Немецкий писатель Генрих фон Клейст (1777 – 1811) испытал немало жизненных разочарований – не стал настоящим офицером, потому как ненавидел войну, не закончил университет, ибо обманулся в своих надеждах на науку, не смог сделать карьеру чиновника, потерпел фиаско и как издатель. А встреча с Генриеттой Фогель только ускорила его смерть. Он не имел средств к существованию, его не признали современники, а госпожа Фогель была замужем за нелюбимым человеком и смертельно больна. Идея самоубийства принадлежала именно ей, и Клейст был в восторге. "Я приобрел подругу, – писал он, – чей дух витает, как молодой орел, – подобной женщины я не встречал еще никогда в жизни – она понимает мою печаль, видит в ней нечто возвышенное, глубоко укорененное и неисцелимое, и потому, хотя она и в силах осчастливить меня здесь, на земле, она стремится со мной умереть… Отныне единственная моя забота и радость – отыскать глубокую пропасть, чтобы вместе броситься туда".
Однако пропасти они не нашли, и в лесу возле озера Ванзе Генрих собственноручно прострелил Генриетте сердце, а себе выпалил в рот.
Так же в лесу покончил с собой польский писатель Станислав Виткевич (1885 – 1939). Убегая от наступавших с запада немцев, он вместе со своей любимой, которая была намного моложе его, оказался в тупике, потому что через этот же лес, только уже с востока, наступали большевики. У писателя был флакон с люминалом. Таблетки он отдал возлюбленной, а сам решил воспользоваться бритвой. Женщина выпила все таблетки и уснула. Виткевич попробовал перерезать себе вены, но потерпел неудачу, после чего ударил лезвием по артерии и истек кровью. А вот женщина на рассвете очнулась, наверное, молодость дала о себе знать, да, возможно, в глубине души она и не желала смерти. Возлюбленная погибшего Виткевича прожила долгую жизнь.
Прославившийся при жизни японский писатель Арисима Такео (1878 – 1923) влюбился в двадцатишестилетнюю эмансипированную журналистку, которая была во власти суицидальных комплексов. Да и сам писатель в своих произведениях нередко воспевал смерть во имя любви. И вот Акико уговорила Арисиму осуществить на деле то, о чем он только писал. И вот когда на сцене возник муж Акико, который стал шантажировать писателя, требуя от него денежной компенсации за моральный ущерб, влюбленные уехали в горы и там среди чудесной природы покончили с жизнью. В предсмертном письме к другу Арисима написал: "Я нисколько не сожалею о своем намерении и чувствую себя счастливым. Акико испытывает те же чувства… Ночь прошла. В горах льет дождь. Мы долго гуляли и промокли до нитки. Сделаны последние приготовления. Нас окружает величественный пейзаж – мрачный, трагический, а нам легко и радостно, словно мы дети, увлекшиеся какой-то веселой игрой. Раньше я не знал, что смерть абсолютно бессильна перед любовью. Наверное, тела наши отыщут, когда они уже совсем истлеют". И он оказался прав. Их нашли через месяц в горной хижине, в которой они повесились.
Стефан Цвейг (1881 – 1942), казалось, не имел никаких оснований, чтобы распрощаться с жизнью по своей воле. Жил себе в Рио-де-Жанейро с молодой женой, которая прежде работала у него секретарем. Но в самый разгар войны он уверовал, что мир уже стоит на пороге гибели, и решил уйти из жизни. Преданная Лота не стала с ним спорить, тем более что ее замучила астма. Они задумали отравиться снотворным. И сделали это.
А полвека спустя в Лондоне таким же способом отравились немецкий писатель Артур Кестлер (1906 – 1983) и его жена Синтия. Писатель быль неизлечимо болен с целым букетом таких недугов, которые не оставляли ему шансов прожить даже полгода. Зато Синтия была молодая и здоровая женщина, по возрасту она годилась ему в дочери. Идея самоубийства у Кестлера возникла не вдруг, он готовился к этому целых девять месяцев, приводя в порядок все свои дела, а заодно стал членом "Общества за право умереть с достоинством", где ему выдали инструкцию, как действовать по всем правилам. Он собирался уйти из жизни один, но Синтия решила иначе и, когда муж уже потерял сознание, выпила барбитурат. Мертвого Кестлера обнаружили в кресле с рюмкой коньяка в руке, Синтия лежала на диване, а рядом на столике – рюмка виски.
