Посреди душевой стояла знакомая скамья, на которой он, Аполлон, изволил почивать каких-то пару часов назад. На сей раз на лавке лежал на спине Петя – среди голых телес на мгновение мелькнуло его довольное-предовольное лицо. На Пете, так же лицом кверху, лежала Катя. Похоже, он до сих пор так ни разу и не вынул из её приёмного устройства свой мощный аппарат. Хотя, нет, как раз в районе приёмного устройства, сидя верхом, гарцевал помощник кочегара Вася. Выходит, Петин жеребячий аппарат находился в соседнем Катином отверстии, попросту называемом задним проходом. А вот и причина отсутствия сладострастных криков – просто ротик Кати был очень занят; в нём скрылись сразу две головки членов стоящих по обе стороны лавки на полусогнутых ногах Николаев – электрика и слесаря. "Наверное, не очень удобное положение, – машинально заметил Аполлон. – Так долго не протянешь". Но Катя обеими руками судорожно вцепилась в оба крепких ствола, пытаясь затащить их поглубже в ротик. Кто-то пятый, похоже, кочегар Саня Митрофанов, сидя, опять же, верхом перед своим помощником, сжимал натруженными пролетарскими руками великолепные Катины груди, а свой детородный орган энергично всаживал между ними, доставая головкой до самого Катиного подбородка. Катя же при этом с чувством прижимала её подбородком к шее.
Аполлон бросил растерянный взгляд в заваленный ворохом одежды предбанник, снова повернул голову к проёму.
Все участники этого великолепного действия были настолько увлечены выпавшим, ни с того, ни с сего, на их долю праздником любви, что не замечали заглядывающего в дверь, с открытым ртом, Аполлона. Было очевидно, что весь мир, со всеми его заботами, горестями и радостями, для них исчез. Существовала только необузданная, подстёгиваемая фантазией, страсть. Несомненно, инициатором и руководителем всего этого содома была она, Катя. Аполлону припомнились слова его приятеля-эскулапа Лэрри о том, что есть женщины, которым для полного удовлетворения необходимо испытать не один десяток оргазмов. Такие женщины могут долго сдерживаться, но если им дать толчок, то держись – пойдёт неуправляемая лавина! Ни перед чем не остановятся. Это как при алкоголизме – образно выражаясь, уходят в запой. Аполлону был знаком этот тип женщин. Но такой суперненасытной ему ещё не приходилось встречать. "Вот это женщина! – искренне восхитился он. – Завтра же сделаю ей предложение. Женюсь!" Инстинктивно он стал уже подыскивать глазами место на изящно извивающемся, чувственно подёргивающемся теле Кати, куда бы самому пристроиться, как в этот самый момент за его спиной раздался такой грохот, что с потолка за шиворот ему посыпалась штукатурка…
Глава XI
Больница. Дискуссия о происхождении прозвищ.
Уже надоело начинать очередной эпизод из советской жизни американца словами "проснулся, опомнился, очнулся, очухался, встрепенулся, пришёл в себя"… Но что поделаешь, коль оно так и было. Как говорится, не везёт – так не везёт. Один мой знакомый говорил в таких случаях: "В струю попал". Вот и в этот раз, в который уже!, пришлось Аполлону приходить в себя. Когда точно это случилось, трудно сказать. Может, ещё в цехе, а, может, в директорском "Уазике" – по пути в больницу, а, возможно, уже в самой больнице.
Больница находилась в полутора километрах от рабочего посёлка, в большом селе, которое, собственно, и называлось Синель. Это было небольшое аккуратное деревянное зданьице, стоявшее обособленно от остальных домов, и, скорее, являлось чем-то типа профилактория. Туда попадали либо по пути в районную больницу, либо на обратном пути. Но бывали и серьёзные случаи с так называемыми нетранспортабельными больными. Тогда из райцентра на место приезжали необходимые врачи для принятия решения.
Весь персонал больницы состоял из одного универсального доктора, одной медсестры и одной нянечки-уборщицы. Было что-то и из медицинского оборудования. Может быть, даже что-нибудь сложное или суперсовременное – трудно сказать, но вот, что термометры и шприцы в наличии имелись, это точно: три термометра и два шприца.
