Петя, никогда не имевший этого дара с самого рождения, а может, и потерявший его ещё в утробе матери, радостно склабился в подтверждение Аполлоновых слов. Такая уж выпала Пете судьба – не дал господь способности говорить и позаботился о том, чтобы отпущенная человеку жизненная мощь у Пети ушла, в основном, на комплекцию и силу, а голове оставив лишь доверчивую и наивную простоту. Вот и работал Петя на одной из самых простых на заводе должностей – проталкивал с разгружаемых машин картошку или свёклу в мойку, да засыпал в бункера перед разварниками. А по вечерам с азартом гонял после киносеанса хохочущих девчат по заплёванному подсолнечной шелухой клубу. Те наперебой приставали к нему с неизменным вопросом: "Петя, а меня любишь?". "Гы-ы-ы…", – радостно склабился Петя и лез целоваться к чересчур осмелевшей озорнице. А другая его слабость – страсть к какой бы то ни было униформе и значкам, – наверное, была просто одним из способов завлечения этих самых девчат. Ну какая красавица может устоять перед таким добрым молодцем в красивой униформе, да ещё с богатырской грудью, сплошь увешанной яркими значками.
Пацаны охотно пополняли его нагрудную коллекцию, конечно, как мы уже успели убедиться, сначала подразнив и заставив погоняться за новой наградой. А уж произвести Петю в генералы мечтал каждый из них.
Глупые клубные хохотушки, продолжавшие над ним издеваться, даже и не подозревали, какое наслаждение могли бы получить от Пети где-нибудь в укромном месте после того, как Шнурок со товарищи приобщил его к высшему плотскому наслаждению – оргазму. Впрочем, они для него были всего лишь развлечением. А вот Катю Тенькову Петя трепетно и нежно любил, прямо как сопливый мальчишка. Ходил за ней по пятам, как привязанный, робел, заикался – хотя, чего уж там!, смущённо трепетал под взглядом её больших синих глаз. Если бы только он мог объяснить ей, что готов пойти за ней на край света, выполнить любое её самое безумное желание, валяться в её ногах и целовать кончики её туфелек! Но он не умел говорить, и писать тоже не умел. Поэтому он только ходил за ней по пятам, ловил её взгляд, трепетал под ним…
Глава VIII
Снова в нокауте
Наконец настал день, когда после традиционного вечернего осмотра своего травмированного хозяйства Аполлон стряхнул с него последние отставшие струпья. Привычными возбуждающими движениями быстренько привёл его в боевую готовность. Механизм функционировал безотказно, даже ещё лучше, чем до травмы. Не зря, значит, его знакомый бостонский эскулап Лэрри всё любил повторять, что у любой болезни есть свой плюс – после неё организм как бы заново рождается, появляется, можно сказать, второе дыхание. Аполлонова заново родившаяся или получившая второе дыхание деликатная часть организма так и рвалась в бой. После длительного воздержания Аполлону стоило больших трудов удержаться от того, чтобы не довести дело до логического завершения прямо тут же, сидя без трусов на кровати. На своё счастье он вовремя вспомнил рассказанный вчера помощником кочегара Васей анекдот.
Дело было во времена Сталина. Вызывают мужика в НКВД. "Как вы с женой выполняете супружеский долг?" – спрашивает опер. "Обыкновенно, – отвечает мужик, – она снизу, я – на ней". "Так, – говорит опер, – вы обвиняетесь в давлении на массы. Расстрелять!". Вызывают другого мужика. "Как спите с женой?" – спрашивают. А до мужика уже дошли слухи о предыдущем случае. Он решил перехитрить опера, и говорит: "Я снизу, она наверху". "Вы идёте на поводу у масс, – заключил опер. – Расстрелять!". Вызывают в органы третьего. А тот уже был в курсе, и на провокационный вопрос дал заранее приготовленный ответ: "А мы это делаем, лёжа на боку". "А вы с какого бока лежите?". "С правого", – говорит мужик. "Расстрелять за уклон вправо!". Четвёртого расстреляли за уклон влево. Вызывают пятого, а тот думает, что ж сказать, уже и способов никаких, вроде, нет. И придумал. "Я, – говорит, – вообще с женой не сплю". "Как так?". " А вот так. Я онанизмом занимаюсь", – отвечает мужик. Опер почесал затылок, подумал и вынес приговор: "Расстрелять за сожительство с кулаком и разбазаривание народного семени!".
