Встреча Советских солдат, стоящих впереди пограничных застав на страже социалистического лагеря, конечно, состоялась, но не там, где предполагал наш старшина. Общество советско-немецкой дружбы организовало такую желанную для нас встречу в местном немецком клубе на Карла Маркса штрассе. Улицу с таким названием можно встретить в любом посёлке Союза. Я и сам проживал в своих Бондарях на улице с таким именем.
Самым волнующим, о чём мои сослуживцы так долго вспоминали, был буфет на втором этаже. Внизу, в фойе, располагался танцевальный зал с небольшим дощатым подиумом для эстрады, а всё остальное – на втором этаже: библиотека, кинозал, столики в уголочке, туалет и небольшая стойка буфета, где можно выпить чего-нибудь, но закусок, как у нас в Союзе, не полагалось. Пей – и вытирайся рукавом.
Нас собрали в гулком кинозале. Из представительной молодёжи города были только девочки и, в большинстве своём, школьного возраста, вёрткие и раскованные. Немки постарше с воинами-освободителями для встречи не были готовы, а молодцы со стрижеными затылками здесь не к месту.
Всё это: и обстановка клуба, и девочки, и буфет, где можно запросто выпить порцию водки – махонький наперсточек, залитый толстым стеклом таким образом, что капелька водки в нём выглядит вполне объёмисто, – и стены, расписанные под Пикассо, – было так непохоже на то, что называется Домом Культуры где-нибудь в Лысых Горах или Тихой Балке, где лузгают семечки, матерятся и греются от самокруток. Мы поначалу не знали, куда себя деть, и организованной кучей сгрудились возле старшины в дальнем углу, пока организатор вечера, молодой немец в русской косоворотке, гостеприимным жестом не позвал всех на второй этаж, в кинозал.
Официальная часть была длинной и скучной. Сначала говорил немец, и переводчик переводил его на русский – девочки в зале хлопали в ладошки, затем говорил наш замполит, и переводчик переводил его на немецкий – тогда хлопали мы. Потом крутили кино, кажется, "Чапаева", а, может, "Броненосец Потёмкин", не помню. Я всё время клевал носом, отдыхая после караульной службы, и очнулся только тогда, когда задвигались стулья и затопали по восковому паркету сначала – "цок-цок-цок!" – туфельки, потом – "топ-топ-топ!" – армейские сапоги.
Старшина, замполит и командир сразу юркнули с немцем за сцену. Командир части, оглянувшись, успел погрозить пальцем солдатам, мол, я вас знаю, чтобы – ни-ни, тихо было!
Купив в буфете по пачке дешёвых сигарет "Казино" – не курить же здесь солдатскую махру! – мы с Витей Мослом, усевшись за столик, покуривали, обсуждая, что делать дальше. Пятнадцать марок, полученные накануне, жгли карман – небольшие деньги, но за них можно хорошо выпить, и мы с бывшим рыбаком-помором решили заказать себе по паре "дупельков", так, для разминки. Дупелек – это двойная порция, налитая в один стаканчик – тот самый напёрсток. От "дупелька" немцу хорошо, а русскому – как слону дробинка.
Буфетчик, или бармен по-ихнему, удивлённо округляет глаза, наливая сразу двойные порции:
– О, Зовьет зольдат! Гуд! Гуд! Руссиш культуриш!
– Ну, а куйлиш! – смеёмся мы с Мослом, опрокидывая дупельки" и затягиваясь сушёной соломой "Казино". Отцов-командиров не видно. Они тоже где-то рядом "культуриш" делают.
Дурной пример заразителен. Глядя на нас, к стойке потянулись и другие. Даже Рамазан – и тот не устоял, забыв предписание Корана, быстро, один за другим опустил в себя те же "дупельки". Рамазан, оправдываясь, позже говорил, что Коран запрещает пить вино, а о водке там ничего не сказано. Ребята, у кого кончились марки, потянулись вниз, где гремела музыка и разогревались немецкие девочки. Нам с Витей спешить было некуда – его уже разжаловали, а меня разжаловать невозможно. За всю свою службу я не заработал даже лычек ефрейтора.
