– Фи, как некультурно. Да у вас здесь и впрямь кавардак. Но мы еще сюда вернемся. А где ваш кабинет? Каждый настоящий писатель должен иметь кабинет, – почти торжественно сообщила она.
Я кивнул наверх. Марьяна смело двинулась по лестнице и с первого же захода попала в то, что могло бы называться кабинетом, однако ужас на ее лице красноречиво свидетельствовал, что она увидела там нечто иное.
– Э-э-то ка-би-нет? – спросила она. Я кивнул. – Гм… Ну, мы, собственно говоря, знали, на что шли. Но как вы можете здесь работать? Хотя, если честно, порядок в квартире холостяка свидетельствует о том, что с ним что-то не в порядке. А идеальный порядок говорит о том, что мы имеем дело с гомосексуалистом.
– Ого! Твои обобщения чрезвычайно глубоки!
– Это все последствия беспорядочного чтения. Я где-то вычитала об этом. Не помню где. С тех пор я с подозрением отношусь к разным чистюлям. Педанты обычно невыносимые зануды.
Я попробовал взглянуть на это помещение ее глазами и увидел вдоль стены забитые книгами шкафы, а под окном длиннющий стол, заваленный грудами бумаг и книгами, на полу тоже лежали вперемешку рукописи, толстенные тома, журналы с газетами, а среди них немытые чашки, тарелочки, бокалы и бутылки. И все же, если внимательно смотреть себе под ноги, передвигаться по кабинету можно. Кажется, я не перестарался.
Марьяна грациозно подошла к книгам и, проводя пальчиком по обложкам, громко стала зачитывать имена авторов:
– Томмазо Ландольфи… Хорхе Луис Борхес… Кутзее… Орасио Кирога… Ивлин Во… Говард Лавкрафт… Я ничего этого не читала. Странно, и все же мне не кажется, что этим я себя обеднила.
– Не удивительно, ведь если не иметь малейшего понятия о существовании чего-нибудь стоящего, то откуда возникнет потребность в нем?
– И покупая эти книги, вы уже знали, что они вам действительно необходимы?
– Когда как. Случается и так, что покупаю вслепую, полистав, просмотрев оглавление и аннотацию. Бывает, что ошибаюсь и книжка превращается в ненужный хлам.
– Как мало еще я знаю, – вздохнула она.
– На что ты намекаешь? Возможно, стоит перед самоубийством заняться самообразованием?
– Нет, это не для меня. Я считаю себя вполне сформировавшейся личностью, а лишняя информация уже ничего не изменит. Хочу кофе.
– Сейчас приготовлю.
– Нет-нет, я не это имела в виду. Я сама приготовлю кофе.
И она стремительно сбежала по лестнице на кухню. Стараясь не отставать от нее ни на шаг, я показал, где хранится кофе, и поставил воду на огонь. Марьяна придирчиво осмотрела чашки и блюдца, накануне вымытые Лидой, и сочла их пригодными к использованию.
– Может, ты голодна? – спросил я.
– Еще нет. Неужто ваши девушки такие неряхи, что так у вас все запущено? Почему бы вам не пригласить их на субботник, чтобы навели порядок?
– В последнее время я встречаюсь только с тобой.
– Ага, значит, теперь эта неблагодарная обязанность уборки авгиевой конюшни ложится на меня?
– Стало быть, да.
– Ну, что же, я готова.