Итак, измученный воздержанием Аполлон едва удержался от того, чтобы не разбазарить своё пролетарское семя – благоразумно решил, что лучше, всё-таки, поберечь всю скопившуюся мощь для успешного штурма Кати Теньковой. Это же надо, две недели простоя! Зато вряд ли кто теперь козлом обзовёт… Катюша… Это ж сколько душевно-плотских мучений стоило сдерживаться рядом с такой куколкой! Одной её джокондовской полуулыбки не стСят натужные искусственные оскалы всех голливудских див вместе взятых!.. Вся мужская часть смены ходит за ней по пятам все восемь часов, как привязанная. А Петя-то, Петя! Вот Ромео! Жалко его, бедолагу… А она им всем даже дотрагиваться до себя не разрешает. Да, зря ребята напрягаются…
Аполлон тут же разработал план действий. Сегодня они заступают в последнюю ночную смену, завтра отсыпной, потом выходной, перед тем как пересесть на машину… Значит, сегодня на смене он берёт Катюшу в окончательный оборот и приглашает на завтра к себе в гости. По этому случаю уже давно припасено изысканное для данной местности и невиданное для уровня местных женихов угощение – бутылка шампанского и килограмм шоколадных конфет. К шампанскому даже и приличные фужерчики приобретены. Надо сказать, что Аполлон уже успел привести свою кадепу в более-менее цивилизованный вид: наклеил обои, повесил пару картин, приобретенных в райцентре у местных художников, купил цветной телевизор и даже умудрился обзавестись холодильником – можно даже сказать, специально для охлаждения шампанского…
Распланировав таким образом предстоящую операцию, Аполлон со сладкими предчувствиями прилёг вздремнуть на остававшиеся до начала смены пару часиков. И сладкие предчувствия совершенно естественным образом трансформировались в сладко начавшийся сон.
Аполлон и Катя в кадепе сидят за празднично убранным столом, на котором стоят бутылка шампанского, фужеры, ваза с конфетами.
Аполлон нежно целует Катю в её сочные чувственные губы, и их уста сливаются в жарком затяжном поцелуе. Когда, наконец, их губы размыкаются, Катя берёт бутылку шампанского в руку, снимает с горлышка серебристую обёртку и вдруг, ни с того, ни с сего, превращается в… тётю Дусю. И эта тётя Дуся начинает стучать бутылкой по столу и неожиданно резко требует: "Открой, Поля, открой скорей!". Аполлон начинает её успокаивать: "Ну что ты, тёть Дусь, так волнуешься? Сейчас открою". Но тётя Дуся никоим образом не желает успокаиваться – эко, видать, шампанского жаждет, ещё сильнее стучит бутылкой по столу и ещё громче и настойчивей кричит: "Поля, Поля, открой скорее!"…
Аполлон резко вскинулся на кровати в полутёмной комнате. От входной двери слышались бешеный стук и испуганный крик:
– Поля, Поля, открой скорее!..
Полусонный Аполлон вскочил, бросился к двери, откинул крючок. В кадепу пулей влетела запыхавшаяся, насмерть перепуганная, тётя Дуся, захлопнула за собой дверь, набросила крючок.
Тотчас же дверь вновь затряслась под ударами.
– Американец, открой! – послышался снаружи требовательный злой голос Антона Зубарёва, работавшего на заводе шофёром и жившего в одном из соседних домов, известного пьяницы, но, в общем, тихого и незлобивого мужика.
Аполлон с недоумением посмотрел на тётю Дусю – чего, мол, старушка натворила? Затем перевёл взгляд на дверь, за которой уже более просительным тоном орал Антон:
– Открой, Американец, выпусти их.
Аполлон хотел, было, откинуть крючок, выяснить, что там происходит, но тётя Дуся повисла у него на руке и торопливо перепугано зашептала:
– Не открывай, Полечка! Не открывай! Антон с ума сошёл!