Пока оставались деньги, мы оставались за столиком. Один, да и другой дупелёк на нас не подействовали, пришлось повторить ещё и ещё раз.
Теперь стало не то чтобы хорошо, но уже как раз, и мы по широкой чугунной со спящими львами лестнице спустились вниз – себя показать и на других посмотреть.
Где-то рядом, по ту сторону берлинской стены, в американской зоне служил тоже солдатом король рока, гениальный Элвис, и сюда уже проникла "тлетворная зараза буржуазного Запада". Девочки, школьницы, немочки такое выделывали под саксофон и гитару, что если бы у нас в Союзе кто-то позволил себе подобное, то наверняка бы попал в ближайшее отделение милиции за хулиганские действия. Пятнадцать суток ему гарантированы.
Мы с Витькой такое выделывать были не способны, да ещё в сапогах и тесном, как броня, кителе. Мы были ещё не в такой степени опьянения, чтобы, облапив порхающую бабочку, душить её в объятьях, и мы решили "накатить" ещё по одному "дупельку", а уж потом в своих говнодавах из толстой яловой кожи, кованых железом, подёргаться под чужую непривычную музыку с какой-нибудь немчуркой. Под гармошку можно и так обойтись, а под этот громыхающий, как состав по рельсам, рок, да ещё по-чудному приседать и вихляться… Нет, надо определённо "накатить"!
Мы уже направились к лестнице, как меня кто-то тихо потянул за рукав. Я недовольно оглянулся. Передо мной, расцветая улыбкой, стояла та девочка из окна, что напротив санчасти, та самая Кристина, с которой я так увлечённо играл в солнечные зайчики. Теперь она выглядела совсем как девушка Гретхен – в национальной клетчатой юбочке и ослепительно белой блузке. На шее у неё, на манер наших пионеров, был повязан галстук, но только голубого цвета.
Мой товарищ – помор, механик-водитель ракетной установки, разжалованный в рядовые старший сержант Витя Мосол – так и застыл с недоумением на рябоватом лице архангельского мужика.
Вот будет в казарме разговоров по моему поводу! Вроде и морда, как валяный сапог, а, поди ж ты, немчуре понравился. В особый отдел надо настучать, вот так – тук-тук!
Кристина: "Ком, ком!" – иди, мол, чего упираешься? – потянула меня за рукав под лестничный пролёт, в полумрак, где нас никто не увидит. Я оглянулся. Витя, разведя пьяно руками, сразу же подался к буфету налаживать "фройндшафт" с барменом, другим до меня не было никакого дела. Потихоньку-полегоньку, бочком-бочком, мои товарищи, поднабрав в буфете смелости, уже неуклюже топтали дубовый паркет в бывшей гостиной какого-то барона пудовыми сапогами Советского солдата.
Получалось – "Дойч-руссиш-культуриш". Гибрид "Семёновны" с "рок-эн-ролом".
Я всегда был индифферентен, если так можно выразиться, к танцам ввиду своей неловкости и мешковатости, и теперь был рад, что не придётся отдавливать своей неожиданной знакомой маленьких ножек, упакованных в белые туфельки.
Кристина потянула меня за руку, и я с готовностью нырнул в гулкое пространство под лестницей. Оттуда сквозь витиеватый орнамент чугунной решётки хорошо просматривался зал, и в случае прихода отцов-командиров с командой "Туши свет и выходи строиться!" я буду наготове.
Только теперь я потужил за своё нерадение в изучении иностранного языка, а у нас в школе как раз и преподавали немецкий. Из всего словарного запаса я наскрёб только три слова – "Их либе дир", но в такой ситуации сказать "Я люблю тебя" – несерьёзно как-то получается. Ну, повстречались бы несколько вечеров подряд, походили бы, держась за руки, по городу, повздыхали бы у калитки… А то сразу – их либе дир! Но в армии порядки строгие, тем более за границей увольнения солдатам запрещены, а энергия бьёт через край – их либе дир! – и всё тут.
Кристина, услышав это словосочетание, не сразу поняла о чём идёт речь. Наверное, моё произношение никуда не годилось, и уловить смысл сказанного было трудно. Потом, поняв, она рассмеялась и положила свой тёплый пальчик на мои губы, отчего у меня заломило сердце и захлестнуло душной волной безрассудного желания.