Все же у каждого из этих писателей была какая-то причина, чтобы остановить свой выбор на самоубийстве. А есть ли такая причина у меня? Личные проблемы не столь уж безнадежны. Депрессия? Конечно, депрессия ведет к потере способности писать, а не писать – это все равно, что умереть, но ведь всякая депрессия имеет свое начало и свой конец и когда-то она пройдет. В своем роду я не имел самоубийц, как Хемингуэй, Маяковский, Сильвия Плат или Чезаре Павезе, у меня нет никаких оснований, чтобы умирать прежде времени, разве что одно, о котором сказал Сенека: "Раньше ты умрешь или позже – не столь важно, хорошо или плохо – вот что важнее. А хорошо умереть – значит избегнуть опасности жить недостойно. Кроме того, жизнь не всегда тем лучше, чем продолжительнее, тогда как смерть всегда чем продолжительнее, тем хуже. Пока живешь, думай о похвале окружающих, когда умираешь – только о себе самом". Хорошо умереть – это не каждому дано, умереть так, чтобы это стало предметом споров, сплетен и фантазий с множеством вероятных и невероятных версий – вот по-настоящему интересная перспектива. Я задумывался об этом все чаще. "Самоубийство надлежит осуществлять, когда ты счастлив", – изрек в древности римлянин Валерий Максим, и с ним много столетий спустя целиком согласился Поль Валери: "Самоубийство позволительно лишь тем, кто абсолютно счастлив". "Хорошо уходить из жизни, – писал Плутарх, – когда у тебя всего вдоволь, когда ты счастлив и материально, и духовно…" Именно так поступил голландский писатель Адриан Венема (1941 – 1993), заблаговременно оповестивший о своем самоубийстве, заявив, что главного в своей жизни он уже достиг и напрасно ожидать чего-то большего. Раздав несколько интервью на эту тему и подогрев публику, выпил шампанское с барбитуратом.
Мог ли я назвать себя абсолютно счастливым? Всего ли достиг, к чему стремился? Действительно ли мне уже не стоит ожидать от жизни чего-то большего? На все эти вопросы у меня был отрицательный ответ. Очевидно, этим величайшим счастьем, которое должно было подвигнуть меня к самоубийству, была только Марьяна. Умереть от избытка счастья и тем самым остановить мгновения счастья навеки… Это то, на что была готова Леся. Я же только созревал для этого.
– … я так ее и не трахнул, понимаешь…
– Кого? – вздрагиваю я, отряхивая с себя меланхолические бредни.
– А я, блин, о ком уже полчаса тебе долблю? – ощеривается Олько, и кажется, он прав в гневе своем, ведь я вырубился, хотя и не до конца, и отдельные проблески смысла из его рассказа все же проникали сквозь туман моих грез, и, напрягшись, я сумел сложить мозаику, в которой читалась история про девушку, которую Олько снял в "Вавилоне", с неделю водил по ресторанам, затем привез к себе, а она его все равно оставила с носом.
– Ну и что, – пожал я плечами, – подумаешь – трагедия, если бы я зацикливался на таких вещах, то давно бы уже импотентом мог стать. Это нормальная вещь.
– Ты видишь в этом что-то нормальное?
– Разумеется. Любая девушка, которая с тобой тусуется, рано или поздно отдастся. Вопрос лишь в одном: когда? Если она на тебя особо не рассчитывает, ты получишь ее во всех позах в день знакомства, но если вдруг увидит в тебе жениха с перспективой, то, согласно моральным устоям галицкой барышни, отдаться можно не раньше чем через месяц после знакомства.
– Ты хочешь сказать, что ты целый месяц мог стежки утаптывать, чтобы ее трахнуть?