– Как с ума сошёл? – ничего не понимающий спросонья Аполлон уставился на неё.
– Ой, не открывай, – продолжала причитать тётя Дуся, дрожа при этом, как осиновый лист.
– Да что случилось-то?
Дверь по-прежнему сотрясалась от мощных ударов, как видно, уже ногами.
– Открой, Американец. Я видел, они у тебя спрятались, – уже более спокойно кричал Антон. – Ну, Американец, от кого, от кого, а от тебя я этого не ожидал…
Под эти стуки и крики тётя Дуся, на которой лица не было, всё так же шёпотом поведала, что случилось:
– Мы с Зинкой решили сегодня пораньше на смену выйти. Она зашла за мной, посидели мы с ней чуть-чуть у меня, потом вышли на улицу. Я повесила на дверь замок, и мы пошли. На улице ещё не крепко темно. Только мы из палисадника вышли, как из-за сараев выскочил Антон в одних трусах и с коромыслом в руках, и кинулся на нас. Мы – в разные стороны. Зинка успела в бельё замотаться – у меня как раз там на дворе сушится, – он и не заметил, за мной погнался. Вот я к тебе, Поля, и заскочила.
Пока она рассказывала, стук и крики постепенно затихли.
– Ясно, – сказал Аполлон. – Не бойся, тётя Дуся, сейчас мы разберёмся.
– Не надо, не открывай, Полечка, – уцепилась за него тётя Дуся. – Он же с ума сошёл.
Но Аполлон вежливо отстранил её от двери.
– Да он уже ушёл, тётя Дуся. Ничего ж не слышно, – сказал он успокаивающим тоном.
– Ой, не открывай – он там…
Аполлон посмотрел на тётю Дусю подбадривающе, откинул крючок и, открыв дверь, ступил в темноту.
Этот, прямо сказать, опрометчивый шаг оказался единственным – в следующий момент на голову отважного рыцаря обрушился страшный удар заляпанным бардой коромыслом. Но то, что коромысло было не очень стерильным, Аполлон уже не видел, поскольку последнее, что уловили его захлопывающиеся глаза, был сноп искр…
Очухался Аполлон снова на исходной позиции, то есть, на той самой кровати, с которой вскочил энное количество времени назад. Сколько его прошло, этого самого времени, трудно было сказать. Можно было судить только по косвенным признакам, а именно, по изменениям в окружающей среде. Ну сколько может понадобиться времени для того, чтобы в комнате, кроме ранее присутствовавшей тёти Дуси, оказалось ещё несколько личностей? На одной из двух необжитых кроватей рядом с тётей Дусей сидели её подруга Зина и жена Антона Шурка – несмотря на внушительные габариты бойкая женщина, то и дело замахивавшаяся на своего непутёвого муженька рукой с неизменным восклицанием: "У-у-у, ирод!". А муженёк её покоился на расстеленных на второй запасной кровати газетах, связанный по рукам и ногам верёвкой, в одних трусах – как и Аполлон, дико пучащий ничего не понимающие глаза во все стороны. Ноги его по колено были заляпаны коровьим дерьмом, на бёдрах и на трусах виднелись живописные пятна, оставленные тем же специфическим материалом – видно, в беготне за сараями он умудрился "подорваться" на одной из коровьих "мин", этом весьма распространённом в сельской местности, особенно в районе сараев, биологическом оружии. В простенке на стуле сидел хромой старик Семён, по прозвищу Атавизьма – уже знакомый нам охранник с проходной завода, с ружьём между ног и с папиросой в закопченных никотином усах. Видимо, успел за это время побывать на месте происшествия и ещё кто-то, потому что среди всеобщего галдежа проскакивала информация о том, что кого-то послали за какой-то Бобрихой.
Все наперебой делились впечатлениями о только что случившемся и не заметили, что Аполлон, с мокрым полотенцем на голове, продрал глаза, в которых некоторая растерянность сочеталась с удивлением.