Судя по внешнему виду, по манере держаться, Кристине было, по меньшей мере, лет шестнадцать-семнадцать и всё, что касается молодой женщины, у неё было на месте, в этом я убедился, действуя на ощупь, как учили нас действовать на минном поле.
Стоя с молодой немкой под гулкой лестничной площадкой, я с удивлением обнаружил, что мне ни к чему языковые изыски. Общение на уровне желаний не оставляет места для разговоров – и так всё понятно и ясно без переводчика. С таким же успехом я был бы понят любой племенной туземкой. Тактильные ощущения, на мой взгляд, самые верные и сильные из всех, что нам подарила природа. Каждое прикосновение, движение губ и пальцев отзывалось такими импульсами в моём молодом организме солдата, ограниченного пространством и сводом действий, что я боялся не выдержать и лопнуть, как перезрелый гороховый стручок, выстреливая свою плоть прямо на землю. Раньше у нас в деревне такие действия назывались одним словом – "пощупаться", а теперь это подносится сексологами, да и не только сексологами, как обобщённое название "петтинг".
Для немочки любовная связь с советским солдатом была, наверное, как некоторая игра в экзотику. Это всё равно, как русской школьнице отдаться негру. Сладостно и вместе с тем опасно, сознавая незавершённость подобной связи. Ломаясь под негром, какая-нибудь рязаночка или тамбовчанка вовсе не думает выйти за него замуж, что заводит ещё сильнее, ещё стремительнее. Такое же чувство испытывала, кажется, и Христя. Разовая встреча прощает всё! Наверное, поэтому так легко и охотно отдаются женщины в командировках, в разных санаториях, пансионах и домах отдыха, в чём я не раз убеждался позже.
Солдат – вероятно, это относиться ко всем солдатам мира – существо нетерпеливое и грубое. Сугубо мужское общение делает солдата решительным и жёстким. Ему не свойственны сентиментальные отношения к женщине. "Пришёл, увидел, победил!" – и всё. И баста!
Но со мной было совсем по-другому. Я вновь почувствовал себя школьником, спрятавшимся с одноклассницей под деревянную скрипучую лестницу, которая была в нашей бондарской школе. Под этой лестницей обычно находились все принадлежности для уборки, и мы с подругой, забыв обо всём, путаясь в паутине, опрокидывая гремучее железо под ноги, по-щенячьи тыкались носами друг в друга, пока уборщица, напуганная громыханием вёдер, добрейшая тётя Паша, охаживая шваброй, не выгнала нас из этой дыры прямо под убойный взгляд директора. Не знаю, как отнеслись к нашей выходке родители одноклассницы, но после этого случая она, забыв все обещания, стала не замечать меня в упор, и всякий раз сторонилась, боязливо оглядываясь, если мы оставались одни. Меня же перевели в параллельный класс с последующим предупреждением об исключении из школы. "Убью сукина сына!" – коротко сказал отец на педсовете, предупредив тем самым долгие разбирательства моего аморального поведения.
Теперь, осторожничая, как бы не накатили наши командиры, я стоял в неподобающей солдату нерешительности, соображая: что же мне делать дальше?
Тёплый пальчик её руки нежно скользнул по моей губе и остановился на полпути, и я забыл обо всём на свете, и в первую очередь об уставе воинской службы. По-деревенски, как делают наши парни на Тамбовщине, я расстегнул тугие пуговицы кителя, снял его и накинул на плечи враз прильнувшей ко мне Христе, немке, дочери, может быть, фашиста, карателя, эсэсовца! Но мой китель советского солдата-освободителя пришёлся впору, и погоны артиллериста со скрещёнными пушечками плотно лежали на её покатых плечах.
Руки сами, будто они это делали каждый день, смелея, мяли, щупали и тискали эту полуправду, это существо из другого, параллельного мира. Я зря стеснялся незнания немецкого языка. Для нашего общения это излишне. Более того: слова в такой ситуации ни к чему, и только мешали бы понимать друг друга. А так – всё ясно! Вот губы – целуй их, вбирай в себя странный привкус солоноватой влаги, от которой слабеют колени, размягчаются мускулы, и тело перестаёт тебе подчиняться. Ладонь скользит по груди, задевая твёрдые окатыши сосков, язык жадно ищет их, ныряя в бархатистую прохладу кожи, в лощину, в цезуру межгрудья.
