– Четвертак. Самое время, чтобы заарканить. В этом возрасте девицы очень податливы. У них все антенны работают в одном-единственном направлении – немедленно выскочить замуж. Ведь когда стукнет двадцать шесть, планка падает. Начинается депрессия, возникают идеи уйти в науку, в бизнес, делать карьеру и т. д. И вернуть их обратно к идее уютного семейного гнездышка и счастливого материнства с каждым последующим годом все сложнее. Ну а в этот период их можно брать голыми руками. Вот так подходишь и берешь. Я не понимаю, что ты находишь в тех расфуфыренных девахах. Я уже давно в них разочаровался.
В этот момент вернулись наши дамы, они, очевидно, тоже нашли какую-то тему для беседы и загадочно хихикали. Мы еще перебросились несколькими пустопорожними фразами, и Андрон отчалил, бережно обняв свою красавицу. Вера провела их столь насмешливым взглядом, что я спросил:
– Что тебя так потешает?
– Да вот приятель твой такой смешной.
– И чем же?
– А ты никому не скажешь?
– Нет.
– Ну, он ведь думает, что она от него в восторге.
– А разве нет?
– Она и не помышляет выходить за него замуж. Она не столь глупа, чтобы не сообразить, что именно Андрона в ней интересует.
– Вот как?
– Уж не рассказывал ли он тебе про ее сестру?
– М-м… что-то говорил…
– О том, что ей просто невтерпеж хочется выйти замуж?
– Да.
– Про дачу и "опель"?
– Угу.
– Может, и познакомить предлагал?
– Ну, предлагал.
– А ты что?
– Ничего.
– Не верю.
– Не верь.
– Ну, ладно. У нее нет сестры. Она ее придумала. Показала Андрону фотографию своей подруги. И спросила, нет ли у него для нее кавалера.
– Зачем ей это?
– А затем, чтобы самой познакомиться. Неужели непонятно? Она использует Андрона исключительно с одной целью – чтоб было кому выводить ее на люди. Сам понимаешь, девушка после окончания учебы выпадает из тусовки. Дом – работа, дом – работа.
– И это она тебе, первой попавшейся, все так выболтала?
– Во-первых, мы были знакомы и прежде. Наши родители давно дружат.
– Постой-постой, ты утверждаешь, что вы были знакомы… Но ведь когда они подсели и Андрон вас познакомил…
– …мы сделали вид, что видимся впервые. Просто она успела мне украдкой подмигнуть. Так вот. А во-вторых, она начала разговор с того, что полюбопытствовала, какие у нас с тобой отношения.
– И что ты ей сказала?
– А то, что слышала от тебя.
– Что именно?
– А то, что у нас пылкая любовь. Что-то не так?
– Нет, все нормально. То есть на кой черт ей знать о наших отношениях?
– Возможно, она хотела выведать, нельзя ли тебя закадрить.
Бедный Андрон! Я почувствовал, что должен непременно выпить. Подошел к бару, сделал заказ и, посмотрев по сторонам, увидел Зеника. Он одиноко сидел за столиком, потупив взгляд в пустую рюмку, словно вот-вот должно было случиться чудо и рюмка сама по себе наполнится водкой, я же смотрел на него и не мог понять, отчего на его лице отразилась такая вселенская печаль, словно его намедни выпустили из китайской тюрьмы. Я решил его развеселить и кивнул одному знакомцу, а когда тот подошел, попросил его сесть у Зеника за спиной и затеять с ним небольшой разговор: мол, как дела и тому подобное, а я тем временем подменю пустую рюмку на полную. Знакомый охотно поддержал мою затею, и я заказал у бармена полнехонькую рюмку горилки. Как только Зеник отвернулся, я мгновенно заменил рюмки и снова отошел к стойке, ожидая, пока бармен приготовит мороженое, кофе и откроет шампанское. Вполглаза следил за подопытным Зеником. О-о, надо было видеть его лицо, когда он узрел полную рюмку. Зеник вначале мотнул головой, а потом, что бы вы думали, он сделал? Приклонился к рюмке носом, хищно обнюхал, после чего воткнул в нее палец и облизал: "Горилка!" – лицо его озарилось радостью. Оказывается, чудеса все же случаются. Он бережно взял рюмку, опрокинул ее с чувством нескрываемого самоуважения, после чего окинул зал взглядом победителя. Увидев за дальним столиком одинокую Веру, он мгновенно приподнял локотки, намереваясь подлететь к ней, однако внутреннее чувство подсказало, что торопиться все же не следует и лучше завершить полный осмотр бара. Это было правильно, ведь, заметив наконец и меня возле бара, он снова опустил локти на стол. Но лишь на какое-то мгновение, а спустя пять секунд он уже ковылял ко мне с прежним похоронным выражением лица.
