ну а предсмертное письмо, в котором содержались хотя бы намеки на эти причины, твой сценарий предусматривает?
– Предусматривает. Но это письмо должно стать лучшим вашим произведением… Хорошо, если этот шедевр будет создан в жаре поэмы… И все же это послание не должно раскрывать причины. Это так банально. К тому же … причин особенных и нет, – она засмеялась. – Никто не должен узнать всей правды. Пускай выстраивают свои версии, пусть приходят к нам на могилу и без конца вопрошают: зачем? В этом весь смысл. Понимаете? Мы останемся для всех недосягаемым идеалом. Ведь каждый человек в какой-то момент своей жизни представлял себе самоубийство. И кто его знает, если бы в тот момент явился бы кто-нибудь и сказал: давай сделаем это вместе, – долго ли бы тот человек колебался?
– Послушай, ну что ты вбила себе в голову? Неужто думаешь, что я сойду с ума от счастья, услышав твое предложение?
– Вы вправе считать себя счастливчиком оттого, что судьба послала вам именно меня. Ведь, повторюсь, я изучила вас и поняла, что вы обречены на самоубийство. В церкви вы редкий гость, и вера вас не остановит. Вы классический тип заблудшей души, которая стремится вырваться на свободу. Вопрос только – когда. Вот я и появилась, чтобы составить вам компанию.
На последней остановке мы сошли с трамвая и направились в сторону Погулянки. Неожиданно Марьяна начала декламировать:
Когда ты пробуждаешься
а в днях твоих и в снах так пусто пусто
и когда все уже тебе известно а сердце изнеможденно
выползаешь из своей скорлупы в этот мир
ищешь травы лето воду
погружаешься в них по глаза
ничего не желая знать
а разгадка лежит на дне
не постигнуть не утонув…
Затем лукаво взглянула на меня:
– Может, это не вы написали?
– Ну, я.
– Вот видите. Разгадка лежит на дне. И вы ее знаете, хотя вам и боязно это признать. Разгадка в том, что смерть явится для вас высочайшим взлетом. Вам не удастся создать ничего более значительного своей смерти, а все написанное вами будет озарено ее величественным ореолом. Ее царственным венцом. Потомки будут оценивать ваше творчество исключительно через призму романтического самоубийства. Они начнут слагать о нас баллады и поэмы, писать романы и снимать фильмы. Украинская литература не знала ничего подобного.
Она затрагивала самые потаенные струны в моем сознании, к которым я сам не осмеливался прикоснуться, боясь даже подумать о том, что они могут во мне отозваться. И вот теперь она проникла сюда – в глубинные ущелья моих сумраков, раздвинула одичавшую растительность, и под касаниями ее пальцев я начал ощущать ад в своей утробе, от чего к горлу подкатывался горький комок неверия и отчаяния. Я воспринял ее как посланницу потустороннего мира, которую откомандировали за мной, ибо ТАМ все уже заждались меня для какой-то тайной вечери. Я даже представлял себе то ожидание со стиснутыми зубами и широко раскрытыми глазами в пронзительной тишине за длиннющим столом, над которым разлилась сумеречная синь, а из крохотного окошка вверху просачивается немного жидкого света, падающего как раз на одно свободное место, отведенное, очевидно, для меня. С моим появлением здесь должно было что-то произойти, однако я не решался спросить ее об этом, ведь вполне возможно, что она и не принадлежит к посвященным, а является только их посланником. Возможно, она и не человек, а, скажем, бабочка-махаон, временно превращенная в девушку, и, выполнив свое предназначение, она снова будет порхать в волшебном тумане потусторонних лугов.
– Сдается мне, мы переплюнем даже Абеляра и Элоизу, – сказал я.
– А кто это?
– Они жили в средневековой Франции. Как-то отец Элоизы застукал ее в кровати с Абеляром, которого он нанял для воспитания своей дочки, и приказал слугам отрезать учителю-искусителю его блудень. Однако столь жестокая экзекуция не смогла убить их чувства, они нашли страстное выражение в переписке. Эти письма считаются образцом любовной литературы. Абеляр стал монахом, а Элоиза монахиней.
– До чего же классно, – размечталась Марьяна, а в моем воображении вырисовалась ее рука с лезвием, приставленным к моему блудню. – Я ведь тоже собиралась податься в монастырь. Но я же православная, а на Львовщине нет православных обителей.
– Ты бросаешься из крайности в крайность. От самоубийства до монашества. А ведь христианство осуждает самоубийство.
– Я знаю. Но нам простят. Многим уже даровано прощение.
Я внимательно посмотрел на Марьяну, все еще не веря в реальность ее существования, и даже взял за руку, якобы для того, чтобы задержаться возле магазина, а на самом деле – чтобы дотронуться до живой плоти и убедиться, что это не фантом. Почувствовал тепло ее ладони и успокоился. Мы зашли в магазинчик, я купил литровую бутылку сангрии, бросил в пакет и мы двинулись дальше. Все время, пока я пребывал в раздумьях, Марьяна наблюдала за мной, очаровательно заломив губы в улыбке.
– Ты хочешь показать мне то место? – спросил я.
– Ведь вам интересно, не правда ли, где все это состоится?
– Ты говоришь так, словно я уже все решил.
– Все решается само собой. Мне не нужно, чтобы вы сделали это, доведя себя до состояния беспросветной безнадеги и отчаяния. Хочу, чтобы это произошло добровольно, от большой любви.