Она отмерила четыре ложечки кофе в кипяток, довела до кипения и, сняв с плиты, с загадочным выражением лица, накрыла тарелочкой. А затем, попивая кофе, уговорила меня читать главы "Мальвы" с небольшим перерывом на обед. Марьяна слушала намного внимательнее, чем обычно слушают женщины, по ее мимике и отдельным движениям – вот она охватывает свое лицо ладонями, вот сплетает пальцы на груди, стискивает до хруста кулачки на коленях – видно было, что она всем своим существом погрузилась в текст, в его фантасмагорические лабиринты, и пребывает теперь далеко, далеко, вне времени и пространства, и вернуть ее мне удастся, лишь закончив чтение. Осторожно, чтобы не вспугнуть ее мерцающее сердце, я подвел чтение к концу, убавляя голос до полушепота, до полувздоха, а тем временем сумерки украсили комнату широкими мазками темно-синей кисти, и тогда я достал бутылку вина, мимоходом заглянув в зеркало: что она во мне нашла? Я зажег свечи и выключил свет, и в возникшей игре теней и света она стала выглядеть лет на пять старше. Это прибавило мне отваги. Марьяна сидела на диване, я подал ей бокал вина, она взяла, даже не взглянув на него, и сказала:
– Я… я хотела сказать, как мне нравится то, что вы пишете…
Бокал едва заметно вздрагивал в ее руке, вино покачивалось, билось о стенки, а она все еще была где-то далеко, хотя и существенно ближе, чем во время чтения, а все же еще не здесь, еще не рядом, ветер только нес ее сюда, и когда я увидел, что она уже здесь, то сказал:
– Ты еще ничего не выпила.
Я чокнулся с ней, и она пригубила бокал, пару секунд поколебалась и выпила залпом, как воду, сразу покрывшись румянцем. И умолкла. Я подвинулся к ней, осторожно, словно к бабочке, которую боялся вспугнуть. Главное – не наглеть, тихо, спокойно, ну вот, еще один бокал… Возможно, последует еще один – и она будет готова, – я это чувствовал. И все же самое большее, что я мог себе сейчас позволить, – это играть с ее волосами, перебирая и лаская их душистые пряди. Второй бокал она пила немного дольше, а когда допила и следующие пять лет полутенями легли на ее лицо, я осторожно привлек ее к себе и увидел, как приоткрылись, словно во сне, ее влажные уста, а в полузакрытых глазах взыграло пламя свечей. Ее помада имела вкус невинности. Целовалась она неумело и скованно, губы были напряжены и холодноваты. Спустя минуту она резко отодвинулась, сомкнула ладони, сжала их коленями, покаянно наклонившись вперед, словно совершила недостойный поступок, и снова отправилась в свои странствия, куда-то в темень неизъяснимую, но уже не так далеко, на расстояние голоса.
Я налил ей еще. Нас обволакивала тихая вкрадчивая музыка. Марьяна слегка покачивалась в такт ритму, казалось, она отключилась и все, что ее окружало, прекращало существовать, однако я заметил, что взгляд ее печален, губы натянуты, а сжатые пальцы белы как мел. О чем она сейчас думает? А может, не думает, а советуется с теми, кто ее послал за мной? Очевидно, что они должны были поставить ей какие-то условия, а она видит, что не может их соблюсти, и теперь происходит торг… Я наблюдал за ней, не отводя глаз, но это ей не мешало, казалось, она совсем не замечает меня, губы ее едва заметно вздрагивали, беззвучные слова спархивали с них и летели на пламя свечи, чтобы через мгновение вспыхнуть и исчезнуть, и все же в полете их успевал перехватить тот, к кому эти слова были обращены, и она слегка кивала головой, словно выслушивая его реплики. На меня нахлынуло чувство ревности, ведь мне становилось ясно, что в эти минуты она принадлежит не мне, а кому-то иному, неведомому и загадочному, тому, кто, возможно, создал ее и по праву создателя продолжает сопровождать в ослепительной пустыне жизни.
Я снова обнял ее, и она, покорно прижавшись к моей груди, спросила шепотом:
– Знаешь, сколько мне лет? – Она впервые обратилась ко мне на "ты", но я заметил это на сразу и никак не прореагировал.
– А разве это так важно?
– В ноябре будет шестнадцать.
– Прекрасно. Ты и здесь меня купила, сказав, что заканчиваешь школу.
– Нет, я закончила только девятый класс. Такой юной ты еще не имел, правда?
– Правда, – соврал я.
– А тогда, когда тебе самому было шестнадцать?
– Нет. Тогда тоже не имел, – и второй раз солгал я.