– А почему бы нет? Ты же не на безлюдном острове. С одной куртизанишь, за пальчики держишь, через недельку уже в губки целуешь, через две и за попку взялся, а в то же время, давая новенькой отдохнуть от твоих ухаживаний, премило вставляешь своей старой кадре.
– Насчет старой кадры я понимаю. У меня всегда найдется для легкого перепихончика какая-нибудь смирная телка. Но ведь я сексуальный альпинист. И мне необходимо постоянно покорять вершины – одну за другой. Я не могу убивать на бабу больше недели времени. Это противоестественно.
– Случается, что и альпинисты срываются со скал. Однако ты в куда лучшем положении, ведь даже сорвавшись, остаешься жив-здоров и снова готов к покорению вершин.
– Все равно западло, старик. Неделя – самое большее, на что я способен. После сдают нервы. Взгляни на этих двух, – кивнул на столик, за которым сидели две фигуристые девушки, – ты их знаешь?
– Нет. И к тому же у меня нет желания заводить новые знакомства. Мне, знаешь ли, со старыми надо разобраться.
– А кто говорит знакомиться? Я спросил только, знаешь ли ты их. Нет так нет. Но ведь для старого дружбана ты мог бы…
– Кажется, мы договаривались, что зайдем в "Вавилон" выпить вина и только.
– Ну да! Так и есть. Мы сидим. Пьем вино. Да ты не нервничай. Грудь у нее что надо. Ум-м-м… Там есть над чем поработать. И та вторая ничего себе. Задница, по-моему, именно такая, как ты любишь.
– Не заводи.
– Что, уже и поговорить нельзя? Давай – за успехи на любовном фронте. Классное вино. Вот она сейчас наклонилась – видишь? – хо-хо, вставил бы я ей пистон. Прямо здесь. На столе. И почему у нас все не как у людей? Вот в Риме – там, где киряли, там и вставляли. Благодать. А тут ходи, выискивай, к чему бы такому даму припереть. А ты заметил, как они постреливали в нашу сторону? Не заметил? Ха! А я заметил. Еще и переговаривались при этом.
– Ты кроме ебли можешь еще о чем-нибудь думать?
Олько задумался. Спустя минуту ответил:
– Могу. Но не желаю. Я ведь не писатель, как ты. О чем мне еще думать? Знаешь, для чего ебля существует? Для того, чтобы жить полноценной жизнью. А жизнь зачем? Для того, чтобы ебаться. А все остальное – всего лишь проебывание жизни. Запиши, писатель. А то я потом забуду. Вот возьми салфетку. Я уверен, эти две красавицы думают точно так же.
– Ты непременно хочешь это проверить?
– Да ладно, ведь мы пришли сюда лишь затем, чтобы выпить. Еще по бутылке?
– А мы уже две выдули? – удивился я.
– Гей! Где ты? Опустись на землю. Мы сидим здесь уже больше часа. Нормальный темп. Бармен! Красное шампанское! Два!
– Какого черта ты горланишь?
– Я знаю, что делаю. Они сейчас на нас смотрят. Не оглядывайся. Все идет по плану.
– По какому в жопе плану? Мы так не договаривались!
– План пишется на небесах. И ничего здесь не поделаешь. Так назначено быть. Ты бы видел, какими завистливыми глазами они провожали бармена! Старик, они наши! Две бутылки шампанского – и они наши. Между прочим, расскажу тебе, как я однажды закадрил деваху, которая, в свою очередь, мне целую неделю крутила динамо. Замечательный способ, может, и тебе когда-нибудь пригодится. Так вот, я подговорил одну свою знакомую, а она писаная красавица, ноги от зубов, ровные, как два рельса, и она появилась в "Вавилоне" именно тогда, когда я сидел там с Марьяной.
– С какой Марьяной? – вспыхнул я.
– А в чем дело? С чего ты кипятишься? Ты ее не знаешь.
– Ну… я просто спросил. Продолжай.
И в самом деле – почему я так отреагировал на это имя? Мало ли Марьян живет во Львове?