– Сервус. А ты знаешь, странные дела творятся в "Вавилоне".
– Да, я слышал.
– С тобой тоже происходило что-нибудь похожее? – он говорил полушепотом, встревоженно оглядываясь вокруг.
– Что именно?
– Рюмки наполняются сами по себе… сами по себе… Подходят какие-то незнакомые люди и расспрашивают про дела, а я ни сном ни духом не знаю, кто же это может быть. Они же ведут себя так, словно я их старинный приятель. И вот что интересно! Они разыскивают меня только во время моего отсутствия! Хотя я здесь так часто бываю! Или вот моя скрипка… Ты ведь знаешь мою скрипку… Она обладает способностью иногда исчезать, а затем появляться. За другим столом. Они издеваются надо мной. И все это происходит здесь, в "Вавилоне". А на прошлой неделе я увидел за столиком, знаешь кого?
– Не имею малейшего понятия.
– Троцкого.
Известный выпивоха и малоизвестный художник Папроцкий по прозвищу Троцкий недавно умер в молодом возрасте.
– Значит, ты видел его дух? – сказал я.
– Я видел его наяву, точно так же, как вижу сейчас тебя. Какой к черту дух? Я даже заказал ему рюмку водки и попросил бармена принести и поставить ему на стол, но Троцкий исчез. Наверное, на том свете пить им воспрещается. Как ты думаешь?
– На том свете не только пить, но и трахаться запрещено.
– Какой ужас! – Он умолк и смотрел, как бармен, ловко расставив заказ на поднос, несет его к Вериному столику.
– Слушай, а ты по-прежнему с ней? – кивнул на Веру.
– А что?
– Я думал, что между вами все кончено.
– Почему это тебя так волнует?
– Она мне нравится.
– Мне тоже.
– Но мне-то она по-настоящему нравится, понимаешь?
У меня не было желания спорить с ним, захмелевшим и озабоченным. Зеник пребывал в постоянных поисках подруги своей печали. От него попахивало смертью.
– Да, понимаю, – кивнул я.
– Для тебя это просто развлечение, я же знаю. Ты ее отымеешь и бросишь. Разве не так?
Я пожал плечами:
– Чего ты ждешь от меня?
– Чтобы ты оставил ее в покое. Тогда она будет со мной.
– Кто его знает. Имей терпение, подожди.
– Нет уж, я слишком долго ждал. Она просто глупа до святости. У нее бзик на известных людей, особенно на художников и поэтов. Ты для нее лишь имя. И больше ничего. Неужели тебе приятно трахать бабу, которая легла под тебя только потому, что во Львове так мало известных людей? И все заняты! Я ее уже изучил. Она просто балдеет от таких, как ты. Ей хочется, чтобы все видели, какая она крутая. Чувак, но это же все фигня. Ты для нее не существуешь. Ты для нее пушинка. Есть только твое имя и твоя физия, которую узнают фаны. От всего этого она и кончает.
Я взглянул на Веру, она явно следила за нами, однако по выражению ее лица не сказал бы, что она сейчас кончает. Я ответил Зенику:
– Будь я на все сто уверен, что она пойдет к тебе, когда я оставлю ее, я бы ее оставил. Я чту высокие чувства. Но ведь мне, так же как и тебе, хорошо известно, что она после меня с тобой все равно не будет.