– А вот теперь поимеешь, – сказала она странным дрожащим голосом с ноткой неуверенности, а через мгновение я почувствовал, что и вся она дрожит, словно в лихорадке. – Скажи, – прошептала, – а если бы у тебя был выбор: немедленная смерть или жизнь на безлюдном скалистом острове посреди океана, где тебя ожидает неминуемая голодная смерть, медленная и болезненная, однако не сиюминутная, а спустя какое-то время, – что бы ты выбрал?
– Выбрал бы остров. Ведь оставалась бы хоть какая-нибудь надежда на спасение.
Она отодвинулась от меня и снова съежилась, спрятав ладони между колен.
– Вот как? Вокруг одни скалы и камни, ни единой травинки, – бросила таким тоном, словно от моего ответа зависело невесть что.
– Возможно, удалось бы поймать морскую рыбину или насобирать водорослей, а еще остается надежда на то, что приплывет корабль.
– Ну а если бы ты твердо знал, что не приплывет? – она говорила, глядя мимо меня, куда-то в сумерки, затаившиеся за окном. – Если бы ты знал, что в тех местах вообще никогда не проплывают корабли? А вокруг безжизненного скалистого острова не водится рыба, и берега там столь отвесны, такой крутизны, что волны ничего туда не могут выбросить, тогда что?
– Все равно хоть какая-нибудь надежда теплилась бы. Сколько бы ты не ужесточала условия, даже если бы сказала, что я буду прикован к скалам цепями, то даже и в таком случае я бы выбрал остров.
Она подняла голову и посмотрела на меня так, словно видела впервые, что-то из сказанного мной явно задело Марьяну за живое, но что это было, я не мог понять, расспрашивать же сейчас я счел неуместным, ведь, обняв ее, ощутил, как тело ее дрожит еще сильнее, а заглянув в ее глаза, увидел в них слезы.
– Что случилось? Ты плачешь?
– Нет-нет, ничего, – захлопала она ресницами и, резко схватив бокал, стала пить как-то спазматически, нервно, а слезы стекали по щекам и смешивались с вином, рука с бокалом тряслась, и я уже не знал, что подумать, что предпринять. Вдруг она, так же резко отставив бокал, вскочила с дивана и устремилась в ванную.
Тут я и себе налил вина, и тоже выпил, но со злости. Отчего это мне так фартит на истеричек? Почему она расплакалась? Может, я в чем-то повел себя нетактично? Но в чем именно? На улице залопотал дождь, ветер раскачивал ветви деревьев, и они хлестали мокрыми листьями по окнам, чудесная погода, лучше не бывает для того, чтобы зарыться с книгой в теплую постель, а еще лучше с книгой и Верой-Лидой-Лесей, и читать вслух что-нибудь стильное, задушевное, одновременно лаская друг друга, но слегка, без напряжения, еле-еле касаясь пальцами, чтобы затем, спустя час-два-три, отложив книгу, сплестись в горячий клубок и буквально за считаные минуты получить одновременный оргазм.
Плеск воды в ванной прекратился, и Марьяна вышла оттуда свежая и просветленная. К тому же она еще и улыбалась.
– Что это с тобой происходило? – поинтересовался я.
– Ничего особенного. У меня пошла кругом голова… я многовато выпила… это с непривычки.
– Однако я бы не сказал, что ты пьяна.
– И все же я немножко захмелела. Не обращай внимания. Лучше поцелуй меня.