Вообще-то, почти всегда больница пустовала, поэтому и того, что было, хватало с избытком – народ в деревне уж такой, что не очень-то любит болеть. Разве что, какой несчастный случай. Изредка появлялся довыздоравливать какой-нибудь пациент с плохо затягивающимся аппендицитным швом, или юный горе-футболист со сломанной ногой.
Так что, Аполлон оказался в уютной, чистенькой палате, с цветами на подоконнике, совсем один-одинёшенек.
В больнице он и узнал от навестившей его тёти Дуси, что же произошло в ту злополучную ночь.
То, как он, услышав грохот, бросился в цех, думая, что шарахнул один из его разварников, он помнил и сам. Помнил, что его "бомбы" оказались целы, хотя весь цех был в густом вонючем тумане от заполнивших его пара и дыма. И последнее, что всплывало в памяти, это внезапно возникшая перед самым лицом какая-то металлическая балка, когда он метался в этом густом мареве, на ощупь отыскивая вентили на трубах. Дальнейший кусочек его жизни был прожит им в бессознательном состоянии. "Трахнулся об ту чёртову балку".
Тётя Дуся принесла своему пострадавшему соседу домашние пирожки и кой-какую зелень с грядки.
Аполлон раскрыл пакет с пирожками, достал один, откусил.
– Ум-м-м… Вкусно!
Проголодавшийся Аполлон стал уписывать пирожок за обе щеки.
Тётя Дуся удовлетворённо заулыбалась:
– Совсем ты исхудал за эти дни, Полечка, – она вздохнула, затем оживилась. – Про тебя весь посёлок, и в Синели тоже, лаванды… не… левенды рассказывают…
Аполлон с удивлением посмотрел на тётю Дусю:
– Какие ещё легенды?
– Ну как же ж? Ты у нас герой! Завод спас!
Аполлон перестал жевать, поскольку не мог этого делать с отвисшей челюстью.
– Я? Спас завод? От чего?
– А кто ж ещё? Когда котёл шарахнул, все поразбеглись со страху, кто куда. Никого на местах не оказалось, один ты генцы спасал, – тётя Дуся с сочувствием посмотрела на Аполлона. – Зинка как раз у меня в солодовне была… Вот это грохнуло! Мы с Зинкой с перепугу чуть не померли…
– Котёл взорвался? – недоумевал Аполлон. – А Вася говорил, что он никогда не шарахнет… Хотя, с другой стороны, как он и обещал, скорее шарахнул котёл, чем разварники… – рассуждал он вслух.
– Этот Вася… Тебя, Поля, нашли возле генцев всего в крови… без сознания… с обваренной спиной… Один ты у нас герой! Один ты жизнь свою отдавал за народное добро, а другие в это время… – тётя Дуся замолчала и посмотрела на Аполлона уже с каким-то особенно участливым сочувствием, даже с жалостью.
Тётя Дуся знала, явно, больше, но Аполлону больше ничего не сказала, не желая, видимо, его расстраивать.
– А от чего же он тогда взорвался? – опять вслух подумал Аполлон.
– Из Сенска комиссия приезжала, выясняли всё. Беготня поднялась, слухи разные ходят… Говорят, областная комиссия должна приехать, из объединения… Ну ладно, Поля, я сейчас по наряду работаю, пока завод стоит… Отпросилась я… Надо идти…
У Аполлона оказалось лёгкое сотрясение мозга, да ещё небольшой ожог на спине – видно, слишком горячая вода в душе была. В принципе, ничего страшного, нужен был только покой и уход. А поскольку в посёлке у него не было никого, его оставили в больнице на несколько дней, чтоб окреп. За это время он успел подружиться с нянечкой, маленькой, сухонькой, но очень жизнерадостной старушкой – бабой Полей, которая не давала ему соскучиться.
Узнав, что единственного пациента зовут Аполлоном, баба Поля обрадовалась:
– Значит, тёзки мы с тобой. Меня, вить, Аполлинарией назвали. Так и в метрике было записано, да потерялась она, метрика-то. А все Полей, как водится, звали, вот и написали потомача в паспорте Полина.
Это был единственный человек в посёлке и в Синели, который, узнав, как его зовут, не напомнил Аполлону о его очевидной связи с американской ракетой.