– Захожу я, значит, в хату, – рассказывала Шурка, – а он… – тут она снова угрожающе замахнулась на несчастного притихшего Антона. – У-у-у, Ирод!.. А он, значит, сидит на стуле, тихо так, и, вроде, как прислушивается к чему-сь. Я ему говорю: "Антон, ты чего?". А он мне: "Тихо ты! Вон будильник говорит. Он всё знает, всё рассказывает, ты вот лучше послушай". Я, дура, сначала и вправду прислушиваться начала, а он тут как вскочит и на окошко пальцем тычет. "Вон они, – говорит, – черти ломовские. А-а-а, я вас узнал, в Ломовке видел. Ку-уда полезли?". Тут он подбег к окну и давай кабель антенный дёргать. "Вижу, – кричит, – что вы в дырку для антенны лезете". Потом выскочил в коридор, примчался оттуда с топором, и давай по хате бегать, топором махать. Бегает и орёт: "А ну, выметайтесь! Что вам тут надо?!". Вроде как выгоняет их. Гонял, гонял – я уж перепугалась, думала, щас меня топором тюкнет, – потом выскочил в коридор, там погонял, всё погромил… У-у-у, ирод!
Шурка опять замахнулась на Антона. Тот сжался, насколько ему позволяли путы, и зажмурился.
Аполлон, хоть ещё ничего толком и не соображал, но из рассказа Антоновой жены сделал вывод, что ещё хорошо отделался: коромысло, всё-таки,- это не топор.
– Это ж надо, что ему примерещилось, – в один голос пропели бабы и закачали головами.
– Ну вот, – продолжала свой рассказ Шурка, – вроде как выгнал он их с хаты, дверь на крючок закрыл, топор в коридоре оставил. Только зашёл с коридора, и опять назад кинулся, и кричит: "Чего стучите? Мало вам? Снова лезете? Щас добавлю". Тут я опомнилась, да за ним – думаю, опять топор, чего доброго, схватит. А он, слава богу, коромысло ухватил, крючок откинул, и – на улицу. Начал по двору, за сараями гонять. Я уж и не знала, что делать…
Тут её перебила Зина:
– А мы с Дуськой как раз с хаты вышли, а он навстречу с коромыслом. Я в простыню замоталась, там у Дуськи как раз бельё сушится, а он, слава те господи, за ней погнался, а то б мне…
Тут женщин, отошедших, наконец, от пережитого страха, прорвало. Они начали смеяться, наперебой рассказывая, как убегали и прятались от Антона.
Включился в разговор попыхивавший папироской и молчавший до этого Атавизьма:
– А я слышу, вроде как в дверь хтой-то тарабанит, и кричит в ентой стороне. Вышел с проходной, слышу, вроде как в комнату для приезжих хтой-то ломится. Ну, думаю, кому енто там надо-ть к Мериканцу ломиться-то? Парень он, вроде, спокойный, тихий… Потомача затих ентот шум. А потомача опять загрюкало, ещё сильней, чем раньше. Ну, думаю, чтой-то ж тама происходит. Я ружьё схватил, и туды. Только я подбег, а он, атавизьма на теле социализьма, как раз Мериканца коромыслом по черепушке оховячил. Хорошо, что тута как раз и успокоился. А то б я его, – тут Атавизьма выразительно мотнул головой на отставленную к стене берданку, – солью в задницу… Как раз удобно-ть скрозь одни трусы-то.
Дед Семён хихикнул, подкрутил рыжие, прокуренные усы.
– А када мы его с Дуськой связывали, так он дажить и не сопротивлялся…
В коридоре послышался шум, и через пару секунд в комнату вошли Перепелиное Яечко и Бобриха – местный фельдшер. Вообще-то фамилия её была Боброва, но все звали её Бобрихой, хотя на бобра она не очень-то была похожа – маленькая и плотная. Никаких прославленных бобровых зубов у неё не было. Это была, можно даже сказать, симпатичная женщина раннего пенсионного возраста, в очках с толстыми стёклами, флегматичная, излучающая спокойствие, не теряющая самообладания в самых невероятных, даже близких к летальным, ситуациях, с чемоданчиком в руке. Она всю жизнь проработала фельдшером, и этот опыт не пропал даром.
– Вот он, Степановна, – указал на Аполлона Перепелиное Яечко.