В этот раз поцелуй был долгим и страстным, а когда моя рука скользнула под майку и прикоснулась к груди, она уже не сопротивлялась. Все ее движения были замедленны, будто во сне, она позволяла себя раздевать с покорностью обреченной, улыбаясь кому-то невидимому, но только не мне, взгляд ее устремлялся в сторону и вверх, а я снимал с нее все аккуратно и последовательно, словно с уснувшего ребенка, которого не хотелось будить, и, когда она осталась безо всего, глаза ее смежились, и она, казалось, предавалась уже настоящему сну. Ее теплое тело, словно принесенное ласковой морской волной, льнуло ко мне с удивительной покорностью, я обнимал ее, и она прижималась к моей груди с радостной улыбкой, хотя руки ее оставались неподвижны. Я гладил ее небольшие круглые налитые груди, ощущая, как под пальцами набухают бутоны, а затем… затем, скажу вам, тот, кто не ласкал живот юной девушки, никогда не оценит удивительного переживания и наслаждения от прикасания к этой нежной шелковистой коже, напоенной какой-то фантастической теплотой и свежестью, я чувствовал такое же опьянение, какое испытывает следопыт, проникая в места, куда не попадала еще ни одна живая душа, и хотя совсем недавно та же ладонь с не меньшим восторгом первопроходца исследовала экваториальную часть тела Веры, а все же разница ощущалась значительная, ведь Вера уже созрела для любви и тело ее сполна было заряжено сексом и жадно воспринимало мой следопытский порыв, тогда как здесь меня ожидала настороженность, удивление и притворная апатия, а непокорные завитки, в которых запутывались пальцы, кудряшки не подстриженные и ершистые, а упругие и нежные, будто волны морские, по которым так легко скользить в теплые врата рая, до сих пор снятся моим пальцам. Покорность Марьяны, впрочем, оказалась обманчивой, она хотя и лежала с закрытыми глазами, без сопротивления подчиняясь моим рукам, зато ноги держала вместе, и мой палец напрасно скользил, ища место где глубже. А когда я лег на нее, то не мог избавиться от мысли, что напоминаю святотатца, стремящегося в храм, дабы осквернить его, по крайней мере, двигался я вкрадчиво и осторожно, словно боясь, что меня вот-вот застукают, разоблачат и арестуют. Я действовал одним только кончиком, ведь ног она так и не разжимала, а как только я начинал идти на прорыв, сразу сокращала мускулы на всем протяжении фронта от стоп до бедер. Пришлось смириться, и я, завершив атаку залпом в простыню, лег рядом. Она сделала вид, будто мне отдалась, а я сделал вид, будто ее взял.
Какое-то время мы лежали молча, я думал о потерянном дне, а за окном хлестал дождь, несколько раз с оглушительным сухим треском ударил гром, и фонари за окном погасли. И только свеча горела.
– Я боюсь грозы, – прошептала Марьяна и, прижавшись, посмотрела мне в глаза. – Я плохая, да?
– Почему ты так решила?
– Потому, что не отдалась тебе. А ведь я хотела…
– И что же помешало?
– Ты… ты сам… ты все испортил.
– Я? Когда? И чем?
– Не скажу. Сам подумай.
– Ну, знаешь ли, это уже слишком. По-моему, ты просто издеваешься надо мной. Зачем ты говоришь загадками?
– Никаких загадок. Все ясно как белый день. Ты сам когда-нибудь удивишься, что сразу не догадался. Ой, что это? – она подняла руку и показала свои пальцы. – Это твоя сперма?
– Нет, это мармелад.
Она поднесла пальцы к носику и принюхалась:
– Как странно пахнет… – потом лизнула, словно пробуя, и мило призналась: – Не сказала бы, что это такой уж деликатес. Впрочем, когда-нибудь, если будешь себя хорошо вести, я попробую исполнить для тебя все, что все вы так любите.
Она вытерла пальчики о простыню и снова поспешила в ванную, прихватив свечу. Я налил вина и наскоро выпил. Собственно говоря, ничего страшного не случилось, не единожды мне приходилось именно таким образом возиться с целочками, пока они не созревали для того, чтобы отдаться по-настоящему, сполна. В таких случаях необходимо терпение. Хотя, имея на выбор трех готовых к употреблению девушек, я вовсе не должен был тащить в постель еще и четвертую. Не должен был… Но вот Марьяна вернулась, держа свечу перед собой, и я поневоле залюбовался ее совершенным телом.
– В конце концов, мы же условились, что это произойдет на острове, – напомнила она, как бы оправдываясь.