Тёзка бабе Поле понравился – "высокий, красивый, интересный, обходительный", и уже в первый день она поведала ему, что есть у неё племянница – "хорошая, справная, красивая", которая два года назад схоронила мужа – "упал на сенокосе с воза, да так неудачно, что чтой-то там внутрях отбил, не то печёнку, не то селезёнку". И вот уже два года, как живёт Клава одна, работает на свиноферме, и дом у неё хороший, и хозяйство есть – корова, телок, двое поросят, куры, утки. А хозяйка-то уж какая! Дома у ней всегда порядок, полы всегда вымыты, чистенько, ни пылиночки… А уж какие пироги печёт! Дуськины с её пирогами не сравнятся… Не зря по ней Иван Тарахтелкин сохнет! Да только ей он не по нутру. Да и то – мелковат он больно… карандух… А Клава-то, несмотря на свои двадцать семь, как на выданье – ох и хороша!
Выслушивая каждый день подробную информацию бабы Поли о её племяннице, Аполлон понял, наконец, к чему она клонит. Ну что ж, отчего бы и не познакомиться? Аполлон любил, наверное, как и большинство мужчин, разнообразие в этом вопросе. Да и вообще, мудрые учёные же точно установили, что человек по своей природе полигамен. А против природы, как известно, без вреда для себя же самого не попрёшь. Женщина не родит без участия мужчины, хоть ты тресни. А монотонность вредна во всём – тоже факт. А потом, и что самое главное, каждая новая женщина – это открытие!
Аполлон деликатно закинул удочку, а баба Поля как будто этого и ждала. Не было никаких сомнений, что она параллельно вела переговоры насчёт Аполлона и с Клавой. Аполлон уже мог догадываться с большой степенью достоверности, каким неотразимым мужчиной представила его своей племяннице баба Поля. В конце концов, Аполлонова тёзка заявила прямым текстом, что "неча ему по обчежитиям-то мыкаться", и что она, баба Поля, на его месте познакомилась бы с Клавой. O'Кей! Аполлон обещал бабе Поле подумать над этим вопросом до следующей субботы, и обрадованная старушка в подробностях объяснила ему, как найти дом племянницы. На такой, наконец-то, радужной, ноте пребывание Аполлона в больнице и завершилось – вечером его выписали.
На входе в рабочий посёлок, в так называемом Заречье, где стояло несколько одноэтажных домов, окружённых яблоневыми садами, Аполлон встретил Васю. Тот с понурым видом сидел на толстом бревне у сарая возле своего дома. Увидев Аполлона, он обрадовался:
– ЗдорСво, Американец! Жив-здоров? А то мы тебя поначалу уж и похоронили. Пока Романовна в больнице не побывала, так уже слухи пошли, что ты копыта откинул.
– Какие копыта? – Аполлон ещё не был силён в простонародных тонкостях русского языка.
– Да тебя, что, так шибануло, что русский язык забыл?
– А-а-а, – стукнул себя по голове Аполлон, – умер, то есть?
– Во-во. Ну, а вообще, тебе тут уже, как Матросову, памятник хотят ставить. Прямо при жизни – герой!
– Какому Матросову? – опять удивился Аполлон – в Штатах свои герои.
– Как какому? Александру… Ну точно, память у тебя, видать, хорошо задело.
– Да-а-а… "Что-то с памятью моей стало", – вспомнил Аполлон слова слышанной недавно по радио песни и глуповато улыбнулся.
И, боясь окончательно запутаться во всех этих неизвестных ему откинутых копытах и Матросовых, поспешил переменить тему разговора. Вернее, перевести ту же тему в новое русло:
– Слушай, Вася, ты расскажи, что там случилось-то? А то тётя Дуся так толком ничего мне и не объяснила.
Вася опять погрустнел, в отчаянии махнул рукой:
– Да котёл шарахнул. Вот теперь понаехало всяких сыщиков, козла отпущения ищут. А стрелочником кто окажется? Вася, конечно… Да ты садись, чего стоишь-то? В ногах правды нету.
Аполлон сел рядом с ним на бревно.