Все вдруг сразу вспомнили о битом коромыслом Аполлоне и повернулись в его сторону.
– Смотрите, он уже глаза открыл, – искренне удивилась Зина.
Степановна подошла к одной из тумбочек, поставила на неё свой видавший виды чемоданчик, достала из него стетоскоп.
– Значит, Антон его по голове? Посмотрим.
Бобриха присела на кровать Аполлона, ощупала голову пострадавшего со всех сторон, приговаривая при этом:
– Болит?.. Не болит?.. А здесь?..
После каждого вопроса Бобриха делала ртом какие-то жевательные движения, и казалось, что она эти вопросы тщательно пережёвывала, прежде чем задать новые, мало чем отличающиеся от предыдущих.
Аполлон почему-то разнообразил свои ответы, хотя голова гудела вся. Но в одном месте прикосновение фельдшера заставило его вскрикнуть. Степановна осторожно разгребла спутанные волосы, осмотрела больное место.
– Ничего страшного. Череп цел, немного только рассечена кожа.
Она достала из своего чемоданчика йод и бинт, смазала рану, и перебинтовала Аполлону голову.
– До свадьбы заживёт, – невозмутимо подвела она итог, продолжая жевать. И, видимо, для успокоения пациента, поинтересовалась:
– Когда свадьба-то, молодой человек?
Аполлон через силу улыбнулся:
– Я не сомневаюсь, что, даже если завтра, вы мне обеспечите необходимую физическую форму.
Бобриха пропустила комплимент мимо ушей. Или сделала вид, что пропустила.
– Голова не кружится? Не тошнит?
Аполлон отрицательно покачал головой.
– Ну что ж, сотрясения мозга нет. К утру выспитесь и, думаю, сможете пойти на работу, – она пожевала и добавила, – ну, если будет хуже, придёте ко мне в медпункт.
– Но мне сейчас идти на работу, – встрепенулся Аполлон.
– Сейчас? – переспросила фельдшерица. – Исключено. Сейчас вам лучше полежать, отдохнуть.
– Да у меня работа не тяжёлая…
– Всё равно… – она особенно тщательно пожевала, глядя Аполлону прямо в глаза. – Ну, смотрЗте сами. Если будет хуже, идите лучше сразу спать. Обойдутся там и без вас. Освобождение я вам дам.
– Спасибо, доктор, – сказал Аполлон, а про себя подумал: " И что она там всё жуёт?".
Степановна тем временем повернулась к Антону, съёжившемуся то ли в вопросительный знак, то ли в какой-то заковыристый китайский иероглиф ещё при её появлении в комнате.
– Где это ты, дружок, в навозе так вывалялся? – душевно спросила она.
– Это они меня вываляли, – пожаловался Антон, обводя ошалелыми глазами присутствующих и слегка упрощая значение своего китайского символа.
– Значит, они?
– Они, они…
– И с коромыслом по улице тоже они бегали?
– Ломовские, заразы, ко мне в хату залезли… Я их прогонял.
– Прогнал? – заботливо спросила фельдшерица, и потрогала лоб Антона.
– Да что вы его слушаете, Степановна?! Выдумывает он всё, – вмешалась в их диалог жена Антона, и замахнулась на него. – У-у-у, ирод!
Бобриха, не обращая на неё внимания, повторила свой вопрос скукожившемуся под замахом жены в самую сложную китайскую загогулину Антону:
– Так прогнал?
– Прогнал, прогнал, – радостно закивал головой Антон.
– А если вернутся? – продолжала допытываться Бобриха.
– Ну я их тогда!..
В его лице появилась сумасшедшая решимость.
– Ясно, – констатировала Бобриха, – белая горячка. Давно в запое? – повернулась она к Шурке.
– Да уж вторая неделя пошла.
– Развяжите ему ноги… Да помойте, что ли, – Степановна брезгливо поморщилась. – Отведите домой. Пусть полежит в этой смирительной… – она пожевала, подбирая подходящее слово, -…оплётке до утра. А там я приду, посмотрю, что с ним делать.
Уходя, она повернулась к Аполлону, сосредоточенно на него посмотрела, пожевала и сказала:
– А вам, молодой человек, всё же лучше полежать.