Что я делаю?! Ладонь, просунутая за жёсткий поясок шотландской юбки, не слушается меня. Рука стала гибкой, как тело змеи, и ладонь скользнула ниже, пальцы путаются в завязках и тесёмках, мнут податливое и нежное. Наше дыхание смешивается, неровное от одышки, словно у скалолазов на восхождении – вот она, вершина, ещё один бросок тела, и ты там, на самой верхотуре. Ещё чуть-чуть. Ещё… Ещё…
Музыка обрывается, и резкий голос старшины бьёт по обнажённым перепонкам: "Батарея! На выход! Строиться!" Всё. Я лихорадочно срываю с плеч ничего не понимающей юной немки свой мундир. Тугая жесть пуговиц режет пальцы. Передёрнув бляху ремня, которая оказалась на боку, я махнул рукой и выскочил на улицу, где уже в две развёрнутые шеренги стояли мои товарищи, бойко откликаясь на перекличку – "Я!Я!Я!"
Ничего не соображая, я стал в строй слева по ранжиру. Старшина вторично выкрикивал мою фамилию. Да, наверное, мою.
– Я! – мой голос обрывается в темноте ночи.
– На-пра-во! Запевай!
Старшина навеселе. Старшие командиры разошлись по квартирам. Старшине тоже хочется покуражиться.
– За-певай! Мою любимую!
Запевала, угадав настроение старшины, затянул звонким вольным голосом в сопровождении характерного пересвиста кого-то из колонны переделанную на манер строевой песню.
Нам, ре-бя-та, не жени-ться!
Батарея подхватывает в полсотни молодых глоток
И за нас не-от-дадут.
Не отдадут!
Тонким голоском выкрикивает мой приятель ефрейтор "Чижик".
А кто отдаст!
Потом снова вступает запевала:
Нам-бы-где-нибудь на-пить-ся,
Да ко-му-нибудь за-дуть.
Далее подхватывает колонна с воодушевлённым повтором, чётко, в ритм шагов:
Да кому-нибудь задуть!
Да кому-нибудь задуть!
Немецкий городок погружен в сон. Спят добропорядочные бюргеры, недовольно бормоча в полусне на незнакомые звуки солдатской маршевой песни. Слова этих варваров непереводимы. О, майн Гот! Фюрер – думкомпф. Руссишен швайн нихт шляфен. О, майн Гот! – И снова беспокойно засыпают, натягивая тёплую перинку на гусином пуху…
Не дожидаясь листопада, загодя, рьяный старшина снова, и только в личное время (лишнее время), отправлял меня на ежедневные уборки территории солдатского парка. Правда, в этом парке солдатским был один клуб, где нам два раза в неделю крутили кино, а несколько домиков из красного кирпича назывались офицерским городком, там проживали с жёнами наши командиры. Мусора хватало, и мне стали ненавистны постоянные отлучки из расположения части.
Выскребая, или, вернее сказать, вычёсывая жёсткими прутьями металлической метлы всякий сор из газонной лужайки, я раздумывал о превратностях судьбы: вот, не писал бы пасквилей на начальников, сидел бы теперь в курилке, поплёвывал на землю, слушая нескончаемые байки сослуживцев, а может, и сам загадывал бы загадки, загиная про свою довоенную жизнь, а здесь вот – метла, лопата, ведра, всяческий хлам… Впору застрелиться!
Полевая почта как работала, так и работает, а долгожданного письма всё нет. Только из дома, от имени родителей, да и от своего имени посылала весточки младшая сестра: в Бондарях всё по-старому, вторым отёлом ходит наша корова Красавка, отец бросил курить, говорит, до твоего возвращения цигарку в рот не возьмёт. Мать по тебе скучает, плачет иногда – все на побывку едут, а тебя не пускают. Вот и дружок твой Мишка Спицин приезжал в отпуск, он курсант, хвалится, учусь, мол, на чекиста, врагов Советской Родины доставать буду. Приставал ко мне, но я ему по рукам дала, чтобы не распускался…
Вот такая шла из Союза писанина! А от Марины, с которой я так горячо прощался, ни строчки. "Наверняка скурвилась!" – успокаивал меня ефрейтор "Чижик". За хорошую службу он был представлен комбатом на звание младшего сержанта. Кино крутить – служба хоть и не пыльная, но тоже служба. Новые из чёрного бархата погоны он перепоясал двумя золотыми лычками, и божился, что обмоет их со мной пузырьком тройного одеколона.