– Так отчего он шарахнул-то? Это же ваше с Митрофановым хозяйство.
– Да-а-а, – замялся Вася, – как назло, всё один к одному получилось в ту смену.
Он достал из нагрудного кармана рубашки замусоленную пачку "Примы", закурил.
– Ты же сам мне говорил, что "ни в жисть не шарахнет, потому как на таком угле и борща не сваришь, – передразнил Васю Аполлон.
– Говорил… А теперь вот говорю, что всё один к одному. Уголь в ту смену хороший оказался – когда-то пару машин завезли… Чёрт, это ж надо, что как раз в ту ночь до него очередь дошла!
– А куда ж вы с Саней смотрели?
Аполлон прекрасно знал, куда смотрели накануне взрыва и Вася, и Саня Митрофанов, но сделал вид, что ничего не знает.
– Куда-куда… – огрызнулся Вася, – раскудахтался, как беременная курица. Один ты, наверно, и остался, кто не знает, куда. Уже весь посёлок гудит, как трансформаторная будка. Сплетни всякие развели. А всё эта Зинка, сучка!
Он зло сплюнул, втёр плевок в пыль стоптанным башмаком.
Аполлону было интересно услышать всю историю в Васиной интерпретации. Да и подробности не мешало бы узнать.
– Так расскажи, что там эта Зинка учудила. А то я и вправду ничего не знаю.
– Стерва она, вот и всё. Язык, как помело.
Вася помолчал, сделал пару затяжек, видно, раздумывал – рассказывать или нет. В конце концов, решил, что всё равно Аполлон всё узнает, только сплетен разных наслушается, лучше уж пусть всё узнает от него, Васи.
– Я в ту смену тверёзый, как стёклышко, был. У нас с Санькой договорённость такая – один всегда на смене должен быть на ногах. Так как раз моя очередь была. А он говорит: "Пойду бражки выпью". И ушёл. Я угольку подкинул, сижу, леску распутываю: короед мой, два года ему, до спиннинга, засранец, добрался. Тут прибегает Санька, как будто ему в жопу перцу насыпали. Дай закурить, говорит, а самого аж руки трусятся. Я ему говорю: " Ты ж уже третий день, как бросил". А он разорался, кричит, аж слюнями брызгает: "Мне, зараза, не дала, а этому пентюху…". "Да что случилось-то?" – спрашиваю. "Что-что? – говорит. – Там в бане Петя Катюху дрючит, да ещё раком". Я ему: "Врёшь". А он мне: "Ну иди сам посмотри, если мне не веришь". А потом: "Стой, – говорит, – пойдём вместе. Пусть теперь только попробует не дать… Ты ж тоже всё хотел ей засадить…".
Вася прервал повествование, делая последние поспешные затяжки; щелчком отправил окурок в бурьян.
– А ты скажи мне, Американец, кто ей не хотел засадить? – он испытующе посмотрел на Аполлона. – Ну, разве что, только ты… Так она ж, мандавошка, и близко никого не подпускала… Ну вот. Я ему и говорю, а кто, мол, пар держать будет? А он говорит: "Давай сейчас раскочегарим хорошенько, и пойдём". Ну мы и поддали жару. Кто ж думал, что как раз хороший уголь пошёл? Мы ж тогда и не глядели, что кидали – не до угля было… А когда в баню пришли, там уже кроме Пети Колян с Кольком были. А Катька как с цепи сорвалась, и просить не надо было – всех подряд принимала. Видно, пентюх этот, Петька, здорово её раздраконил – у него елдак, как бутылка из-под шампанского. Так она сама ещё такие штуки выдумывать начала, что тебе в жисть даже и не приснится. Стосковалась, видно, в разнос пошла. И то, почти год держалась, как целка какая. Вот это баба, я тебе скажу!..
Вася закурил новую сигарету, опасливо оглянулся на крыльцо своего дома и подвёл итог:
– Ну, мы совсем и забыли про свою кочегарку. Тут оно и шарахнуло… – Вася сплюнул, снова растёр плевок башмаком. – Теперь вот Дрисня орёт, что посажает всех… Ничего, поорёт-поорёт, да остынет. Сам знает, что работать некому – если посажает, завод тогда вообще встанет. Да и сам он по бабам прошвырнуться не дурак, всё выведывал, как бы между делом, как там Катька, мол, хорошо подмахивает?.. Да уже новый котёл ставят, через неделю пустим…
– Постой-постой. Что-то я ничего не понимаю. Какой ещё Дрисня? – прервал его Аполлон. – Какая-то странная фамилия.