– Ну и мудак же ты, – процедил Зеник сквозь зубы. – Да ты просто механический апельсин, ты вечный трахальщик. Ты не знаешь, что такое любовь.
– Мудак ты, а не я, ведь вместо того, чтобы подцепить себе какую-нибудь бабу с большой задницей, ты размечтался о Вере и дрочишь перед сном под одеялом, а затем рассказываешь про любовь.
– Я в нее влюблен. Неужели тебе не понятно?
– Жаль, что она об этом даже не подозревает.
– У меня своя тактика. Чувства не обязательно оформлять в слова. Думаешь, она не заметила моих взглядов? Она и сейчас смотрит в нашу сторону.
– А я-то думаю, отчего это ты стоишь с втянутым животом, словно шест проглотил.
– Она не глупышка. Она все анализирует. И сейчас, между прочим, думает, не совершила ли она большую глупость, связавшись с тобой.
– Ты смешон. Особенно, когда выпьешь.
– Я пью от отчаяния.
Прежде чем двинуться к столику, я сказал:
– Ну потерпи еще с месяц.
– А что должно случиться за месяц? – оживился он.
– Она будет свободна.
– Ты оставишь ее?
– Я всех оставлю.
Он замер с раскрытым ртом, и видно было, что его мозг начал сосредоточенно анализировать мои слова.
– Чего он хотел? – спросила Вера.
– У художников намечается вечеринка, вот он и приглашал меня.
– Не ври. Я же видела, как он то и дело посматривал на меня.
– Так ведь он хочет, чтобы я пришел туда с тобой.
– И вы так долго договаривались насчет вечеринки?
– А то ты будто Зеника не знаешь. Мелет, мелет…
– Ты отказался?
– Конечно.
– Ты собираешься дальше здесь кирять?
– А разве я пьян?
– Но ведь и не трезв.
– Бутылка шампанского – это то, что нам сейчас нужно. Ведь должны же мы как-то убить часа два, пока ты почувствуешь себя в форме, разве не так?
– Ты заливаешь, что больше ее не видел.
Я не сразу раскумекал.
– Кого?
– Ну, ту, которая предлагала тебе совместный уход из жизни.
– Ты все еще помнишь о ней?
– И не забуду никогда. Не надейся.
– Она всегда будет между нами?
– Несомненно.
– Вон она сидит, – кивнул я небрежно на столик напротив.
– Что? Кто? – Вера не верила собственным ушкам. – Это она?
– Та самая. Жива и здорова. Возможно, даже благодарна мне за то, что живет и поныне.
Вера какое-то время внимательно рассматривала девушку, оживленно беседующую со своим кавалером, а затем спросила:
– Сколько ей было тогда?
– Семнадцать.
Вера кивнула. Девушка выглядела как надо – на двадцать шесть-двадцать семь.
– Она весьма привлекательна.
– Ты бы видела ее тогда!
Я выпил и, закинув ногу за ногу, тоже стал разглядывать девушку, которую видел впервые, но которая и впрямь могла быть прообразом Марьяны лет через десять.
Глава одиннадцатая
1
Остров начинает мне сниться, наплывать на меня вместе со своими ивами, захлестывать прибрежными волнами и втягивать в себя, словно осьминог, я барахтаюсь в нем, ища спасения, выпутываюсь из пышных ивовых кос, и так, пока не проснусь среди ночи в холодном поту, ловя себя на мысли, что все еще напрягаюсь и размахиваю руками так, словно и на самом деле пытался высвободиться из плена страшных щупалец. Возможно, оттого я и вскрикиваю во сне. И все же меня неудержимо тянет к этому острову, хочется навестить его снова, без Марьяны, однако один я пойти туда не решаюсь – нет, только не это, пойти туда одному – это для меня все равно что отправиться среди ночи на кладбище, ведь именно остров предназначен стать местом моей смерти.