– И вот заходит писаная красавица. Мини-юбочка, фигура на все сто баксов, а сиськи на все двести, и, виляя бедрами, вдруг подплывает к нам и со словами: "Ну, скотина ты, Ольчик!" – отвешивает мне о-о-оглушительную оплеушину. А затем уходит.
– И все?
– А разве требовалось что-нибудь еще? Ты прикинь, что подумала Марьяна! Она подумала: блин, если он променял меня на такую кралю, значит, я для него не кто-нибудь, значит, он действительно меня полюбил… Вот как она подумала и в тот же вечер отдалась мне на Кайзервальде на скамейке. И это при том, что часом раньше не позволяла себя даже за коленку цапнуть.
– И что было дальше? Ты ее бросил?
– Как и всех остальных. Капец, они пожирают нас глазами, я иду на абордаж.
Олюсь неисправимый. Он как торпеда, которая наведена на цель. Его уже ничто не остановит. Я могу, конечно, встать и уйти, но ведь я настроился провести этот вечер здесь. Кто знает – возможно, это мой последний вечер в "Вавилоне". Что за чушь? Почему последний? "Потому что осталась неделя… неделя до восьмого августа", – шипит вкрадчивая гадючка. Я пытаюсь отогнать эту мысль, но тщетно, она зависает и жужжит возле уха. Остается напиться вволю. А Олюсь уже ведет к нашему столику девушек, знакомит, угощает, и я волей-неволей, а должен прервать свои сокровенные размышления, чтобы поддержать беседу за столом и плыть, плыть дальше по течению.
А почему, собственно, я протестую? С высоты прожитых лет именно такие вечера и развлечения припоминаются лучше всего – где пил, с кем пил, кого любил, и совсем невозможно вспомнить то, что представлялось мне самым важным – сидение за письменным столом. Может, в этом и заключен смысл жизни – поймать елико возможно удовольствий, маленьких радостей и услад, увидеть тьму-тьмущую роскошниц вживую, а не в журналах, пережить многое множество любовных романов, замешанных на скандалах, интригах, получить десяток раз в морду и каждый раз от другой, оплатить фальшивые аборты, выпрыгнуть из окна в классической ситуации "муж вернулся из командировки", получить в рожу, но уже не от дамы, а от соперника, проснуться утром и увидеть в своей постели страхолюдину, влюбляться каждую весну по сами уши и уединяться каждую осень, уразумев, что это была не настоящая любовь, пить вино с девушками, с которыми хорошо пьется и приятно болтать, к тому же не напрягаясь поиметь их, валяться на морском пляже в Болгарии или Хорватии, цедить вино и заниматься любовью на песке, заниматься любовью в море со знакомой русалкой и ни о чем не переживать, жить, как беззаботный махаон, а затем, в один прекрасный день, когда ты сполна испробовал все удовольствия, в последний раз пригубить лучший из цветов и упорхнуть в ничто. И здесь я, собственно, осознал, что уже подошел к пределу насыщения всем этим по горло, а идти по новому кругу нет никакого желания, баста, я пресыщен всем окружающим.
Зря обольщаются самоубийцы, наивно полагая, что их смерть вызовет невероятный резонанс и явится для всех потрясением и укором, неотступно преследующим их до конца жизни. Я знал, что это неправда, поэтому даже в мыслях не допускал какие-то катаклизмы с покаяниями, зато хорошо представлял комические сцены со своими бывшими любовницами, которые, узнав, что я покончил с собой в обществе прекрасной юной девушки, переживут мгновенный шок. Это будет как вспышка молнии, в свете которой их бурная фантазия вырвет из мрака небытия прорву версий, и каждая обездоленная станет утверждать, что только ей открылась истина и только ей известна подлинная причина. Иногда стоит умереть лишь ради этого похоронного фейерверка озарений.