– Какая ещё фамилия? Это у Пуритина такая кликуха. Бочонок придумал.
– Какая-то странная кличка…
– А чего тут странного? Не странная, а сраная. Дрисня – она и есть дрисня…
– Что, она ещё что-то означает?
Вася сочувственно посмотрел на Аполлона – опять, мол, последствия подвига на мозгах героя сказываются.
– Объясняю для тугодумов… или для пришибленных… героев: дрисня – это то же самое, что понос. Что такое понос, надеюсь, не забыл? На всякий случай напомню: жидкий стул, если по-научному, – Вася пристально посмотрел на Аполлона. – Не тот стул, на котором сидят, а тот, который лезет из того, чем сидят… если жидкий, то, обычно, ещё и с газами… Понял, Матросов?
– Понял, – на всякий случай сказал Аполлон, хотя совсем запутался с этими жидкими, твёрдыми и газообразными стульями. – Только не понял, почему это директора так обозвали.
– А это Бочонок его так прозвал за выпендрёж. Он же ж уже ж две недели всем и каждому рассказывает, что у него, оказывается, фамилия английская, "Чистотин", значит, в переводе. Тоже ещё, англиец нашёлся… Ну, чтоб совсем русский язык, великий и могучий, не забыл, пускай теперь Дриснёй будет. Да оно и складно получается – хочет быть чистотой, пусть сперва нечистотами побудет… если по научному…
– Да он, вроде, мужик-то – ничего…
– Вот именно – ничего. А ничего – это пустое место, если ты помнишь, конечно, – Вася усмехнулся. – А дрисня как раз и есть ничего – ничего плохого, ничего хорошего. Не наступишь, так и вонять не будет… Да если б он совсем гавном был, то ему б другую кличку дали, тоже почище чистоты, уж будь спокоен.
– Ну, какую, например?
Аполлона забавляли Васины рассуждения о происхождении прозвищ.
– Ну… – Вася почесал затылок, – Лизожоп… или Жополиз, один хрен. Что в лоб, что по лбу.
– А чем же этот жополиз страшней дрисни?
Аполлон даже обиделся, поскольку сам был не прочь в подходящей ситуации нежно полизать чисто вымытую попочку симпатичной девчонке. Они же все поголовно от такой процедуры аж пищат от удовольствия.
– Ты что, прикидываешься? – вернул его от былого и дум в настоящее и реальность Вася. – Это ж и дураку понятно. Дрисня – понятие нейтральное, так сказать. Ни рыба, ни мясо. А жополиз – это ж сволочь.
– Почему это сволочь?
Аполлону стало как-то не по себе. Ну кому какое дело, что он там с девчонками вытворяет. Им нравится, да и полезно, наверное – массаж, профилактика от геморроя. А есть и такие особо чувственные натуры, которые от таких собачьих нежностей даже оргазм испытывают. Никому никакого вреда. Одна только польза. Почему ж тогда сволочь?
– Почему сволочь? – повторил он. – Если девчонке нравится, что он лижет ей попку…
– Какой ещё девчонке? Ты что, бредишь?.. Ну, Американец, у тебя, точно, крыша поехала. Где ты видел, чтоб бабам жопы лизали? Жопы начальству лижут, а не бабам, запомни, Американец! Как бы угодить получше. Тьфу… – Вася смачно сплюнул. – Анекдот даже такой есть. Лежит на пляже всё Политбюро во главе с Брежневым. Голые все, загорают. Разморились на солнышке, глаза закрыли, балдеют. Тут какой-то щенок приблудился, подошёл к Брежневу и давай ему жопу лизать. А Леонид Ильич аж застеснялся, как красна девица: " Ну что вы, товарищи… Я знаю, что вы меня любите, но не до такой же степени".
До Аполлона, наконец, дошло. Он рассмеялся:
– Вот оно что! Жополиз – значит подхалим.