Восьмое августа гвоздиком вбито в мозг, поневоле я стал отсчитывать дни, мне снилось, что я по всему дому ищу календарь, а на глаза попадаются сплошь календари прошлых лет, и только после долгих поисков я нахожу то, что нужно, но там… в том календаре нет месяца августа, а после июля сразу начинается сентябрь, я пытаюсь высчитать, какой же день будет восьмого, и тут календарь превращается в муравейник, муравьи весело разбегаются, и тогда я просыпаюсь и облегченно вытираю пот со лба, осознав, что все это только сон. Мгновение, когда я отдаюсь смерти, становится навязчивой идеей, костлявая влечет меня, словно лучшая из любовниц, она похотливо овладевает мною в разных ипостасях – отравленным, повешенным, зарезанным, утопленным, раздавленным, застреленным. Последний вариант возбуждает сильнее всего, я вспомнил, что во многих фильмах любовники по обыкновению стрелялись. Выстрел в висок таит в себе некое благородство, конечно, если не воспользоваться "береттой" или "люггером", которые за милую душу снесут тебе полчерепа, нет-нет, стреляться следует из деликатного оружия, чтобы в финальном кадре – всего лишь аккуратненькая дырочка, тоненькая струйка крови и ничего более. Момент, когда я прикладываю к виску пистолет, представляется слишком ярко, исподволь я настолько к нему привыкаю, что мне иногда кажется, будто постоянно ношу пистолет с собой. Вместе с тем столь ясно осознанное самоубийство меня угнетает, ведь когда я начинаю раскладывать все свои неурядицы по полочкам, то с каждой по отдельности я еще смогу сладить, тогда как сваленные в кучу они повергают меня в панику, заставляют прятаться, юркнуть в норку и не высовываться, это идеальное состояние, однако невозможное, а потому остается забиться в гроб и спать, спать, спать…
Мне подумалось, что для полноты картины я должен побывать на острове еще и с Лесей. Возможно, она внесет ясность в мои сомнения, а если нет, то хотя бы поможет преодолеть магическое воздействие острова на меня, чтобы я воспринимал его именно как клочок земли и не более того, перестал видеть в нем некое живое существо, способное гипнотизировать и подчинять своей воле. В конце концов, возможно, остров вобрал в себя все сны Грицка, его ночные видения и грехи, а теперь они атакуют меня, назойливые, словно комары, зудят над ушами и не дают забыть, что остров существует, остров дышит и остров рождает сны.
После сессии Леся ежедневно подрабатывала в ночном клубе, где танцовщицы имели свои определенные часы – одни до полуночи, другие после – и каждый раз менялись. За столиками восседали бритые бандюки, крышуемые ими бизнесмены и их стильные телки, всякая шушера, а над ними клубился сигаретный дым, витали перегарные ароматы и закипал пьяный галдеж. Танцовщицы спускались со сцены к столикам, соблазнительно преподнося свои колышущиеся прелести, едва прикрытые пестрыми пушистыми перышками, а клиенты щедро вознаграждали красавиц банкнотами, небрежно запихивая зеленые бумажки за нечто, смутно напоминающее лифчики и трусики. Время от времени кто-нибудь из посетителей позволял себе запихнуть в трусики и щедрую руку дающего, и тогда раздавался девичий писк, или визг, или смех, однако же никто никогда не роптал и не возмущался. Я любовался стройным телом Леси, извивающейся в испанских и арабских танцах, замечал жадные взоры мужчин, пожирающих ее глазами, и был при этом царственно спокоен, ведь это я, а не кто-нибудь иной из здешнего похотливого сброда – единственный обладатель аппетитной Лесиной грации, это я, один лишь я и сегодня, и завтра буду владеть ее телом, стану делать с ним все, что мне заблагорассудится.