В конце аллеи, кружась по жёлтому песочку дорожки, в клетчатой юбочке из шотландской ткани, в малиновом берете набекрень, в белых до колен гольфах, как Красная Шапочка, с плетёной из ивняка круглой корзиночкой в руке, навстречу шла Христя.
Тот случай в немецком клубе, устроенный обществом Советско-Немецкой дружбы, мной, конечно, не забылся. Более того: все нюансы под чугунной гулкой лестницей бывшего дворца сбежавшего в Западную Зону оккупации барона прокручивались в мозгу не единожды. В ночное время они будоражили воображение, мешая спокойно спать, а в долгие часы караульной службы мешали сосредоточиться на бдительном охранении вверенного объекта.
Метла, звякнув веером металлических прутьев, выпала из моих рук, опрокинув стоящее рядом ведро с окурками и всякой другой нечистью. "Тоже мне, солдат! Защитник социализма на передних рубежах! Надо стоять гордо, бронзовея налитой силой мускул, сжимая в руках оружие! А ты стоишь, растерянно растопырив руки, в пыльных сапогах, в заношенной армейской форме со следами штопки на коленях, со сбившейся набок пилоткой!"
Весь шанцевый инструмент так и топорщился своей неприглядностью, выдавая меня с ног до головы.
Я не знаю, случайно или нет юная немка, эта Гретхен, пришла сюда, в парк, арендованный Советской Армией для своих нужд, но, судя по всему, чувствовала она себя здесь уверенно.
Узловатые деревья с вывихнутыми суставами сучьев, с зелёной, болотного цвета корой, пупырчатой, как лягушачья кожа, перестав перешёптываться между собой, замерли в изумлении от появления Красной Шапочки.
Но если есть Красная Шапочка, значит должен быть и Серый Волк…
Красная Шапочка остановилась напротив, с интересом разглядывая меня, улыбаясь, нагнулась и подала в руки эту проклятую метлу с железным гребешком прутьев.
– Гутен таг!
"Гутен таг" – я ещё помнил со школы, так приветствовала нас учительница немецкого языка, входя в класс.
– Гутен, гутен, – пробормотал я, широким жестом показывая – вот мы, мол, какие, русские! Любим во всем чистоту и порядок.
– Ду шлехт зольдат, ист гут менш! – что можно понять, как – если ты плохой солдат, значит, наверняка, хороший человек. – Кристина поправила у меня на голове пилотку, смахнула ладошкой приставшие к погонам соринки и, отойдя на полшага, остановилась, оглядывая мой далеко не боевой вид.
Я показал ей на часы, что мне надо ко времени закончить работу: "Арбайтен! Арбайтен!".
Красная Шапочка подняла большие широкие грабли со сверкающими, как улыбка идиота, зубьями и стала собирать выметенный из парка сор в одну кучу. Плетёная корзиночка, конечно без пирожков, а так, набитая всякой пустяковиной, стояла, прислонившись к дереву. Я вздохнул, опасливо поглядывая по сторонам – не увидел бы кто из командиров – присел на корточки и стал разжигать костёр под кучей хлама. Пламя то вспыхивало, то гасло, и мне приходилось снова и снова, ломая спички, поджигать неловко сложенный костёр.
Христя смотрела-смотрела на мои тщетные усилия, присела рядом, сложила из сухих веточек, коры и мятой бумаги островерхий шалашик, взяла у меня спички, подожгла своё сооружение, и пламя, встрепенувшись, как птица, затрепыхалось, но не привязанное к самому гребню шалашика. Теперь осталось только подкармливать эту птицу, и вскоре там, где топорщилась куча хлама, чернел небольшой холмик пепла.