Глава четырнадцатая
1
Сколько бы раз Марьяна не оставалась у меня на ночь, каждый раз с вечера говорила "нет", а ночью шептала "да", чтобы утром ни единым намеком не дать понять, что она делала это осознанно, а не во сне, чудном сне, сказочном сне, незабываемом сне, осиянном неизменными свечами, о которых она тоже ничего не помнила.
Была в наших с ней отношениях еще одна особенность, также навевающая мысли о тайном и загадочном: она никогда не позволяла провожать себя домой, мы всегда расставались на остановке "седьмого" автобуса, из чего я строил догадки, что жила она на Майоровке. Ни единым словом она также не обмолвилась про свою семью, и когда я однажды спросил, подумала ли она о том, как переживут родные ее самоубийство, Марьяна лишь рассмеялась и перевела разговор на другую тему. Все это весьма интриговало меня, однако я не предпринимал никаких попыток раскрыть тайну, пока не подвернулся удивительный случай.
Как-то вечером мы забрели в бар на Лычаковской. Никогда раньше я здесь не бывал и не имел малейшего представления о здешней публике, и вот как только мы вошли в зал, Марьяна схватила меня за руку и потащила обратно к выходу. Это было так не похоже на нее, что я не сразу подчинился ее воле и пытался притормозить, требуя объяснить, в чем дело, но она нервно прошипела, что скажет на улице, и выволокла меня на тротуар, однако и дальше продолжала тащить за руку, прибавляя шаг, словно убегая от кого-то без оглядки. Я видел, как она взволнованна, и не мог взять в толк, что же случилось, а на все мои вопросы слышал один ответ: "Потом!" Успокоилась только когда мы оказались на остановке трамвая, тогда наконец Марьяна тревожно оглянулась и, убедившись, видимо, что нас никто не преследует, устало улыбнулась.
– Ну, так ты все же объяснишь мне, что это было? – спросил я.
– Ничего страшного не произошло. Я увидела своего отца.
– Это ты от отца так драпанула?
– Представь себе. Он у меня жуткий принципал, и я с ужасом себе представляю, что могло бы случиться, если бы он увидел нас вместе.
– Неужели ты думаешь, что он захотел бы общения, увидев нас вместе?
– Почему бы и нет? Вы с ним почти одногодки. Ты не представляешь, какой он зануда. Он хочет все знать: где я бываю, с кем, не много ли себе позволяю…
– И что же ты ему рассказывала?
– Ничего. Моя личная жизнь принадлежит только мне. Жаль, что он этого не понимает.
– А кто он у тебя?
– Профессор. Нет ничего хуже отца-профессора. Пока ты еще маленькая, ты его не интересуешь, ведь он постоянно занят своими делами, а когда начинаешь взрослеть, его вдруг прошибает, он начинает совать нос во все твои дела, интересоваться, не попала ли ты в плохую компанию, давать глупые советы и пугать абортами.
– А мама?
– Ну, мама, совсем другая… она меня лучше понимает…
– А чем она занимается?
– А что это тебя вдруг так заинтересовали мои родители?
– Ты ведь никогда ничего о них не рассказывала. Это выглядело странно. Ты ни разу даже словечком о них не обмолвилась.
– Я это нарочно. Боялась, что ты начнешь душу травить, начнешь заливать: а ты подумала о своих несчастных родителях? А как они переживут твое самоубийство? Вот этого я боялась. А теперь не боюсь, потому и рассказываю.
– И чем же занимается твоя мама?
– Мама? Мама – врач. У меня прекрасная мама.
– И как она смотрит на то, что папанька по вечерам заседает… ну, ладно на кафедре, а то ведь – в баре?
– Ну, это очень редко случается. Я была просто ошарашена, увидев его там. Кажется, он все же нас не заметил. Боже, я вся дрожу.
– Неужели это было бы так страшно, если бы ты нас познакомила?
Марьяна посмотрела на меня так, словно я задал ей вопрос по тригонометрии.
– Ты забыл, сколько мне лет? Я, заметь, еще даже паспорт не получала? Я так себе думаю, что он со своими связями мог бы тебя даже привлечь к ответственности. За растление несовершеннолетних. Тоже мне придумал: познакомить!