Там действительно находился маленький островок с плакучими ивами, я его прекрасно знал, когда-то мы здесь с Грицком Чубаем не раз устраивали вечерние пьянки и ночные омовения при свечах. Чубая уже нет, но, возможно, дух его еще разгуливает тут, на родной своей Погулянке, иначе с чего бы это, проходя мимо его дома, я чувствую, как воспоминания мгновенно охватывают меня, а ноги мысленно уносят меня в его сад, руки раздвигают ветки винограда, а с открытых окон льется фантастическое пение Чеслава Немена, а затем и голос самого Грицка – без "привет", "сервус", "честь" или "здоров" – а сразу с моста: "О, сейчас он споет нам на слова Норвида. Ты слышал его балладу про генерала Бэма?" – и я замираю в своих грезах у него под окном и слушаю Норвида, а конь генерала Бэма нетерпеливо фыркает и ржет в мареве, высекая искры из-под копыт.
– Кто здесь живет? – оторвала меня о грез Марьяна.
– Жил. Поэт Грицко Чубай. Много лет назад умер в возрасте Иисуса. Каждое поколение должно иметь кого-нибудь, кто умрет в возрасте Иисуса. Мы с ним устраивали пикники на том островке, жарили шашлыки, распевали песни и читали стихи. Однажды мама прислала мне из Станиславова пирожки, и мы нанизывали их на шампуры и разогревали на костре. Ах, как хорошо нам тогда мечталось и пелось под дивное домашнее вино из черной смородины!
– Я сразу почувствовала, что от этого островка веет чем-то необычайным, какая-то таинственная аура витает над ним и окутывает сразу же, как только ступишь туда.
К островку был переброшен шаткий деревянный мостик, развесистые ветви ив опускались до самой земли, образуя непроницаемую для глаз густую завесу. Буйная зелень мерцала крыльями бабочек, стрекотала, жужжала, звенела, бросала к ногам лепестки жасминов и роз, навевала дурманящий запах цветущей липы и меда.
– Правда, здесь хорошо? – спросила Марьяна.
– Здесь фантастично, – послышался голос Грицка Чубая.
Я оглянулся и увидел его у берега в лодке. Он сидел с удочкой в руках, ссутулившись, спиной к нам, из-под соломенной шляпы виднелись его патлы. Я улыбнулся.
Немного – один китаец.
В руках удочка из тростника.
Веют пальмы, снуют бакланы,
На горах голубые снега.Почему-то невесел китаец.
От удочки мысли его отвлекали.
Выплыл дельфин из моря:
– Китаец, не надо печали.
– Что там? Куда вы смотрите? – поинтересовалась Марьяна.
– Вот там с берега мы с Грицком когда-то ловили рыбу.
– Здесь водится рыба?
– Теперь не знаю, а прежде была. Карасики. Мы их здесь же чистили, потрошили и жарили на костре.
– Попадались и лини, – сказал Грицко. – Если вы сядете под той вербой высокой, можете укрыться от людских глаз.
Взяв Марьяну за руку, я подвел ее к вербе, раздвинул ветви, и мы вошли в зеленый шатер. Трава там росла густая и высокая, темно-зеленого цвета. Мы сели на траву, я открыл бутылку и предложил Марьяне выпить, она всего лишь пригубила. "Увы, дело не сладится", – вздохнул я в душе. Когда же поднес бутылку к губам, то снова услышал голос Грицка:
Выбегает в море челн
С выгнутою грудью.
Шапка на челне, как сито,
А под тою шапкой – люди.– Ну как же, не надо печали!
Полосат мой кораблик – мое достоянье,
Сам я молод, и ус мой тонок,
И красно на мне одеянье.А посмотреть – я невольник,
Хоть с такою статью завидною
Нарисованный на фаянсе
Чей-то рукою зловредной.
– Свидзинский, – вымолвил я.
– Вы о чем?
– Вспомнилось… Чубай любил декламировать Володимира Свидзинского.
– Никогда не слышала.
– Удивительный поэт. Его чекисты сожгли в 1941-м живьем в стодоле.
– Прочитайте что-нибудь.
Чубай снова стал негромко читать, а я повторял за ним:
А была бы со мною ты, лада моя,
Был бы с миром в ладу,
Словно солнце в саду.
Как же с миром поладить мне, лада моя?
Поднялась между нами разрыв-трава.
Разрыв-трава неуемно растет.
Ночи и дни разорвала.
Были они словно крылья ласточки:
Верх черный, низ белый, а крыло одно.
Теперь они как расколотый камень -
Ранят и колют, лада моя.Тяжко мне стало время влачить,
Кручина рвет мысли мои,
Словно буран-снеговей.
Одна снежинка ко льду прильнет,
А ветер швырнет ее в морок.
Другая ляжет на берегу
В замороженный след копытный,
Третья распята на суку,
Невмоготу мне вынести время.Я пью полынь, лада моя,
Утром и вечером
Я пью полынь.
Премного полыни в наших степях,
Не испить ее, не выкосить.Я знаю: все умирает.
Мак среди поля.
Дерево в роще.
Ребенок в городе.
Все умирает, лада моя.Не в одну дверь приводит нас вечер.
Не в одном окне встречаем рассвет,
И сказка смежила очи…
Сколько ни вглядываюсь,
А зрю только видимое,
Только возможное вижу, ой лада моя.
С минуту мы сидели молча, я попивал вино, чувствуя, что понемногу хмелею. Марьяна тоже сделала несколько меленьких глотков, но выглядела все такой же, как и была, трезвой. Каждый раз, когда я предлагал ей выпить, она послушно пригубливала бутылку, однако выпивала не больше десяти граммов.
– А приходилось ли вам читать драму Тикамацу Мондзаэмона "Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей"?
– А-а, так вот кто вдохновил тебя на идею с островом! Тикамацу!
– Да. Я влюблена в японскую литературу.