Когда я приходил за ней, то садился где-нибудь в уголке, официанты уже знали меня и приносили вино, я пил и ни с кем не общался, а только наблюдал, и делать это мне было чрезвычайно интересно, казалось, что я вышел на настоящую золотую жилу, из которой фонтаном ударит новый роман, однако уже на следующий день все это представлялось мне не стоящим и ломаного гроша. Половина посетителей здесь была завсегдатаями, у танцовщиц среди них были свои постоянные любовники, и вопреки запретам администрации некоторые девушки не отказывались переспать за деньги. Леся уверяла, что сама она о таком даже и подумать не могла бы, я верил и не верил, представляя себя на ее месте и гонорар в сто долларов, и благодарил Бога, что я не женщина, иначе сделался бы блядью, – а какой писатель из бляди? – хотя блядь из писателя не такая уж и редкость. Очевидно, что среди завсегдатаев были охочие поиметь Лесю. Вот этот бугай, например – у меня к нему сразу возникло дикое отвращение, – низкорослый качок с массивной золотой цепью на бычьей шее и браслетами на запястьях. Он имел дикарскую привычку во время разговора растопыривать пальцы с перстнями и вымахивать ими словно веером. Каждый раз после того, как Леся исполнила номер, подзывал ее к своему столику, усаживал рядом, интересовался, что она будет пить, и Леся, следуя указаниям директора, которые относились ко всем танцовщицам, заказывала непременно что-нибудь дорогое. Они пили и разговаривали, я не слышал ни единого слова, а только видел его жесты, пальцы веером, сатанинскую улыбку, он не позволял себе ничего непристойного, однако цепким взглядом срывал с Леси остатки ее мини-гардероба, глаза его шныряли по укромным местам ее утонченного тела, просверливали дырочки и ели поедом, он точил ее, словно шашель, и мне казалось, что после каждых таких посиделок с качком ее становится все меньше и меньше. А затем он вынимал из кошелька несколько долларовых бумажек, сворачивал их в тоненькие трубочки и запихивал Лесе в волосы, будто папильотки, от чего она делалась похожей на японскую гейшу. Танцовщицы все эти "чаевые" исправно сдавали в кассу, откуда им выплачивали проценты.
Мои посещения клуба с созерцанием Лесиных ухажеров, наверное, можно было бы воспринять как своеобразный акт мазохизма, если бы не то, что подобные заведения привлекали меня и раньше, мир городского дна, ночная жизнь пугали, но и манили меня, прибавляя адреналина. Клуб кишел темными личностями, которые занимались рэкетом и держали "крышу", перегоняли ворованные иномарки и готовы были выполнить любые кровавые заказы. Бывали здесь и криминальные авторитеты – Муха, Химик, Артур, Заверюха, Помидор… Все они уже покойники. Муха, с которым меня познакомил Олюсь, поражал своей начитанностью, он прочитал за свою жизнь две книги: "Бабочку" Анри Шарьера и мои "Девы ночи". "А не хотите ли написать книгу про мою жизнь?" – спросил он, и я согласился, книжка будет называться "Муха", сообщил я радостно. Нет-нет, возразил он, никто не должен даже догадываться, о ком речь. Почему? Да потому что тогда ему кранты. Вот как, подумал я, а сколько же тогда отмерено автору после выхода такой книги? Проблема разрешилась сама собой – Муху пристрелили в Праге.
Я дивился этой стае примитивов, чей интеллектуальный уровень редко превосходил уровень гориллы и которые могли так сорить деньгами, гуляя на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, ведь их заигрывания с танцовщицами часто были вызваны одним желанием – подразнить свою спутницу, которая была ничем не хуже, а возможно, и лучше. Эта пена человеческого хлама, обнаглевшего охвостья пребывала в постоянном вращении – одни еще молодыми отходили в лучший из миров, другие с бахвальством спешили занять их места только для того, чтобы через год-два и самим оказаться на дне песчаного карьера или под асфальтом. Сейчас, припоминая их лица, осознаю, что тусовался с покойниками, никого из них уже нет среди живых – от горделивого авторитета до презренного сутенера, – все они тлен и гумус, гумус и тлен.