На ночь она осталась у меня, сообщив, что родители ее уехали на отдых, я постелил ей в соседней комнате, но она там выдержала не больше пяти минут, сказав, что ей страшно спать в чужом доме одной да еще в такую грозу.
– Я храплю, – предупредил я.
– Не страшно. Меня даже пушки не разбудят.
И мы уснули, прижавшись спинками друг к другу.
Среди ночи я вскинулся, опутанный паутиной снов, и, барахтаясь в ней, увидел, что она тоже не спит, сидит, закутавшись в одеяло, и тупо смотрит в темное окно. На столе снова горели свечи, хотя я прекрасно помнил, как тушил их пальцем. Все это выглядело странно и даже жутковато, тем более, что я окликнул ее и не заметил никакой реакции. Она меня не слышала. Несколько минут я терпеливо наблюдал за ней, наконец поднялся и посмотрел в ее лицо. Глаза ее были открыты, однако она меня не видела, она смотрела в окно, за которым виднелись силуэты омытых грозой деревьев, краешек луны и светлые россыпи звезд. Деревья все еще покачивались от ветра, луна и звезды то исчезали за грядой наплывающих облаков, то появлялись снова, вот, пожалуй, и все самое интересное, что происходило за окном. Может, она узрела там еще что-то недоступное мне? Может, принимала сигналы из космоса? Даже если и так, то ни единым движением себя не выдавала, сидела, будто окаменев. Я подошел к столу, налил вина и стал пить. Марьяна даже глазом не повела.
– Как чувствуешь себя? – спросил я. – Хочешь вина?
Ни один мускул на ее лице не шевельнулся. Неужели она и в самом деле меня не слышит и не видит? Я подошел и обнял ее, она вздрогнула, словно пробуждаясь от глубокого сна, и вдруг обвила мою шею руками:
– Что? Что ты сказал?
– Ничего.
– Мне послышалось?
– Наверное.
– Зачем ты свечи зажег?
– Да вот пить захотелось. Потушить?
– Нет… потом…
Меня не покидало ощущение, что она все еще находится в полубессознательном состоянии и говорит сквозь сон. Мы снова легли, она обняла меня и положила голову на грудь, с минуту мы лежали молча, я вдыхал пьянящий запах волос и размышлял о ее странном поведении. А может, она лунатик? Никогда не имел дела с лунатиками и не представлял, чем это мне может угрожать, особенно если сомнамбула имеет неосознанную склонность зажигать в доме свечи.
Марьяна подняла голову над подушкой и посмотрела мне в глаза, ее губы были полуоткрыты, я не удержался и поцеловал их, и тогда она с детской непосредственностью прошептала: "Я хочу… хочу это сделать сегодня…" – и мы сомкнулись, словно две половинки двери, за которыми остался весь остальной мир, вся наша предыдущая жизнь, откуда-то из-за двери доносились приглушенные рыдания оставленных любовниц, я слышал жуткое царапание их ногтей о стены моего дома и чужой смех за окном, а Марьяна прижалась ко мне всем телом, и ее горячая грудь, и нежные руки, и сахарные уста – все это было словно во сне, и я был ее сном в ее сне, и поцелуй ее был таким страстным, что я уже не узнавал ее, все больше убеждаясь, что все происходящее – сон. И не спрашивал ее, почему она передумала, почему отдалась раньше, мне казалось, что я могу спугнуть этот сон, что она проснется и тогда всему конец. Теперь она не сопротивлялась ни единой клеткой своего тела, и все же утверждать, что делала это сознательно, я бы не смог, глаза ее были слегка прикрыты, голос сильно отличался от того, к которому я привык, разговаривала очень тихо, меланхолическим, мечтательным тоном, растягивая слова и делая между ними паузы, он не была похожа на себя прежнюю, и я ловил себя на мысли, что сейчас в ее тело вселился кто-то иной, а сам я, кого она так и не назвала по имени, был неизвестно кем, только не самим собою.